Имущественные правоотношения по Кульмской грамоте
Система земельных мер по Кульмской грамоте. Прежде чем рассмотреть правовой режим землевладения по КГ, целесообразно сперва обратиться к вопросу о введенных грамотой мерах площади. Ст. 23 КГ вводит унифицированную единицу земельной площади - фламандскую гуфу. Гуфа (mansus) неоднократно упоминается в. КГ - в ст. 2, 5, 7, 15, 17, 23. Частота упоминания гуфы в тексте памятника позволяет заключить, что гуфа (в отличие от мер, о которых говорится в ст. 21 грамоты) считалась универсальной мерой площади. Ее введение как бы приводило к общему знаменателю многообразные предписания КГ. Указанная норма представляла большую важность, поскольку кульмские меры стали позднее образцом для всей Пруссии. Кульмская система мер, как отмечает польский исследователь Юзеф Шиманьский, обязана своим происхождением чиншевому хозяйству, что на общеевропейском фоне не является чем-то исключительным и неповторимым. Эта одна из многих систем, выработанных в ту эпоху и опиравшихся в конечном счете на каролингскую систему мер, воспринявшую некоторые античные образцы. Гуфа как термин, означающий меру площади (прежде всего - как синоним надела, принадлежащего одному крестьянскому хозяйству), была известна в германских землях и на немецко-славянском пограничье с VII в. С XII столетия она часто применяется при определении размера всякого рода угодий. Лишь обладатель гуфы или части ее был крестьянином в правовом смысле, т.е. полноправным членом сельской общины.
В ХН-ХШ вв. нарезка сельскохозяйственных угодий на гуфы, выполняемая специально подготовленными землемерами (mensores literati), становится важнейшим инструментом немецкой колонизации в Восточной Европе. В ходе колонизации использовалось два основных вида гуф - франконская и фламандская. Конкуренция этих двух мер в целом ряде регионов (например, в Саксонии и Силезии) отражает ту неоднородность населения, которая складывалась благодаря наплыву колонистов из различных земель. Различие между двумя видами гуф заключалось не только в их площади, но также в форме и структуре плана.
Франконская гуфа представляла собой прямоугольный надел земли общей площадью от 24,19 до 27,52 га; одну треть его длины составляло озимое поле, одну - яровое и одну - пар. По мнению исследователя средневековой колонизации В. Куна, способ нарезки полей, характерный для франконской гуфы, соответствовал природным условиям, в которых первоначально селились колонисты. Эти условия позволяли отказаться от тесной привязки пашни к деревне и создавать наделы, расположенные среди леса (так называемые лесные гу-фы). Фламандская гуфа так же имела прямоугольную форму. Деление на озимое, яровое поля и пар осуществлялось на ней не по длине, а по ширине, путем разделения гуфы на три узкие параллельные полосы. Каждая полоса имела в ширину 10 прутов (об этой единице см. ниже), а в длину - 300, что составляло в итоге около 16,8 га, т.е. приблизительно 3 франконской гуфы. Возможно, происхождение такой нарезки угодий связано с природными условиями Нидерландов, где устройство узких полос пашни объяснялось необходимостью осушения почвы. В дальнейшем нидерландские колонисты использовали привычный им способ межевания и в глубине материка. Фламандская гуфа широко использовалась в остэльбских землях при колонизации на немецком праве (в том числе и у славян) - например, в Бранденбурге, Силезии, Великой Польше, Мазовии. Статья 23 прямо предписывает, что размер гуф должен исчисляться «согласно фламандскому обычаю». Введение этого обычая в Пруссии означало не только следование сложившейся практике, но, возможно, соответствовало и природным условиям края, связанным с необходимостью мелиорации почв. С юридической точки зрения оно было проявлением важной регалии суверена -права определять систему мер и весов.
Вводя в Кульмской земле фламандскую гуфу, орден вводил тем самым и связанные с нею единицы длины и площади. От первой половины XIII в. до нас дошли лишь фрагментарные сведения об этой системе мер, в основном она известна из более поздних источников. Прежде всего мы имеем в виду руководство по землемерному искусству «Geometria Culmensis», составленное в Пруссии около 1400 г., а также уцелевшие образцы мер (в частности, эталон кульмского локтя, вмурованный в стену торнской ратуши) и результаты обмеров архитектурных памятников, позволившие уточнить размер строительных модулей. На рубеже XIV-XV вв. система мер приобрела законченный вид и выглядела следующим образом.
Приведенные данные важны для нас своими соотношениями, однако абсолютная длина этих единиц в метрах в первой половине XIII в., по-видимому, была несколько большей. Имеются данные о том, что до XIV в. длина используемого в Пруссии фута составляла 31,39 см, т.е. равнялась величине фута, используемого в рейнских землях (так называемый королевский фут - pied de roi), а длина другой основополагающей единицы - локтя - составляла соответственно около 62,7 см. Сокращение ее размера произошло, по всей видимости, в период правления гохмеистера Дитриха фон Альтенбурга (1335-1341).
С учетом сказанного о размере локтя в первой половине XIII в., абсолютный размер гуфы в гектарах в период издания КГ также был, очевидно, несколько больше.
Введение унифицированной системы земельных мер имело два важных последствия. Во-первых, оно упорядочивало наделение колонистов земельными участками. Во-вторых, оно было одной из предпосылок регулярной планировки прусских городов, заложенных в XIII-XV вв. Эта планировка основывалась на системе строительных модулей, которые использовались как при определении плана поселений, так и при возведении зданий и сооружений. Регулярный план был характерной чертой городов, возникших в ходе немецкой восточной колонизации. Истоки этого явления следует искать далеко от прусских берегов, оно возникло, как известно, в Италии и Южной Франции и распространилось позднее во всей Восточной Европе. Таким образом, принятые орденскими властями меры находились в русле общеевропейской землеустроительной и градостроительной практики, что не лишало, однако, своеобразия местные градостроительство и архитектуру».
Общинные земли. Рассмотрим теперь комплекс норм, посвященных землевладению. Наиболее подробные сведения по этому вопросу до нас доносят КГ и Эльбингская грамота. Статьи 2 и 3 КГ посвящены описанию угодий (территорий и акваторий), отведенных Кульму и Торну. Описание городских владений всегда являлось важнейшим элементом локационных грамот в XII-XIII вв.
Согласно КГ, городские общины получили угодья троякого рода: землю, предоставленную городам и свободную от любых налогов и повинностей в пользу ордена (ст. 2, 3); землю, предоставленную под условием - для финансового обеспечения охраны городов (ст. 5 первой редакции); землю, предназначенную для содержания приходских церквей (ст. 7). Это деление с некоторыми модификациями будет в дальнейшем неоднократно повторяться в учредительных грамотах других прусских городов. Территория, подчиненная непосредственно городским властям и относившаяся к городскому судебному округу, образовывала в совокупности так называемый вейхбильд. Статьи 2 и 3 похожи по структуре, но содержание их претерпело сильные изменения во второй редакции, поскольку к середине XIII в. изменилось расположение самих городов. Обе статьи представляют интерес не только с историко-правовой, но и с краеведческой точки зрения, так как их положения являются важным источником по истории топонимии и гидронимии этого региона. При рассмотрении ст. 2 и 3 выявляются своеобразие средневековой хозяйственной жизни (прежде всего, важная роль, которую играло в экономике города сельское хозяйство) и специфика военно-политической ситуации в Кульмской земле.
Описание угодий КГ начинает с владений Кульма, чем подчеркивается значение города как политического центра края. В ст. 2 редакции 1233 г. определен размер угодий, составляющий 300 гуф. Статья 24 уточняет, что размер гуфы определяется по фламандскому обычаю. Если учесть, что фламандская гуфа равнялась 16,8 га, то оказывается, что владения города на суше составляли 5040 га. При оценке этой статьи, как и других норм КГ о земельных пожалованиях, следует иметь в виду тогдашнюю урожайность земли. По подсчетам В.-Ф. Хеннинга, в средневековой Германии зерно покрывало 70% калорий в пищевом рационе (на человека в год приходилось 250 кг зерна). При тогдашней урожайности земли для удовлетворения годовой потребности одного взрослого человека в пище требовалось 0,7-0,8 га возделываемых площадей, поэтому при нормальном трехполье (с парами, составляющими от общей площади угодий) на человека должно было приходиться свыше 1 га обрабатываемой земли. На практике крестьяне в Кульмской земле получали наделы менее чем в 2 гуфы (в других областях - от 2 до 4 гуф на хозяйство), что, по-видимому, было достаточно для пропитания одной семьи и принадлежащей ей домашней скотины. Конечно, под пашню намечалось отвести не все угодья, а урожайность земли в Кульмском крае, по всей видимости, была ниже, чем средняя по Германии. И все же значительная площадь отведенных земель свидетельствует о стремлении ордена привлечь как можно больше колонистов. О правовом режиме земель, предоставленных согласно ст. 2, говорится, что эти земли отведены для общих нужд (pro communibus... usibus). Речь, очевидно, идет о так называемой альменде (общегородских угодьях, находившихся в ведении общины). Порядок их использования определялся городскими властями.
