Структура и турнирные правила рыцарского поединка

Если рыцарь предполагал что в скором времени ему предстоит поединок, и его, возможно, ожидает смерть, он обязательно совершал ряд обрядовых действий. Как правило, все эти обряды имели религиозную основу. Несмотря на различия в вероисповедании (рыцарь мог быть христианином, мусульманином, индуистом, буддистом, синтоистом, язычником), эти обряды имели ряд общих закономерностей.

Предполагалось, что перед поединком рыцарь должен был соблюдать пост, как в отношении еды, так и в отношении женщин. Перед поединком рыцарю обязательно было очистится, как духовно, так и телесно, для этого совершалась ночная молитва в церкви (храме, священном месте), затем следовало ритуальное омовение. Как правило, перед поединком совершался и обряд почитания оружия.

Весьма показательна в этом плане подготовка к сражению раджпутского воина. Находясь в храме, он молился над своим оружием, каждому виду оружия покровительствовало то или иное божество, к которому он взывал с мольбой дать ему особую силу и возможность защитить владельца. Затем раджпут совершал ритуальное омовение, наносил на тело красной пастой знаки «чакра» и «санкха» и надевал одежду священного в индуизме шафранового цвета и особый головной убор - корону «мор» («павлин»), которая представляет собой украшенный драгоценностями тюрбан. Лишь дважды в жизни он имел право на такую корону - во время свадебной церемонии и в последнем, отчаянном бою. В этом случае надевание короны символизировало обручение и единение воинов-смертников с небесными девами Апсарами.

Обычно заранее обусловленный поединок происходил на специально выбранном и обустроенном месте. В различных героических эпосах настойчиво звучит мысль, что от яростных схваток противников потрясается природа: где были горы, там образуются равнины, и наоборот: противники превращают в пыль скалы, вытесняют из берегов воды морей и рек и т.п. Не случайно в одном якутском тексте противники решают биться на особом, «смертных боев крутом мысе» и горе: «Нас здешняя страна не сдержит». Хольмганг («прогулка на остров») у скандинавских народов устраивался на мелких островах - шхерах. Это делалось главным образом для того, чтобы исключить внезапное появление вооружённых друзей и родственников одного из участников поединка. К тому же считалось, что поединок может проходить спокойно, только если его участники окружены морем. То есть поединок должен проводиться на «грани стихий» (моря и суши), что имело определенный сакральный смысл. Поединки-турниры западноевропейских странствующих рыцарей также проводились на специально обустроенном месте.

Элементом рыцарского единоборства является традиционное нежелание воина получать помощь от кого бы то ни было. Всякая помощь, даже близкого друга, считается малопочетной для того, кому ее оказывают. Хонгор хвастает своей силой: Есть ли, богатыри, между вами такой,  Чьи не хрустели бы кости в пальцах моих?  Есть ли, богатыри, между вами такой,  Кто на коне моем не был сюда привезен? Санал (раненый?), узнав по пыли коня Савара, который идет ему на помощь в бою, боится, что Савар когда-нибудь станет хвалиться, что спас его, что Санал сидел, мол, в страхе на горе, - и снова кидается в бой. В Японии в ходе Трехлетней войны (1086 - 1088). В одном сражении молодой воин по имени Кагэмаса, которому едва исполнилось 16 лет, был ранен в левый глаз. Один из соратников Кагэмаса, Тамэцугу попытался помочь упавшему мальчику, поставив обутую в сандалю ногу на щеку раненого, чтобы вытащить стрелу. В глубочайшем возмущении Кагэмаса вскочил и заявил, что он готовился умереть от раны, но пока он жив, не позволит никому наступать ногой на свое лицо. С этими словами он даже попытался в гневе зарубить озадаченного Тамэцугу.