«Гора» (mons), упоминаемая в тексте как ориентир - это, по-видимому, холм, на котором был расположен город.
Другое важнейшее пожалование касалось участка реки Вислы. Суверенитет ордена распространялся не только на сушу, но и на водные пути (это право упомянуто в Золотой булле Римини), отсюда вытекало и право пожалования. Помимо свободного судоходства жители могли беспрепятственно заниматься здесь ловлей рыбы. Сформулированное в КГ предписание соответствовало немецким обычаям. Так, «Саксонское зерцало» устанавливало: «Вода, имеющая течение, является общей для транспорта и для рыбной ловли. Рыболов вправе, далее, использовать правый берег так далеко, как он может шагнуть из судна» (Земское право, кн. II ст. 28 § 4).Отведенный Кульму отрезок реки составлял одну милю выше города и одну милю ниже его по течению. Эта единица длины упоминается также в ст. 3 редакции 1251 г. По всей видимости, в документе имеется в виду римская миля, составляющая 1000 шагов (passus), или 1,475 км. Эта единица широко применялась в интересующую нас эпоху при землеустроительных работах, в частности, при межевании городской земли под застройку.
Из правила о свободном пользовании рекой в статье сделано два важных исключения. Во-первых, горожане не имели права на острова, расположенные в русле Вислы. Вопрос о причине этого запрета специально рассматривался, насколько нам известно, лишь в работе Людвига фон Бачко, который строил свою гипотезу на основе наблюдений, сделанных непосредственно в указанной местности. Бачко обратил внимание на то, что часть островов в вислинском русле покрыта кустами ивняка, который срезали и использовали для изготовления связок (фашин), применяемых при устройстве и укреплении дамб. На плодородной почве ивняк рос так быстро, что его можно было срезать каждые три года. По мнению Бачко, это обстоятельство и побудило орденские власти сохранить острова в своем распоряжении. Строительство дамб было необходимо, чтобы предохранить местность от затопления. Густые же хвойные леса, которыми были покрыты вислинские берега, не имели достаточно кустарника, из которого удобно делать фашины. Из того же ивняка можно было в случае необходимости изготавливать и плоты, поскольку использование водных путей было важным в крае, не имевшем достаточного количества сухопутных дорог. К тому же, сохраняя за собой острова, орденские власти могли помешать пруссам, прятаться в густых зарослях кустарника и нападать на колонистов. По мнению Бачко, сами колонисты, ввиду их малочисленности, еще не имели возможности эффективно контролировать эту местность. Предложенное Бачко объяснение нельзя считать окончательным. Состав растительности (из-за климатических сдвигов и хозяйственной деятельности человека) за 600 лет сильно изменился. Исследованиями XX в. установлено, что в период до орденских завоеваний в Западной Пруссии как раз преобладали лиственные породы деревьев, а ель и красная ель, распространенные во времена Бачко, почти отсутствовали. Ландшафт местности мог измениться и из-за изменений речного русла. Тем не менее, не исключено, что орден действительно стремился сохранить за собой контроль над островами по военным соображениям. Хотя на островах вблизи Кульма замков не возводилось, возможно, что там располагались сторожевые посты и тому подобные объекты. Прояснить этот вопрос могут лишь раскопки.
Второе изъятие из правила о свободном пользовании рекой - запрет охотиться на бобров. Эта оговорка повторяется также в ст. 3 применительно к Торну и в ст. 11 - как составная часть перечня исключительных прав (регалий) ордена в Пруссии. Бобр издавна высоко ценился повсюду как объект охотничьего промысла за свои мех и мясо, поэтому право охоты на него всегда особо оговаривалось в документах XIII в. В Пруссии бобры были распространены повсеместно, о чем свидетельствуют данные топонимии и гидронимии. Освоение охотничьих угодий в Западной Пруссии началось, по-видимому, еще в VIII в., и к XIII в. появляются признаки исчезновения бобра. Этому способствовали также наступление на леса и болота, работы по мелиорации и т.п. Поэтому орденские власти принимают меры по охране бобров. Безусловный запрет (для горожан и крестьян) охотиться на бобра соблюдался свыше 300 лет. Лишь с 1540-х гг. начинается интенсивное истребление этих животных. Оно продолжалось, не считая кратковременного запрета при Фридрихе I (1706), до первой половины XIX в., когда бобры в Западной Пруссии полностью исчезли». В связи с переносом Кульма в 1239 г. на новое место, в 4,5 км к северо-востоку от прежнего города, возникла необходимость вновь определить границы городских владений, что и было сделано в редакции 1251 г. В отличие от первой редакции, возобновленная грамота не содержит точного указания площади в гуфах, а заменяет его описанием границы по ориентирам на местности. В какой мере эти угодья совпадали с отведенными ранее, сведений не имеется, однако более поздние источники говорят о том, что общая площадь этих земель не уменьшилась по сравнению с предоставленной в 1233 г. Угодья Кульма, описанные в КГ 1251 г., представляли собой полосу земли вдоль правого берега Вислы. В общей сложности владения Кульма вместе с гуфами, доходы от которых направлялись на обеспечение охраны города (см. ст. 5 первой редакции), составили 420 гуф, или около 70 квадратных километров. Это были самые обширные в орденском государстве городские угодья.
Статья 2 в редакции 1251 г. по-новому определила и отрезок Вислы, предоставленный горожанам в бесплатное пользование. Нижний конец его совпадал с озером Рензе, а верхний - с деревней Топульна (существует ныне под названием Топольно). Это селение располагалось почти напротив Кульма на левом берегу Вислы, неподалеку от замка Швец. Топульна возникла задолго до описываемых событий и была не просто деревней, а одним из стратегически важных пунктов на Висле при впадении в нее р. Вды. Раскопки вскрыли здесь укрепленное славянское поселение VIII-IX вв., окруженное валом пятиметровой высоты.
Владениям Торна посвящена ст. 3 КГ. Они были меньше, чем кульмские. Освобожденные от всяких повинностей городские угодья первоначально охватывали пять островов, расположенных в русле Вислы. Самый крупный из них, прямо названный в грамоте magna insula - остров Лисске. Он располагался немного ниже Нессау - замка, стоявшего на левом берегу Вислы (т.е. уже за пределами Кульмской земли), почти напротив Торна. Этот замок был выстроен рыцарями около 1230 г. в качестве плацдарма для подготовки похода в Пруссию. Как стратегически важный пункт он до XV в. был орденской крепостью и центром одного из комтурств. Остальные острова - Горек, Вербске и два безымянных - находились ниже по течению. Точная площадь указанных островов в XIII в. нам неизвестна, но, по мнению Тадеуша Ясиньского, она не превышала 10 гуф. Вместе со 100 гуфами, предоставленными городу для содержания стражи (ст. 5), и 44 гуфами, пожалованными приходской церкви Торна (ст. 7), общая территория городских владений была довольно значительной. Как полагал Артур Земрау, горожане рубили росшие на островах дубы и ивняк, заготавливали там сено и пасли скотину, но для земледелия эти территории не использовались.
В связи с переносом города в 1236 г. на новое место редакция 1251 г. изменила местоположение и площадь торнских владений. Возможно, однако, что грамота (по крайней мере, отчасти) просто узаконила существующее положение, так как из-за нехватки собственно сельскохозяйственных угодий торнские жители почти наверняка использовали вислинский берег для садоводства и огородничества. Восточная граница городской земли примыкала к упоминаемым в КГ владениям епископа Куявского. Это епископство занимало левобережье Вислы в ее нижнем течении. Его земли начинались чуть выше Добжи-ни и простирались до самого моря. Центром епископства был г. Влоцлавек (нем. Леслау) на Висле. Судя по источникам XIII в., упоминаемая в ст. 3 КГ граница торнских владений шла от Вислы (немного выше Торна) в северном направлении вглубь территории Кульмской земли. В соответствии с грамотой, владения Торна, аналогично владениям Кульма, стали представлять собой полосу земли вдоль правого берега Вислы. Согласно подсчетам польских исследователей, ее площадь составила 180 гуф, или немногим более 30 квадратных километров. Ограничения, касающиеся пользования рекой, в ст. 3 сформулированы аналогично кульмским.
Вторая категория городских угодий, упомянутая в КГ - земли, предназначенные для финансирования городской стражи (упомянуты в первой редакции ст. 5). Кульм получил на эти цели 120 гуф, Торн - 100 гуф. Статус этих земель был близок к статусу вольных гуф, пожалованных городам согласно ст. 2 и 3, поскольку финансирование городской стражи было единственным обязательством, наложенным на общины в связи с этим пожалованием. До того момента, пока отведенные угодья станут приносить урожай, орден обязался компенсировать две трети расходов на стражу. Судя по всему, освоение этих угодий проходило с большими трудностями (обстановка военной экспедиции, необходимость, по крайней мере частично, поднимать целину, проводить работы по осушению местности и т. п.), так как от обязанности финансировать расходов на городскую стражу орден был освобожден лишь в 1262 г. На каких правовых началах предполагалось осуществлять эксплуатацию угодий - путем сдачи в аренду или иным способом, в КГ не сказано. Единственная оговорка, включенная в статью в связи с условием об этих угодьях, касается взимания десятины. Вопрос о десятине будет подробно рассмотрен ниже, в статье о повинностях жителей по отношению к церкви.
В Эльбингской грамоте также были подробно описаны границы городских угодий. Общая площадь их не указывалась, но по более поздним оценкам считается, что она составляла в общей сложности 3,5 кв. мили. Они находились по берегам р. Эльбинг при ее впадении в залив. Грамота 1246 г. указывает на виды угодий, пожалованных общине (поля, сады, луга, пастбища).
При сопоставлении положений КГ и Эльбингской привилегии, касающихся городского землевладения, а также при обращении к источникам более позднего времени, проясняющих правовое положение городских угодий, выявляется ряд различий в статусе земель, пожалованных указанным общинам. По Кульмской грамоте сельскохозяйственные земли объявлялись свободными от чинша в пользу ордена. Это означало, что деревни, основанные на городских землях, должны были нести повинности не государству, а городу. Часть деревень была населена наследственными чиншевиками и платила чинш городу. Данное обстоятельство превращало пожалованные земли в стабильный источник дохода для городской казны. Население некоторых деревень составляли так называемые огородники, которые платили чинш не городу в целом, а отдельным бюргерам. Жители городской округи находились под городской юрисдикцией, при этом суд по малозначительным делам вершил сельский шультгейс. В Эльбинге картина выглядела иначе, поскольку ему было даровано Любекское право. Очевидно, орден не был готов выделять каждой городской общине вольные гуфы, поэтому с городских земель взыскивался чинш в пользу ордена, хотя размеры чинша были невелики. Правосудие над городскими деревнями также принадлежало ордену, а жители этих деревень должны были принимать участие в военных походах. И лишь позднее статус эльбингских деревень был приближен к статусу кульмских, хотя окончательное уравнивание их было произведено лишь в 1457 г., после перехода Западной Пруссии под власть Польши. Землевладение отдельных колонистов. Ст. 15-17 и следующие за ними ст. 18-21 КГ образуют комплекс тесно взаимосвязанных норм. Они касаются землевладения кульмских и торнских горожан и обусловленных этим землевладением повинностей. Указанный комплекс норм охватывает в основном два круга таких повинностей: обязательства по отношению к ордену (воинская служба - ст. 15, 17, 20; уплата чинша - ст. 18, 19) и по отношению к местному епископу (ст. 21). По своему содержанию эти статьи дополняют и как бы «уравновешивают» положения статей 2, 3 и 7, посвященных землевладению городов и их приходских церквей.
Смысл ст. 15-21 был двояким. С одной стороны, орден стремился привлечь колонистов умеренным налогообложением; с другой - тевтонцы были заинтересованы в формировании из переселенцев эффективного ополчения, на которое они могли бы рассчитывать в ходе боевых действий в Кульмской земле. Эта мера не была случайной - как свидетельствуют данные XIII в., политика расселения колонистов на завоеванных у пруссов землях вызывала недовольство и неоднократные восстания коренного населения.Для того чтобы разобраться в существе земельных правоотношений, определяемых КГ, необходимо сперва обратиться к терминологии памятника. В грамоте употребляются термины троякого рода: «имущество» (bona) - в ст. 10, 11, 15, 18, 20, 21; «наследство» (hereditas) - в ст. 14, 16, 18; «аллод» (allodium) - в ст. 15. Первый из них является общим обозначением всякого имущества, второй касается вещей (в том числе недвижимости), переходящих по наследству; наконец, третий относится прежде всего к сельскохозяйственным угодьям, которые принадлежали горожанам.
Что стояло, однако, за употребленным в тексте КГ термином «аллод»? Как известно, под аллодом в средневековом праве понимались земли, находившиеся в частной собственности, которые можно было свободно отчуждать, что зафиксировано в «Саксонском зерцале» (Земское право, кн. I, ст. 8, § 1; ст. 34, § I). Однако в данном случае о частной собственности на земельные наделы говорить не приходится, поскольку землевладение, закрепляемое КГ, было связано с целым рядом обременении. Во-первых, это требование ст. 15 о том, что в качестве покупателей должны выступать люди, которые «окажутся хорошо подходящими» для земли и ордена. На практике это означало, что контроль, за процедурой отчуждения осуществлялся не городскими судами Кульма и Торна, а орденскими властями. Юридически процесс отчуждения выглядел не как прямой переход права собственности от продавца к покупателю, а как возврат надела (или части его) в руки ордена, который уже в свою очередь наделял участком нового владельца. Во-вторых, из содержания статей об орденских регалиях (ст. 10-13) вытекает, что орден рассматривал все земли как свои, что исключало возможность появления аллодов в собственном смысле слова. Что же касается употребленного в ст. 15 термина allodium, то смысл его проясняется при обращении к первым немецким переводам КГ. Во всех них это слово переведено как vorwerc (vorwerch, vorwerck). Это слово означает не все земельные угодья, а самый двор с жилыми и хозяйственными постройками, образующий центр крестьянского хозяйства. Таким образом, в ст. 15 термин allodium употреблялся в более узком смысле - скорее хозяйственном, чем правовом.
Еще одно обстоятельство, которое могло повлиять на словоупотребление ст. 15, заключалось, возможно, в неоднородности земельных держаний в Кульмской земле. Как полагает Мариан Дыго, обозначаемые термином allodium земли противопоставлены владениям «феодалов», упомянутых в КГ редакции 1251 г. Хотя землевладение горожан было обусловлено военной службой, владельцы аллодов не были включены в ленную иерархию. По мнению М. Дыго, положения ст. 15-17 КГ были сформулированы под влиянием тогдашнего права министериалов - служилого сословия при дворах светских и духовных князей рейха. В литературе нашла отражение дискуссия о природе землевладения, закрепляемого КГ. В. фон Брюннек полагал, что установление наследования наделов (ст. 10) и обязанность уплаты денежного чинша, прямо упомянутого в ст. 18 КГ, позволяют определить такое землевладение как наследственно-чиншевое. С некоторыми оговорками эту точку зрения разделял и Г. Киш. По мнению же М. Дыго, установленный КГ режим землевладения не вполне вписывается в эту конструкцию, поскольку в нормах грамоты наблюдается своеобразное переплетение права министериалов и локационного права. Поэтому он полагал (как уже упоминалось в связи со ст. 10), что отношения ордена с колонистами могут быть интерпретированы в рамках более широкого понятия- «пожалования» (Leihe). Точка зрения М. Дыго представляется нам более обоснованной.