Любому вооруженному рыцарскому поединку предшествовал поединок словесный, который, как правило, имел два сценария. В одном случае противники, называя себя, говорили о заслугах своего рода, выказывали уважение к противнику, обсуждали правила поединка. В другом случае противники осыпали друг друга обидными прозвищами и угрозами. Превознесение достоинств врага имело целью возвеличение собственных заслуг в случае победы, а инвектива (поношение, обычно сочетающееся с самовосхвалением) в его адрес - устрашение противника. Весьма примечательно, что эта форма состязаний в самовосхвалении и хуле занимала особое место в самых различных культурах. Однако, хотя рыцари были и мастера в словесных поединках, не всегда это считается занятием, достойным их: Много стреляя, мы с тобой Меткими не станем, Много болтая друг с другом,  Остроумными не станем.

По первому сценарию поединок обычно начинался с того, что каждый рыцарь называл себя, нередко - называл перифрастически, описательно и даже заведомо неверно. Но непременно перед боем следовало открыть свое имя. Случалось, бой начинался как раз потому, что один из рыцарей отказывался на звать себя. Это желание знать имя противника объясняется и стремлением сразиться лишь с равным себе по званию, положению, воинской славе, так и пережитками родовых отношений (т.е. чтобы по ошибке не вступить в бой с представителем своего рода). Согласно рыцарскому кодексу, если перед поединком и можно было придумывать себе прозвища и прикрываться чужим именем, то после его окончания следовало назвать свое подлинное имя.

Далее следовало подробное изложения сопернику своей генеалогии. Так самураю предписывалось торжественно провозгласить своим потенциальным соперникам нечто вроде: «Я, Ёсикиё из клана Минамото, внук Томокиё, прежнего правителя провинции Мусаси, сын Ёрикиё, который отличился во множестве битв на севере. У меня самого немного личных заслуг и меня не беспокоит, останусь я жив, или погибну в сегодняшней битве. Так что если кто-то из вас желает проверить мои силы, пусть выходит вперед». Такие заявления, при всем их стереотипно бравурном тоне и ложной приниженности, служили хорошим доказательством гордости самураев за свое происхождение.

То же самое мы наблюдаем и у народов Кавказа. Например, С. Броневский пишет: «Кабардинцы всегда наблюдают в обращении между собою вежливость, чинопочитанием соразмеряемую; - и сколь ни пылки в страстях своих, стараются умерять оныя в разговоре». Более того, по свидетельству Хан-Гирея, «эти враги являются самыми свирепыми кровопийцами там, где они могут свободно обнажать свое оружие, и тем более вежливость их (перед поединком - авт.) делает им честь, и народ питает к ним большое за то уважение».

Но гораздо чаще подготовка к поединку проходила по второму сценарию когда противники долго обмениваются насмешками, бранью и угрозами. Это, очевидно, имело целью раздразнить противника, вывести его из душевного равновесия не в меньшей степени, чем устрашить. Ясное определение психологического значения перебранки перед поединком дано в нартском и тюрко-монгольском эпосах: Так со ртов начиная,  Сцеплялись они,  С языков начиная,  Сражались они.

В индийской «Балладе об Алхе» интересно описывается начало сражения между двумя раджпутскими армиями. Сначала предводители сторон выезжают каждый перед своим строем и начинают переговариваться, поддевая друг друга. Один кричит: «Мое сердце покрыто волосами», т.е. имеет в виду «Я очень храбрый»! Другой «Если я отвернусь от лица моего врага, то нарушу мою «раджпути»!» И постепенно сгущая накал страстей, доходят до «гневного состояния», так что «белки глаз покраснели, как уголь».

При поношении противника старались быть конкретными. Если противник - пожилой человек, его попрекали старостью; если юноша - молодостью, незрелостью; если дружинник - его зависимым положением, бедностью и т.п. Так, стремясь оскорбить Эрека, разбойники называют его «вассалом». Поношение противника, издевательства над ним большей частью трафаретны. В этом плане любопытна изощренная перебранка Алпамыша с батыром-чужеземцем Анкой. Анка, назвав Алпамыша для начала «бешеным конгратским кабаном», говорит затем, что не считает его даже за человека, свернет ему голову и тому вовеки не вернуться в родную страну. Алпамыш, в свою очередь, посылает противника домой посмешить жену и детей; он не дракон, а червяк, трус и т.п.