Как видно из ст. 16 КГ, лица, получившие угодья от ордена, были не вправе покупать дополнительные надела сверх одного. Очевидно, это ограничение было введено с целью гарантировать достаточную численность ополчения.
Вопрос об отчуждении недвижимости горожанами-колонистами был затронут также в Эльбингской грамоте. Бюргерам запрещалось отчуждать участки и дома мирянам, не имеющим намерения поселиться в городе. Но данное ограничение не распространялось на сделки в пользу ордена. Указанная норма также, очевидно, была направлена на возможно скорейшее формирование постоянного населения в этом стратегически важном пункте Пруссии.
Свои особенности имело землевладение польской шляхты. Рыцари, которым адресована грамота Германа Балька, именовались ленниками ордена, из чего вытекала обязанность таких лиц нести в пользу тевтонцев военную службу. Если рыцарские угодья оставались невозделанными и незасеянными, то орден был вправе пользоваться ими (например, для прогона скота), но без ущерба для фактически используемых хозяевами лугов и пастбищ. Орден мог передать их другому лицу, но прежний владелец сохранял преимущественное право на получение их вновь. Рыцарь мог также продать запущенное поле, но в этом случае с него не снималась обязанность воинской службы.
Наконец, вопросы имущественных правоотношений у пруссов получили отражение и в Христбургском договоре. Пруссам гарантировались свобода приобретения любого имущества, полная свобода распоряжения движимым имуществом. Недвижимым имуществом пруссы также могли распоряжаться свободно в пользу равных себе пруссов, немцев и поморян, при условии, что ордену будет представлено достаточное поручительство в отношении подлежащей продаже вещи, а продавец не убежит к язычникам или иным врагам ордена. Кроме того, неофиты обещали не отбирать имущество у других неофитов иначе как по закону. В немногочисленных грамотах, пожалованных в рассматриваемый период отдельным прусским нобилям, говорится о передаче им земель с деревнями «в вечное и свободное владение», благодаря чему такие пруссы также становились вассалами ордена.
Охотничье право. Основы охотничьего права в прусских землях закладывает ст. 14 КГ, которую надлежит рассматривать в связи с положениями ст. 2, 3, 11 об исключительном праве ордена охотиться на бобров.
Из-за экстенсивности сельского хозяйства охотничий промысел играл в средневековой Европе заметную роль, поэтому его правовое регулирование было предметом постоянной заботы со стороны правителей. Пруссия предоставляла благоприятные возможности для охоты, поскольку большая часть ее территории была покрыта густыми лесами. В Кульмской земле их плотность была меньше, чем в Пруссии в целом, однако и здесь лесные угодья занимали обширные пространства. Орденские власти стремились ввести охоту в определенные правовые рамки.
Статья 14, посвященная охоте, адресована горожанам, которые являлись владельцами недвижимости, полученной от ордена. Установленные ею правила были весьма выгодны для бюргеров. Им дозволялась охота на все виды дичи (единственным безусловным исключением, как уже указывалось, были бобры). При этом поимка крупного зверя (кабанов, медведей, козуль) не налагала на ловца никаких обязательств по отношению к ордену, а при поимке иной дичи орден получал правую, лопатку зверя.
Предписания статьи представляют интерес в двух аспектах. Во-первых, они дают известное представление о тогдашних природных богатствах края. Как свидетельствуют данные специальных исследований, все три названные в ст. 14 разновидности дичи были широко распространены в прусских землях. Дикие свиньи водились там во множестве благодаря обширным дубравам, обеспечивавшим их желудями. Упоминание об этих животных - еще одно свидетельство в пользу того, что в Кульмской земле в XIII в. преобладал лиственный лес. Вырубки дубрав, достигшие апогея в XVII в., сильно сократили поголовье свиней. Медведи, о которых говорится в КГ, также часто встречались в крае в средние века. Поскольку к началу XIX в. они были окончательно истреблены, то их видовая принадлежность не поддается точному определению. Известно, однако, что в прусских лесах водились по крайней мере два вида медведей. Более крупный - медведь с шерстью бурого цвета, который, в отличие от обычного бурого медведя (Ursus arctos, Ursus cadaverinus), нередко достигал огромных размеров (свыше полутора метров в холке и массой тела около полутонны) и приближался, таким образом, к кадьякским медведям и гризли. Другой вид, который местное население называло «медведь-сурок» (Zieselbar), был примерно вдвое мельче первого и имел шерсть с серебристым отливом. Наконец, в Пруссии часто встречалась и козуля. Как свидетельствуют разрозненные данные об охоте на эту дичь в XV-XVI вв., стада козуль составляли до ста и более особей; можно предполагать, что в первый период завоевания края их поголовье было еще большим.
Второй аспект, заслуживающий внимания - историко-правовой, т.е. содержание и происхождение института, введенного ст. 14.
О юридической природе охотничьего права, которому посвящена статья, в литературе было высказано два мнения. Первое из них выдвинул В. фон Брюн-нек. Он полагал, что право охоты вытекало из верховной собственности ордена на прусские земли и было, таким образом, вторичным полномочием собственника. Права ордена на объекты, перечисленные в ст. 11, он считал регалиями, а право охоты и строительства мельниц - правами более низкого порядка (он называл их «оговорками» - Vorbehalte) и противопоставлял их друг другу как публично-правовые и частноправовые. Это мнение позднее поддержал Ганс Штеффен. Брюннек считал также, что подлинное введение охотничьей регалии в Пруссии было осуществлено лишь в 1586 г. решением прусского ландтага, закрепившего исключительное право охоты за лицами дворянского сословия. Другое суждение по вопросу о праве охоты высказал Г. Киш. По его мнению, это право с самого начала носило характер регалии. В пользу такого взгляда он выдвигает, во-первых, ссылку на положения устава Тевтонского ордена, восходящие к 1244 г. и отражающие прусские реалии: братьям дозволялось охотиться на некоторые виды дичи (в том числе волков и медведей), а также на птиц с целью усовершенствоваться в искусстве стрельбы. Устав исходит, таким образом, из полного господства ордена над охотничьими угодьями в его владениях. Второе обстоятельство, на которое обращает внимание Киш, - общий характер употребляемых в КГ терминов. Особенно примечательно упоминание о том, что горожане обязаны «возвращать» (reddere) ордену правую лопатку пойманной дичи. Оно свидетельствует о том, что суверен исходил из своего исключительного права охоты, уступая его горожанам. Еще более отчетливо это отразилось в ст. 2 КГ редакции 1251 г., где говорится о пожаловании Кульму лесных угодий «со всеми выгодами, которые мог бы из них извлечь наш орден». Здесь, несомненно, подразумевается регальный характер права охоты. Соглашаясь в принципе с доводами Киша, отметим еще одно обстоятельство. Как указывалось, В. фон Брюннек пытался противопоставлять регалии ордена прочим правам как публично-правовые правомочия частноправовым. Однако с точки зрения современной науки такое противопоставление некорректно. Средневековое право не знало нынешнего деления на частное и публичное, оно строилось по сословному принципу (право земское, городское, ленное и т.п.). Среди прав суверена выделялись высшие политические права - право созыва сословно-представительных органов, верховная судебная власть, высшее ленное господство, право военного предводительства. Остальные права, находившиеся главным образом в хозяйственной сфере, относились к числу регалии.
Обратимся к вопросу о содержании и происхождении норм, закрепляемых ст. 14. По мнению польских ученых, положения ст. 14 были сформулированы под влиянием венгерского права, которое стало известно ордену в период пребывания в Венгрии. В этих землях право охоты признавалось за всеми жителями, которые должны были лишь отдавать властям правую лопатку пойманного зверя. Специальное же упоминание об отдельных видах дичи связано, по-видимому, с соответствующими немецкими обычаями. Хотя в немецких землях существовала охотничья регалия, но обычай дозволял населению охотиться на общеопасных животных, причем медведь не подлежал правовой охране даже в заповедных королевских лесах (Земское право, кн. II, ст. 61, § 2). По этой же причине не ограничивалась охота и на диких кабанов. Что же касается разрешения охотиться на козуль, то в нем Г. Киш видел «дальновидное хозяйственно-политическое мероприятие Тевтонского ордена, который практиковал разумное самоограничение и не довел до крайности настойчиво подчеркиваемое регальное мышление». На наш взгляд, нет оснований идеализировать орденские власти. В первые годы колонизации, помимо чисто хозяйственных тягот, переселенцы испытывали также постоянную опасность прусских набегов. Это не могло не сказаться на сельскохозяйственных занятиях горожан. Разрешение охоты на любую дичь, в том числе на крупную, сулило известную прибавку к продуктовому рациону колонистов, в то время как скотоводство, требующее более стабильных и мирных условий жизни, еще не получило достаточного развития. И, разумеется, решающим фактором, который обусловил столь щедрое пожалование, стало чрезвычайное природное богатство края.
Как представляется, в формулировке статьи нет влияния польского права. В Польше разрешение охотиться на любую дичь, включая крупного зверя (так называемое право «большой охоты»- venatio magna), король предоставлял главным образом знати, а не горожанам. Лишь охота на волка, и то после заметного сопротивления шляхты, постепенно была разрешена простым подданным, поскольку волчьи стаи сильно угрожали домашней скотине. Что же касается охоты на медведя, то она так и осталась в руках магнатов (отчасти также церковных иерархов). Традиция связывать охоту на медведей и другую опасную дичь преимущественно с дворянскими привилегиями долгое время сохранялась в Польше как один из атрибутов «шляхетской вольности».
Правовой режим водных объектов и право рыболовства. В средневековой Европе рыба играла важную роль в питании в связи с наличием многочисленных постов. Согласно подсчетам современных ученых, в средние века в католических странах приходилось в среднем лишь по 220-230 дней в году, свободных от пищевых запретов. Неудивительно, что соответствующие предписания постоянно встречаются в локационных грамотах той эпохи.
Вопрос о рыбном промысле затронут в трех статьях КГ. Статьи 2 и 3 упоминают о праве пользования р. Вислой «со всеми выгодами», что подразумевало и рыбную ловлю; кроме того, в ст. 2 редакции 1251 г. закреплено право ордена и жителей Кульма, ловить рыбу в озере Рензе. Ст. 12 также посвящена рыболовству в озерах. Замкнутых водоемов в Кульмском крае и других прусских землях было много, и рыбный промысел в них был распространен с древности, о чем свидетельствуют, в частности, данные археологических раскопок. Пруссия была чрезвычайно богата пресноводной рыбой (промысловое значение имели, в частности, щука и сом). Необходимость особо урегулировать порядок рыболовства в замкнутых водоемах, вытекала из положений ст. 11, в которой орден оговорил за собой права на озера.
В статье 12 упоминаются два вида водоемов: малые и большие, с различным режимом рыбного промысла в них. Признаком, позволяющим отнести водоем к той или иной категории, служила площадь озера, определяемая по ширине рыболовных снастей, которые можно было развернуть в них. Площадь определялась по возможности устройства в озере известного количества тоней (tractus). Конкретный размер тоней, который служил единицей измерения, в КГ не указан. По данным более позднего времени известно, что площадь озера, в котором можно было устроить три тони, составляла в среднем около 10 га. Более крупные озера считались большими. Рыболовство в них разрешалось вести «любой снастью, за исключением сети, которую называют неводом» (newod). Последний термин заимствован из польского языка. О том, что понималось под неводом, позволяют опять-таки судить источники более позднего времени (начала XV в.). Невод представлял собой рыболовную снасть из двух сетей-крыльев, между которыми был вшит мешок для добычи. В развернутом виде общая длина сетей составляла около 77,5 м, а высота - около 18 м; длина мешка также составляла около 18 м. Все сети и иные снасти меньшего размера считались «малыми снастями». Как справедливо отмечает М. Дыго, вопрос о том, было ли горожанам разрешено пользоваться неводом на реках, остается открытым.
Обратимся к вопросу о юридической природе права рыболовства, которому посвящена ст. 12. Его рассмотрение мы начнем с малых озер. В связи с вопросом о рыбном промысле в малых озерах, в литературе высказывались разные точки зрения. По мнению В. фон Брюннека, право на ловлю в озере, предоставленном владельцу вместо земельных угодий, предстает как право, тесно связанное с правом собственности на само озеро, и в дальнейшем может переходить к новым владельцам без каких-либо дополнительных условий. Иной подход к проблеме прослеживается у Г. Киша. На его взгляд, при толковании анализируемой нормы следует учитывать как содержание других статей грамоты, так и конкретную практику орденских властей. Во-первых, необходимо иметь в виду, что о «праве собственности» на само озеро говорить не приходится, так как права владельца водоема были производны от прав на землю (как прямо указано в ст. 12 и 14), а право на землю было наследственно-чиншевым. По мнению Киша, положения ст. 12 о малых озерах никоим образом не отменяют нормы ст. 11, предусматривающей регальный характер прав ордена на замкнутые водоемы («все озера») без различия величины. Во-вторых, даже в случае пожалования озера вместо земельных угодий право рыболовства, как свидетельствуют сохранившиеся документы XIV в., отнюдь не всегда безраздельно принадлежало владельцу водоема. Из этого можно заключить, что само по себе право рыболовства возникало благодаря орденской регалии, которой орден молчаливо отказался воспользоваться в полном объеме. Точка зрения Г. Киша, поддержанная впоследствии также Х.А. Вилламом, представляется нам более обоснованной.
Что касается права рыболовства в крупных водоемах, то рыбный промысел в них представляется бесспорной регалией уже хотя бы потому, что ст. 12 содержит ограничения как на объем добычи (исключительно для нужд собственного стола), так и на вид рыболовных снастей (запрет пользоваться неводом). Как и другие регалии, озерная регалия вытекала из суверенитета ордена в Кульмской земле, а позднее и во всей Пруссии.
В.Эльбингской грамоте было закреплено право рыболовства горожан в границах городских владений, в заливе Фришес-гаф и в оз. Драузензее - любою снастью, кроме невода. Кроме того, бюргерам было запрещено устройство забоя (nullam clausuram, quam were nominant). Как известно, забои, т.е. вбитые в дно сваи или колья с перемычками, служащие для того, чтобы не пропускать рыбу, в прежние времена довольно часто устраивались на реках. При толковании статьи следует иметь в виду, что это устройство может перегораживать русло как целиком (так называемый учуг), так и частично (яз). В тексте статьи употреблено родовое понятие - «забой» (were), и не вполне ясно, идет ли речь об учуге или язе. В принципе устройство половинного забоя допускалось орденскими властями, о чем говорят документы более позднего времени. Так, в 1406 г., гохмейстер Конрад фон Юнгинген на вопрос вармийского епископа отвечал, что тот, кто имеет право рыбной ловли в реках для нужд собственного стола, может устраивать забои, если они не перегораживают все русло и в последнем остается достаточно места. Однако других источников по этому вопросу не имеется. В той же Эльбингской грамоте была также предпринята попытка разграничить права бюргеров и ордена в области рыболовства. За орденом была закреплена часть рыболовных угодий в заливе на полмили от селения Занд, где несколько рукавов Вислы впадали в залив.
Мельничное право. С правами на водные объекты было тесно связано право на строительство мельниц, которому посвящена ст. 13 КГ. В средневековом хозяйстве мельницы играли чрезвычайно важную роль, будучи единственным доступным видом механических двигателей на суше. На Западе водяные и ветряные мельницы получают особенно широкое распространение в XI-XIII вв. Сперва мощность их составляла от 2 до 5 лошадиных сил на одно водяное колесо, а затем (у ветряных мельниц) мощность двигателя стала достигать 10 лошадиных сил. Если учесть, что 1 лошадиная сила эквивалентна мускульным возможностям 14-16 человек, то можно признать, что в тогдашних условиях это был мощный подъем. Следует также иметь в виду, что в средние века, мельницы использовались не только для размола зерна, но и для иных потребностей - в кузницах, для привода мехов, насосов, точил, в лесопильном, сукновальном, бумажном, дубильном производствах, что заметно увеличивало энерговооруженность этих отраслей.