По-видимому, к своего рода словесной пикировке можно отнести и обычную в эпосах и рыцарских романах реплику о ранах и ударах, нанесенных противником: удар его оружия - укус блохи, искра из костра и т.п. Эрзамыр говорит Кара-Бёкё: Я думал, что это мухи-комары меня кусают. А это, оказывается, ты ущипнул меня.

По мнению Й. Хейзинга специально устраиваемый турнир в похвальбе и хуле не всегда можно четко отделить от бравады, которой некогда имели обыкновение предварять или сопровождать вооруженные столкновения. На поле битвы, по описанию древних китайских источников, царит безудержная мешанина самовосхваления, благородства, оскорблений, воздавания почестей и т.д. Это скорее состязание в моральных ценностях, соперничество в чести, а не в силе оружия.

Поединок рыцарей проходил, как правило, поэтапно, в определенной последовательности. Если проследить все обилие описаний единоборств в лучших и наиболее сохранных вариантах сражений, ясно выступает одна закономерность: противники постепенно сближаются, когда с перебранки на расстоянии переходят к действиям, сменяя оружие. Испробовав безуспешно все виды оружия и перепортив его, поединщики переходят к борьбе. Сначала стреляют из луков, потом скачут друг к другу издали, пытаясь вышибить один другого из седла копьями (или палицей). Не достигнув перевеса, противники спешиваются и уже сражаются на земле с помощью мечей и сабель. Если поединок идет насмерть то завершает его вынутый из ножен нож, а иногда даже голые руки или зубы.

В нартском эпосе один из противников мог унизить другого, сбив его с коня не острым, а тупым концом копья или ударом руки (это могло привести к самоубийству потерпевшего). В тюрко-монгольском эпосе, для того чтобы унизить противника использовали плеть. Плеть служила не только для управления конем; плетью расправляются с младшими по возрасту родственниками. Главное же, плеть в эпосе - серьезное оружие; ею убивают врагов, недостойных, по мнению героя, почетного удара клинком меча или сабли. Геродот рассказывает историю о том, как однажды вернувшиеся из долгого похода скифы обнаружили, что их жены нарожали детей от рабов. Скифы стали воевать с сыновьями рабов, но долго не могли их победить, пока один из них не предложил разогнать их плетками, и это принесло им победу.

В Махабхарате сторонник кауравов Карна вынужден сражаться со своими сводными братьями. Победив первого брата Бхиму он, помня обещание, данное им матери, Кунти, что в битве он не убьет никого из ее сыновей, кроме Арджуны, лишь тронул Бхиму своим луком и в язвительных выражениях посоветовал ему не браться не за свое дело, раз уж он не умеет владеть оружием. Дальше Карне пришлось столкнуться в единоборстве еще с одним своим братом - Сахадевой. И хотя Карна имел явное преимущество, он пощадил брата, ограничился лишь тем, что тронул Сахадеву луком и посоветовал ему в следующий раз быть более осмотрительным, выбирая противника для поединка. Далее происходит поединок между Карной и еще одним братом Юдхиштхирой. Последний находился в центре расположения своих войск и был окружен опытнейшими бойцами. Бесстрашно ворвался сюда Карна, поражая одних и обращая в бегство других. И схватились между собой два прославленных героя. Юдхиштхира сделал все, что мог, чтобы с честью поддержать свою славу могучего и искусного воина, достойного ученика Дроны. Много раз поражал он Карну своими стрелами, много нанес ему серьезных ран. Но победа осталась за Карной. Своими стрелами он разбил лук, доспехи и колесницу Юдхиштхиры и убил его возницу. Убедившись, что продолжать единоборство невозможно, Юдхиштхира пытался бежать, но Карна догнал его и, хлопнув его по плечу, назвал трусом, забывшим долг кшатрия, добавив к этому совет, не сражаться больше с истинными героями. И Юдхиштхиру, как раньше его братьев, Карна отпустил невредимым, сказав ему при расставании, что считает недостойным себя убивать таких слабых воинов.