Первоначально правом возводить мельницу на своей земле обладал любой свободный землевладелец, имевший доступ к водному потоку (реке или ручью). Однако по мере того, как хозяйственное значение мельниц стало возрастать, положение меняется. С XII в. право возведения мельниц на основных судоходных реках, находившихся в общем пользовании, превращается в имперскую регалию, что нашло отражение в Ронкальской конституции Фридриха I (1158). Постепенно регалии переходят в руки территориальных князей, и право строительства мельниц начинает предоставляться как специальная привилегия. С правовой точки зрения, существенно, также то обстоятельство, что мельница была важнейшим орудием домениального хозяйства. Именно сеньор решал построить мельницу, предоставлял камень и дерево, покупал жернова; вклад крестьян заключался в их труде. Став хозяином мельницы, феодал приобретал так называемый баналитет - право требовать от местных жителей молоть зерно только на его мельнице за установленную им плату.
О праве ордена на строительство мельниц прямо упоминается в Крушвиц-ком договоре. В Золотой булле Римини вопрос о мельницах обойден молчанием, но, как отмечал Киш, полномочия тевтонцев в этой области можно вывести из речной регалии, т.е. общего права суверена на водные пути.
Строительство мельниц в XIII в. имело для ордена не только хозяйственное, но и военное значение, поскольку добротные каменные постройки, возводимые на берегах важнейших рек (являвшихся надежными путями сообщения) могли использоваться также в качестве оборонительных сооружений, как сообщает «Хроника земли Прусской» (III. 21, 170).
Рассмотрим теперь подробнее текст ст. 13. Сформулированная в ней норма касается прав и обязанностей двух субъектов: землевладельца и ордена. Согласно ст. 14 КГ, правила ст. 13 о мельницах распространялись лишь на тех горожан, которые имели земельные угодья, полученные ими от ордена. Для бюргеров это право было весьма выгодным. Хотя в КГ не указано, принадлежит ли такое же право общинам Кульма и Торна в целом, из более поздних документов (II пол. XIII в.) известно, что общегородские мельницы в этот период уже существовали. Статья 13 ничего не говорит о каких-либо дополнительных повинностях в пользу ордена за использование одной мельницы на небольшом ручье. По-видимому, в указанный период орденские власти удовлетворялись взиманием установленного в грамоте поземельного чинша. Лишь в случае, когда на реке в пределах угодий одного владельца могло быть возведено более одной мельницы, орден выговорил себе треть доходов с них, обязавшись произвести треть расходов на их постройку. Вопреки практике той эпохи, орден не стал провозглашать баналитета на будущие мельницы, что можно интерпретировать как дополнительную меру, призванную привлечь колонистов.
В литературе нашла отражение дискуссия о характере мельничного права, закрепляемого КГ. По мнению Г. Штеффена и Г. Киша, оно с самого начала носило характер регалии и вытекало из общих прав суверена на землю. Дозволение землевладельцу выстроить одну мельницу на ручье не означало отказа от регалии, а всего лишь было уступкой, призванной привлечь поселенцев. Другое мнение было высказано А. Земрау. Он полагал, что решающее значение при решении вопроса о строительстве мельниц имела воля владельца участка, которую орден лишь несколько ограничил в свою пользу. Первая точка зрения представляется более убедительной. Ее справедливость вытекает как из анализа текста ст. 13 КГ, так и из последующей практики ордена в Пруссии. В ст. 13 употреблено слово liceat- «пусть будет позволено». Если бы к моменту издания КГ в крае существовала свобода строительства мельниц, в текст была бы включена иная форма глагола - licet, т.е. «позволяется». Другое обстоятельство, говорящее о регальном характере мельничного права в орденских владениях, - последующая практика тевтонцев. Исследования Г. Киша, подтвержденные позднейшими изысканиями, говорят о том, что привилегия горожан в отношении мельниц, сформулированная в ст. 13, в дальнейшем не получила распространения в Пруссии. Как правило, при локации новых поселений орден оставлял за собой право на любые мельницы независимо от размера ручья или реки, и предоставлял особые мельничные привилегии тем лицам, по отношению к которым считал это целесообразным. Со всех видов мельниц взимались высокие чинши. Это приносило властям стабильный доход и существенно пополняло орденскую казну, но тяжелым бременем ложилось на плечи крестьян и ремесленников.
Другие источники изучаемой эпохи содержат менее льготные для колонистов положения. В Эльбингской грамоте было оговорено, что все места, удобные для строительства мельниц, и дороги к этим местам, остаются за орденом. Аналогичная норма содержалась и в привилегии для польского рыцарства Кульмской земли.
Защита права владения. Судебной защите владельческих прав посвящена ст. 8 КГ. По смыслу статьи, говорящей о свидетельстве соседей (очевидно, в связи с владением в течение длительного времени), слово bona (имущество), употребленное в тексте, относится прежде всего к недвижимости. Таким образом, статья неразрывно связана с другими статьями, посвященными землевладению частных лиц (ст. 10,15-18).
Свидетельским показаниям «соседей» (vicinos) и «земляков» (conterraneos) статья придает заранее установленную силу. О необходимости наличия какого-либо большинства свидетелей со стороны истца или ответчика для надлежащего доказывания в тексте не говорится ничего. В процессуально-правовом отношении ст. 8 продолжает традицию немецкого права (не только городского, но и земского), сложившуюся к XIII в. По мнению Германа Клейнау, речь идет об особой упрощенной процедуре инквизиционного допроса, которому судья подвергал свидетелей. Эта процедура позволяла избежать сложностей, связанных с рассмотрением дела в обычном порядке (в частности, столь сомнительного подчас средства доказывания, как судебный поединок). Подобная упрощенная процедура зафиксирована в ряде грамот конца XII - начала XIII в.И.К. Кречмер обратил внимание на терминологию памятника. В выражении «законное владение» (justa possessio) он видел влияние конструкций римского права.
Вопросы наследственного права в прусских источниках решаются по-разному в зависимости от статуса наследодателя и наследников. Статья 10 КГ, адресованная прежде всего немцам, говорит о введении в крае наследования по фламандскому праву (hereditas flamyngicale). Эта мера была типична для восточной немецкой колонизации в ХИ-ХШ вв. Первопричиной ее был значительный наплыв выходцев из Нидерландов в Восточную Европу. В XI-XIII вв. Нидерланды испытывают значительный демографический рост, сопровождающийся непрерывной эмиграцией в германские земли и в Англию. Причины переселения фламандцев были те же, что и у крестьянства других стран - относительное перенаселение, которое усугублялось неурожаями и их следствием - голодом, а время от времени также местными стихийными бедствиями - наводнениями. Участие нидерландских, в частности, фламандских выходцев в колонизации (прежде всего сельской) было в ХИ-ХШ вв. широко распространенным явлением.
Фламандцы и другие жители Нидерландов в значительном количестве переселялись в заэльбские земли, хотя уже Д.Н. Егоров отмечал, что переоценивать размах этой колонизации не следует. Они оседали в Восточной Голштинии, в долине Везера, в Померании, в Средней Германии (например, в Бранденбурге и Флеминге), в Тюрингии, Австрии (Вена), Венгрии, а также в Силезии, Великой и Малой Польше. Особенно высоко ценились фламандские колонисты в тех местах, где необходимо было при освоении новых земель производить мелиоративные работы: переселенцы обладали богатым опытом такого рода. Известную роль играло и переселение нидерландских купцов и ремесленников (последние представляли собой дешевую рабочую силу). Подобные переселенцы также образовывали колонии, о чем свидетельствует пожалование фламандского права некоторым силезским городам, например, Нейсе и Ратибору. В иноэт-ническом окружении потомки нидерландских колонистов довольно быстро онемечивались или полонизировались, но длительное время сохраняли правовые обычаи родных мест. К важнейшим из них относились обычаи в области семейно-имущественных и земельных правоотношений (прежде всего нормы, определявшие размер земельных наделов). В районах расселения нидерландских колонистов их наследственное право порой противостояло праву других колонистов - выходцев из саксонских и франконских земель, и под влиянием местных обычаев приобретало подчас смешанные формы.
Об участии фламандцев и других нидерландских выходцев в прусской колонизации XIII в. надежных статистических сведений нет. Имеющиеся данные (в основном ономастические) говорят о прибытии в прусские города выходцев из самых различных местностей Священной Римской империи (севернее Дуная). Среди них доминировали выходцы из Вестфалии и Северной Германии. Есть информация и о нидерландских уроженцах, но достоверно установить их долю среди колонистов в Пруссии не представляется возможным. Можно лишь предполагать, что известное количество фламандцев прибыло в Пруссию не непосредственно из Нидерландов, а из различных фламандских колоний, расположенных в Силезии, Бранденбурге и других княжествах.
При обращении к ст. 10 КГ возникает несколько вопросов: о содержании фламандского права и соотношении его с соответствующими нормами Магдебургского; о его происхождении и условиях его возникновения; наконец, о природе отношений, возникших благодаря его введению в Пруссии.
Как уже сказано, отсылка к фламандскому наследственному праву была существенным отклонением КГ от предписаний Магдебургского права. Принципы законного наследования по Магдебургскому праву в начале XIII в. еще мало отличались от аналогичных требований саксонского земского права. Согласно этим требованиям, муж ipso jure осуществлял опеку над имуществом жены; при жизни супруги не имели раздельного имущества. Умирая, супруг оставлял после себя имущество, в составе которого выделялось несколько частей, подчинявшихся различному порядку наследования. Сюда относились:
1. воинское снаряжение (heergewede), которое включало вооружение, доспехи, лучшего коня, походную постель и т.п. Это имущество наследовалось ближайшим родичем мужского пола, способным носить оружие;
2. продуктовая доля (musdele). После смерти мужа вдова делила поровну с родственниками мужа.оставшиеся в доме продуктовые запасы. Если жена умирала первой, это имущество целиком наследовал супруг;
3. женская доля, или герада (gerade). К ней относились предметы личного потребления женщины (одежда, домашняя утварь, украшения, постель, а также овцы и гуси). Эта часть имущества входила в собственность жены и после ее смерти переходила к ближайшей родственнице умершей;
4. утренний дар (morgengabe) - подарок мужа жене в первый день их брачной жизни. В саксонском земском праве к утреннему дару относились рабочий и рогатый скот, свиньи, усадебный участок и дом, но в городах сложилась практика предоставлять утренний дар в денежной форме (вероятно, чтобы уберечь от раздела небольшие городские участки). Дар оставался собственностью вдовы, а если жена умирала первой, возвращался мужу;
5. имущество, предназначенное для пожизненного содержания вдовы после смерти мужа (leibgedinge). «Саксонское зерцало» знало только предоставление земельного участка, в Магдебургском же праве в этом качестве стали использоваться также рента и денежный капитал. Имущество предоставлялось мужем жене еще при жизни, но не переходило в собственность супруги, которая могла лишь пользоваться им. После смерти вдовы это имущество переходило в собственность родственников мужа;
6. наследственная масса в узком смысле слова. Она включала в себя все остальное имущество. Эта часть имущества отходила к детям наследодателя, при отсутствии детей - к родителям умершего, при отсутствии живых родителей к полнородным братьям и сестрам, при отсутствии таковых - к более дальним родственникам. В отличие от «Саксонского зерцала», Магдебургское право не отдавало предпочтения мужчинам перед женщинами, а также не ограничивало родство какой-либо степенью (в земском праве признавалось лишь 7 степеней родства).
Таким образом, предписания Магдебургского права о порядке наследования были довольно сложными и архаичными. Сопоставим их с нормами фламандского наследственного права. Хотя в целом ряде документов, связанных с колонизацией ХИ-ХШ вв., содержатся упоминания о наследовании по фламандскому праву, но конкретно его нормы в них не излагаются. Для Пруссии старейшим источником, позволяющим судить о содержании этих предписаний, является «поучение» Магдебургского шеффенского суда, направленное, вероятно, в один из прусских городов в первой половине XVI в. и сохранившееся благодаря своей значимости во многих рукописях. Согласно этому «поучению», в случае смерти одного из супругов половина всей наследственной массы отходила к пережившему супругу, а вторая половина - к детям; при отсутствии детей вторую половину наследовали ближайшие родственники умершего. Дополнительные сведения о фламандском наследственном праве были позднее приведены в ряде юридических трактатов XVII-XVIII вв. и сведены воедино прусским правоведом X. Кампцем. Согласно этим данным, наследование половины наследственной массы базировалось на брачной общности имущества, которая наступала после того, как супруги впервые делили ложе. Ближайшие родственники призывались к наследованию независимо от пола; при наличии среди них двух наследников с равными правами каждый получал половину причитающейся ему доли. В случае смерти кого-либо из детей, являющихся наследниками умершего супруга, доля этого потомка делилась поровну между остальными братьями и сестрами и лишь при их отсутствии отходила к пережившему родителю. Аналогичным образом осуществлялось наследование ленных владений и доходов с них. При отсутствии у наследодателя законных наследников имущество отходило в казну, но наследодатель мог и завещать его для какой-либо общеполезной цели. Эти предписания действовали долгое время - даже в конце XVIII в. они применялись, помимо Кульма и Торна, еще в восьми крупных городах Пруссии. Вопрос о том, почему в КГ имеется ссылка на фламандское право, давно занимал образованных людей. В хронике, начатой в 1432 г., уже знакомый нам К. Бичин записывает следующее предание. Вскоре после вторжения ордена в Пруссию началась война рыцарей со славянским князем Святополком Померанским. Затем тевтонцы заключили с ним мир, но князь вероломно нарушил его, вместе с пруссами вторгся в Кульмскую землю и осадил Кульм. Мужское население города находилось в это время в военном походе на оз. Рензе. Женщины Кульма переоделись в мужское платье и обороняли город. Святополк решил, что гарнизон получил подкрепление, и снял осаду. Именно за этот подвиг женщинам будто бы и было даровано фламандское наследственное право. В одном из прусских юридических сборников, составленном во второй трети XV в. (Данцигской шеффенской книге), также говорится о том, что право на такой раздел наследственного имущества женщины «заслужили своим подвигом в городе Кульме».Легенда эта бытовала очень долгое время, хотя уже в XVII в. по ее поводу высказывались сомнения. Так, например, юрист Христиан Ростойшер в трактате о фламандском наследственном праве (1680) весьма скептически отозвался об этом предании. X. Харткнох в диссертации о происхождении прусского права (1677) еще воспроизводит версию о подвиге кульмских женщин, но уже в книге «Древняя и новая Пруссия» не заостряет внимания на ней, а привлекает современный конкретно-исторический материал. Ссылаясь на рукописи в Валленродовой библиотеке и на юридические сочинения Агасфера Фрича, он пишет, что обычаи, подобные прусским, распространены и в других местах (Флеминг, графство Шварцбург) и что тамошние жители говорят на фламандском языке. Харткнох делал вывод о том, что в Пруссии фламандское право заимствовано не непосредственно из Фландрии, а из какой-либо более близко расположенной фламандской колонии.
В XIX в., когда усилиями немецких ученых был введен в оборот обширный документальный материал, сложились предпосылки для окончательного разрешения вопроса. Еще Кречмер отмечал, что битва на оз. Рензе, к которой легенда приурочивает подвиг женщин, произошла в 1244 г., а КГ впервые издана на 11 лет раньше, поэтому связывать два указанных события неправомерно. И хотя позднее Э. Штеффенхаген еще пытался отстаивать достоверность сообщенных хронистом сведений, но уже в 1875 г. Ф. Шульц на основе изучения хроник и актов XIII-XV вв. неопровержимо доказал, что самый факт обороны Кульма женщинами есть не более чем легенда. К тому же, писал Шульц, об этом событии ничего не говорится и в КГ 1251 г. Поэтому версия Бичина, принимавшаяся на веру многими правоведами, должна быть оставлена. Вопрос о том, где именно орденские власти познакомились с нидерландским правом, нельзя считать окончательно решенным. В принципе возможны несколько вариантов, которые, по нашему мнению, не исключают друг друга. Один из них обосновывался И.А. Томашеком. Учитывая, что в КГ, помимо фламандских обычаев, упоминается также фрейбергское горное право (ст. 11), этот исследователь предположил, что обе группы обычаев стали известны ордену в богемском городе Иглау. Это старинный центр горного дела, поблизости от которого у тевтонцев были владения и в котором существовала, по всей видимости, фламандская община, так как в городском праве Иглау, записанном между 1249 и 1253 гг„ Томашек находил прямые заимствования из фламандских обычаев, прежде всего в области наследования. Он полагал также, что упомянутые обычаи имеют сходство с правом области Фюрнес в Нидерландах.