Еще со времен Гомера очень часто сражающиеся для усиления игрового момента стремились к дополнительным трудностям ради большей славы. Так Диомед сражающийся с Пандаром и Энеем говорит: Мне даже леность входить в колесницу; но так, как ты видишь,  Пеш против них я иду.

К игровому моменту можно отнести и помощь сопернику советами. Порой враги дают насмешливые и оскорбительные советы. В распре между Цинем и Чжоу воин одного из них с докучным терпением показывает другому, как вытащить из грязи колесницу, и получает в награду: «Мы же не привыкли обращаться в бегство, как вы».

Уважение к противнику, гордость и «игровое» отношение к жизни заставляли предоставлять противнику по возможности равные шансы (складывание так называемой системы паритета - равенства сторон). Если противник упал с коня (а в доспехах иногда было трудно взобраться в седло без посторонней помощи), тот, кто выбил его из седла, тоже слезал с коня, чтобы уравнять шансы. «Я никогда не убью рыцаря, который упал с коня! - восклицает Ланселот. Храни меня бог от такого позора». В систему паритета входило так же и «довооружение» противника, которое известно в большинстве рассматриваемых нами воинских культурах. Этот обычай носил, прежде всего, игровой характер, но мог быть, разумеется, и проявлением гордости. Именно она заставила крестоносцев, как сообщает польский историк XV века Ян Длугош, перед Грюнвальдской битвой прислать противнику два меча - один королю Владиславу Ягелло, другой князю Витовту.

Использование слабости противника не приносило рыцарю славы. Когда в схватке двух незнакомых рыцарей один повергает другого на землю и, подняв его забрало, видит перед собой человека в годах, он не приканчивает лежащего, но говорит ему: Сеньор, вставайте, я подержу вам стремя,  Мне не нужна такая слава. Немного чести в том, чтобы повергнуть того, чья голова уже поседела.

Случалось, что рыцарю приходилось сражаться не по своей воле. Так в Эреке и Эниде рыцарь, стесненный клятвой своей даме, вынужден жить в саду и сражаться со всеми кто попадает в этот сад, до тех пор, пока его кто-нибудь не победит. Несмотря на то, что это ему все смертельно надоело, и он хочет избавиться от этой клятвы, тем не менее, он не может поддаться во время поединка - этого ему не позволяет его рыцарская честь. Он сражается с Эреком со всем возможным искусством и усердием, но когда тот все-таки его побеждает, выражает ему искреннюю благодарность за то, что Эрек освободил его от клятвы.

Рыцарская гордость, и желание унизить противника иногда приводила к трагическому финалу. Так Усама ибн Мункыз в «Книге назидания» рассказывает: - «Я видел во время боя одного из наших товарищей, которого звали Мухаммед ибн Серайя. Это был юноша, отличавшийся большой силой. На него напал франкский всадник, да проклянет его Аллах, и ударил копьем в бедро, так что копье проникло в тело. Мухаммед схватил копье рукой, когда оно оказалось в бедре, но франк стал тянуть его, чтобы захватить обратно. Мухаммед тоже тянул копье, не выпуская его из рук. Копье вертелось в бедре Мухаммеда, пока не пробуравило его. Мухаммед отнял у франка копье, погубив сначала свое бедро, и через два дня умер, да помилует его Аллах».