С нидерландским правом орден мог познакомиться также в Силезии, где у него, как уже говорилось, были владения и где было немало выходцев из Нидерландов. По мнению Б. Зентары, расселение валлонов в орденских землях около Намслау было своего рода опытом колонизации перед прусским походом. Силезский вариант тем более вероятен, что Герман Бальк, как уже говорилось, поддерживал постоянные контакты с одним из наиболее влиятельных польских князей - силезским герцогом Генрихом Бородатым и, конечно, имел представление о практике расселения госпитов в его землях.
Не следует забывать и о том, что у тевтонцев с начала XIII в. были владения и непосредственно в Нидерландах. Здесь находилась особая балья, называвшаяся Partes inferiores и включавшая земли, полученные от голландских графов и других дарителей (особенно в Утрехте и Альтен-Бизене), поэтому орденские власти могли узнать о содержании соответствующих обычаев, так сказать, из первых рук.
Наконец, нельзя исключить того, что колонисты могли сами обратиться к властям с ходатайством о предоставлении им фламандского права.
Область, где описанные обычаи возникли, определить проще. Для этого необходимо сопоставить прусскую практику и записи обычаев в самих Нидерландах. Теперь это стало возможным благодаря обобщившей огромный документальный материал монографии бельгийского академика Филиппа Годдинга по истории частного права Южных Нидерландов.
В XIII в. Южные Нидерланды включали в себя несколько областей, в том числе Льеж (Люттих), Брабант, Артуа, Эно, Люксембург, Лимбург, Турнэ, Фландрию и др. Ученые условно подразделяют их на 2 зоны: фламандскую, прилегающую к морю, и пикардийско-валлонскую, расположенную на востоке региона. Пикардийско-валлонские провинции были неоднородны в правовом отношении, для них характерна пестрота обычаев (кутюм) и источников. Во фламандской же зоне сформировались обычаи, находившиеся в известном единстве. Именно здесь, в узкой приморской полосе, протянувшейся с юго-запада на север Южных Нидерландов (север Артуа, Турнэ, Фландрия, север Брабанта), можно обнаружить сходство местных обычаев с положениями Кульмского права. В наибольшей степени такое сходство наблюдается в Западной Фландрии и прилегающих к ней провинциях. По тамошним кутюмам признавалась полная общность имущества супругов (Западная Фландрия). Обычай обязывал супругов еще при жизни обоих произвести примерный раздел имущества на 2 равные части на случай смерти одного из них (Западная Фландрия, север Артуа). Жена имела право завещать свою долю (Фландрия, Брабант, Лимбург). Общей тенденцией в развитии брачно-наследственного права было устранение привилегий мужчин; признавались равными права всех детей-наследников независимо от пола и от того, в котором по счету браке они рождены (Фландрия). Братья и сестры умершего ребенка исключали пережившего родителя (Фландрия). Таким образом, догадка Томашека о происхождении ряда положений городского права Иглау и Кульмского права из области Фюр-нес близка к истине, но Томашек ограничивается только названной областью, тогда как в действительности родина указанных обычаев более обширна. Хотелось бы отметить еще одну их особенность: в рассматриваемом регионе Нидерландов не было четкого противопоставления городского права земскому. Доминировавшие в этих землях города (Гент, Брюгге, Ипр, Лилль, Дуэ) обычно воспринимали основные черты кутюм, вырабатывали официальную их редакцию и формировали дальнейшую практику их применения. В Кульмском праве граница между городским и земским правом также была достаточно расплывчатой.
Как видно, фламандское наследственное право было менее казуистичным, чем Магдебургское, в его положениях прослеживается более абстрактное представление об имуществе как совокупности обезличенных вещей. Оно было и более благоприятным для женщин, чем Магдебургское. В Магдебургском праве на протяжении XIII-XV вв. также наблюдалась тенденция к улучшению положения женщин-наследниц, но все же многие его наследственно-правовые предписания оставались архаичными и запутанными, неся на себе отпечаток предшествующей эпохи. Вероятно, наследственное право Нидерландов отражало специфику этого региона Европы, который был высокоразвитым и урбанизированным. Достаточно сказать, что во Фландрии и Брабанте горожане в XIII в. уже составляли свыше 60% населения. Обратимся теперь к вопросу о характере отношений, возникших благодаря введению фламандского права в ст. 10 КГ. Прежде всего, обращает на себя внимание выражение «мы продали оным нашим горожанам имущество, которым они, как признано, владеют от нашего ордена» (eisdem civibus nostris vendidimus bona, que a domo nostra habere dinoscitur). Термин bona носит подчеркнуто общий характер и касается не только земельных участков (сельскохозяйственных угодий и городских наделов-парцелл), но и иного имущества. Однако наибольшую хозяйственную значимость имели, конечно, земельные владения. Именно к ним и приковано основное внимание законодателя в последующих статьях грамоты.
Что имел в виду законодатель, говоря о «продаже» имущества горожанам? По мнению М. Дыго, упоминаемый в статье тип отношений не поддается однозначной квалификации как договор купли-продажи, а может быть интерпретирован в рамках более широкого понятия - пожалования (обозначаемого в немецком праве термином Leihe). Не исключено, что само по себе первичное предоставление земельных участков осуществлялось бесплатно, но последующая уплата чинша и несение иных повинностей, упомянутых в КГ, понимались как плата за это имущество. В то же время, употребленное в статье выражение в неявном виде выражало притязания ордена на право распоряжаться предоставленными участками в дальнейшем в качестве верховного правителя в крае. Вводя в Пруссии фламандское наследственное право, орден, по-видимому, не только имел в виду наплыв в край фламандцев, но и учитывал специфику заселения в условиях военной экспедиции, чреватого значительным риском для колонистов. Описанный порядок наследования уменьшал вероятность появления выморочных наделов, невыгодных для суверена с фискальной точки зрения. По-иному были урегулированы наследственные права польской шляхты. В случае смерти польского рыцаря ему наследовал сын. При наличии нескольких сыновей раздел имения не допускался, и к наследованию призывался лишь один из них, на этого наследника переходила и обязанность нести военную службу. Однако прочие братья сохраняли свой сословный статус. Если наследник не желал нести службу, то он не имел и рыцарского достоинства, но за ним оставалась обязанность нести службу как простому воину. При отсутствии у наследодателя сыновей аналогичные права и обязанности признавались за братом. По женской же линии имение не переходило, вдова и дочери могли наследовать лишь половину всего движимого имущества, а другая половина отходила ордену. Если же дочь еще до смерти наследодателя успевала выйти замуж и отделиться в хозяйственном отношении, то она вовсе не призывалась к наследованию. В целом, очевидно, что наследственные права польского рыцарства были менее выгодными, чем у немцев. В то же время возможно, что в данных предписаниях отразилось влияние польского обычного права.
Наследственное право пруссов получило урегулирование в Христбургском договоре. До его появления у пруссов в качестве наследников могли выступать только сыновья, а при их отсутствии имущество поступало в распоряжение племени. Договор установил несколько очередей наследников: 1) сын и незамужняя дочь (в равных долях); 2) отец или мать; 3) внук по мужской линии; 4) родственники по боковой линии (брат или, при отсутствии последнего, его сын). За пруссами признавалась свобода завещаний в отношении движимого и недвижимого имущества, причем при завещании в пользу церкви или духовного лица такой наследник был обязан продать имущество в течение года законным наследникам или иным вышеназванным лицам, а деньги должны были перейти к церкви; в противном случае эта недвижимость свободно отходила к ордену. При всех таких сделках орден имел преимущественное право покупки, но обещал, что не станет явно или тайно принимать меры для занижения цены. Если не было никаких наследников по закону, недвижимость отходила ордену, движимое имущество - тоже, если оно не было завещано. По нашему мнению, смысл этих норм заключался в том, чтобы ослабить общинно-родовые связи между отдельной семьей и прусским племенем в целом, которому доставалось бы имущество владельца при отсутствии сыновей-наследников. Проведение такой политики способствовало становлению землевладения, обособленного от племени. Ограничив право наследования более узким кругом родственников, орден тем самым поощрял пруссов переходить на сторону ордена.
Принципы, определенные указанным договором, находили развитие в конкретных грамотах, даруемых пруссам. Так, упоминавшиеся выше нобили Троппо и Гедуне получили имения с правом наследования не только по мужской, но и по женской линии.
Автор: Рогачевский А.Л.