Особенно унизительным для рыцаря было потерпеть поражение от более молодого соперника. Усама ибн Мункыз приводит такой эпизод: - «Мне довелось быть свидетелем того, как горды наши всадники и как они подвергают себя опасности. В то время мы сошлись с Шихаб ад-Дином Махмудом ибн Ка-раджей, властителем Хама. Наша война с ним была перемежающейся: войска стояли друг против друга, и только отдельные бойцы соперничали между собой. Ко мне подъехал один из наших прославленных конных воинов, по имени Джума, из племени Бену Нумейр. Он плакал. «Что с тобой, о Абу Махмуд? - спросил я. - Время ли теперь плакать?» Он отвечал: «Меня ударил копьем Серхенк ибн Абу Майсур». - «Что же из того, что Серхенк ударил тебя?» - спросил я. «Ничего, - сказал Джума, - кроме того, что мне нанес удар такой человек, как Серхенк, Клянусь Аллахом, для меня легче смерть, чем то, что он меня ударил, хотя он только воспользовался моей рассеянностью и напал на меня врасплох». Я принялся успокаивать его и умалять в его глазах важность дела, но он повернул голову своей лошади обратно. «Куда ты, о Абу Махмуд?» - опросил я. «К Серхенку! - воскликнул он. - Клянусь Аллахом, я непременно ударю его копьем или сам умру прежде него». Он не показывался некоторое время, а я отвлекся тем, кто был против меня. Затем Джума возвратился со смехом: «Что ты сделал?» - спросил я его. Он ответил: «Я ударил его и, клянусь Аллахом, я бы наверное сам погиб, если бы не нанес ему удара». Джума бросился на Серхенка среди его товарищей, ударил его копьем и вернулся. Этот самый Серхенк был одним из наиболее прославленных предводителей курдских всадников, но только он был юноша, а Джума - зрелый муж. У него было благоразумие его возраста и преимущество в доблести».

Не завершить начатый поединок также считалось нарушением рыцарского кодекса чести, даже если один из соперников был серьезно ранен. В той же «Книге Назидания» повествуется: - « во дни Абу Бекра «правдивого», да будет над ним милость Аллаха, арабы отпали от истинной веры и Аллах, да будет он превознесен, внушил Абу Бекру войну с ними, он снарядил войска против отпавших бедуинских племен. А Абу Мусейка Ийядит был вместе с Бену Ханифа. Это были истые львы среди прочих арабов по своей силе. Малик аль-Аштар был в войске Абу Бекра, да помилует его Аллах. Когда войска стали друг против друга, Малик выступил вперед между рядами и закричал: «Эй, Абу Мусейка!» Тот вышел к нему, и Малик оказал: «Горе тебе, о Абу Мусейка! После ислама и чтения Корана ты вернулся к неверию!» - «Отстань от меня, о Малик! - ответил ему Абу Мусейка. - Они запрещают вино, а я не могу утерпеть без него». - «Согласен ли ты на единоборство?» - спросил Малик. «Да», - сказал Мусейка. Они столкнулись копьями и сшиблись мечами. Абу Мусейка ударил Малика, рассек ему голову и выворотил веко. Вследствие этой-то раны его и стали называть аль-Аштар. Он вернулся к своему лагерю, обхватив руками шею лошади. Около него с плачем собрались родственники и друзья. Малик сказал одному из них: «Вложи мне в рот твою руку». Тот положил палец ему в рот, и Малик укусил его так, что этот человек скорчился от боли. «Нет опасности для вашего товарища, - сказал Малик. - Ведь говорится: «Когда целы зубы, цела и голова». Наполните ее (он разумел рану) мелкой мукой и перевяжите тюрбаном». Когда ее наполнили и перевязали, Малик воскликнул: «Подайте сюда мою лошадь!» - «Куда ты?» - спросили его. «К Абу Мусейка», - ответил он. Он выступил между рядами и закричал: «Эй, Абу Мусейка!» Тот выехал к нему с быстротой стрелы, и Малик нанес ему рану в плечо, разрубив его до самого седла, и Абу Мусейка умер. Затем Малик вернулся в свой лагерь и провел сорок дней, не будучи в состоянии двигаться. Потом он выздоровел и оправился от этой раны.

Представленный нами общий сценарий идеального поединка в реальной жизни, конечно же, мог иметь различные варианты, сражающиеся рыцари зачастую впадали в ту или иную крайность. Приведем несколько примеров.

Однажды Миямото Мусаси странствовал по дорогам Центральной Японии. Завидев в отдалении фигуру самурая среднего роста и крепкого сложения, он по осанке сразу же определил крупного мастера будзюцу. Подойдя ближе и оценив «духовную наполненность» неизвестного самурая, Мусаси решил про себя, что это не кто иной, как знаменитый мастер меча Ятю Дзюбэй - глава прославленной школы Япо синкагэрю. Путники поравнялись и молча разошлись, обменявшись взглядами. Пройдя еще несколько шагов, оба одновременно оглянулись, и неизвестный спросил: «Простите, уважаемый, не вы ли будете Миямото Мусаси?» «Да, - ответил Мусаси, - а вы, конечно, Япо Дзюбэй?» Обменявшись краткими приветствиями, они направились в придорожную корчму и заказали по чашке чая. Пили не торопясь, время от времени поглядывая друг на друга. Потом попросили принести им шашки «го» и начали играть.

Стиль игры был у каждого свой, но решающего перевеса ни один из партнеров не мог добиться. Молча они признали ничью, встали, раскланялись и разошлись.

Обоим самураям не понадобилось сражаться друг с другом, чтобы убедиться в равенстве сил, полном ментальном паритете, поединок прошел абсолютно бескровно.

Во время войны Кауравов и Пандавов состоялся поединок между Карной и Арджуной. Соперники по силе и доблести были равны друг другу, и поединок долго протекал с переменным успехом. Только случайное обстоятельство решило его исход. Левое колесо колесницы Карны глубоко завязло в земле. Карна потребовал от Арджуны прекратить битву, пока он не вытащит колесо из земли. Арджуна должен был остановить схватку, иначе его действия признали бы недостойными кшатрия и расценили бы их как трусость. По правилам битвы воины должны были, сражаться равным оружием.

Арджуна - доблестный воин, высоко ценивший свою репутацию честного бойца - уже склонен был поступить в соответствии с долгом кшатрия. Но тут вмешался Кришна. В запальчивой речи, обращенной не столько к Карне, скользко к Арджуне, он перечислил все несчастья, которые пришлось перенести Пандавам, и напомнил, что одним из главных виновников этих несчастий был Карна. Он обвинил Карну в злобном коварстве и объявил его человеком, не заслуживающим великодушного отношения.

Арджуна продолжал сражаться. Несмотря на неравные условия схватки, Карне удалось нанести удар своему противнику, и тот на время потерял сознание. Карна попытался использовать этот момент, чтобы исправить положение: спрыгнув с колесницы, он стал вытаскивать из земли застрявшее колесо. Несмотря на всю его физическую силу, ему это никак не удавалось. Пришедший в себя тем временем Арджуна поразил Карну стрелой. Окровавленный Карна упал на землю, как сбитая молнией вершина горы из красного мела, покрытая алыми ручьями, образовавшимися после ливня.

Здесь мы видим, что желание Арджуны победить смертельного врага любой ценой пересилило морально-этические требования кшатрийского кодекса чести. Карна же оставался верен этим требованиям до конца, даже когда он имел возможность убить потерявшего сознание Арджуну.

Окончание рыцарского поединка, как правило, предполагало три варианта: один из противников погибал; один из противников попадал в плен; противники расходились с миром или становились побратимами. Поединки в героических эпосах и рыцарских романах традиционно заканчивались вопросом к побежденному о его последних желаниях. Многие отказывались от высказывания такого желания или просили сообщить о смерти родственникам, сберечь коня, отпустив его на родину или взяв себе, позаботится о сестре, тоже иногда взяв себе, и пр.: Человек, побежденный в бою,  Молвит последнюю волю свою.  Требуй, чего пожелаешь ты!» -  Алый Хонгор сказал силачу.  «Вырвать жизнь у тебя хочу,  Но действуй, как пожелаешь ты,  Я теперь не человек!

Таким образом, представления о чести, славе и добром имени, присущие «воюющим», охватывали не только прижизненную, но и посмертную славу, - они наиболее дороги для рыцаря. Мотив этот красной нитью проходит в описаниях рыцарских поединков. Он определяет поведение рыцарей, руководит их поступками и влечет к подвигам, заставляет презирать опасности и даже самую смерть. «Я урезал твое высокое имя; я изгрязнил твое белое лицо; я твою славу урезал!» - обращается победитель к поверженному врагу».

Жизнь врага, в глазах самурая, не стоила ломаного гроша, поэтому в пылу сражения и речи не могло быть о пощаде и сострадании. Каждое новое убийство на поле брани должно было стимулировать личную храбрость самурая - таким образом, враг приобретал свойства некоего пассивного стимула отваги. Отсюда берет начало и людоедский обычай кимотори (воскрешенный фанатичной японской военщиной в годы второй мировой войны). По синтоистским поверьям, источником смелости в теле человека служит печень (кимо). Считалось, что, съев сырую печень поверженного противника, самурай получал новый заряд смелости, Наиболее кровожадные самураи, рассекали врага мечом надвое от левого плеча до правого бока и тут же, выхватив из живого тела трепещущую печень, пожирали ее.

Но даже убийство противника часто сочеталось с характерным для японцев чувством эстетизма. Инадзо Нитобэ в своей книге «Бусидо, душа Японии» описывает такой случай. «Ота Докан, великий строитель Токийского замка, был пронзен копьем, и его противник, зная о поэтических пристрастиях своей жертвы, сопроводил свой удар двустишием: «Ах, как в подобные моменты наши сердца  Свет жизни почитают», - на что умирающий самурай, нисколько не смущаясь смертельной раной в боку прибавил: «Но в мирные часы,  Не учатся легко смотреть на жизнь.

А порой случалось и так что в результате сильного душевного потрясения, во время сражения, суровые рыцари отказывались от своей военной профессии и становились священниками или отшельниками. В страшной битве при Суманоура (1184), которая была одной из самых жестоких битв в японской истории, самурай Кумагаэ, нагнав врага, вступил с ним в единоборство и готов был уже задушить противника в своих могучих объятиях. Этикет войны требовал, чтобы в таких случаях кровь не проливалась, если более слабая сторона не была по положению и состоянию равна более сильной. Грозный боец спросил имя человека, находившегося под ним, и когда тот отказался отвечать, он грубо сорвал каску. Открылось молодое, красивое, безбородое лицо, - у сильного бойца невольно разжались руки. Помогая юноше встать на ноги, он сказал ему отеческим голосом: «Принц, ступай-ка к своей матери, меч Кумагаэ никогда не будет обагрен твоей кровью. Уходи же скорей отсюда, прежде чем твои враги не настигли тебя». Молодой воин отказывался уходить и просил Кумагаэ для славы их обоих убить его на месте. Воин-ветеран пробует взмахнуть мечом, поразившим не мало жизней прежде, но мужественное сердце этого человека снова робеет. При виде мальчика, вышедшего при звуке труб попробовать остроту своего меча, руки старика опускаются, и он просит того бежать. Видя, что все его увещания напрасны и слыша приближение товарищей, он воскликнул: «Если ты не убежишь, то умрешь от более неблагородной руки, чем моя. О всемогущий прими его душу!» И в тот же миг кинжал блеснул в воздухе и обагрился кровью. По окончании сражения он отказался от военной карьеры, обрил себе голову, надел священнические одежды и посвятил остаток дней своих паломничеству.

Кшатрии и раджпуты также считали убийство противника само собой разумеющимся событием. Так в Махабхарате повествуется: - «На поле боя встретились, наконец, лицом к лицу смертельно ненавидевшие друг друга Духщаса-на и Бхима. Схватка между ними отличалась упорством и особым ожесточением. Ни один из них не мог ждать пощады от другого, и сам не собирался щадить противника. Оба проявили чудеса ловкости, бросая копья, и осыпая друг друга стрелами. Духщасана ни в чем не уступал своему грозному противнику. Тогда Бхима со страшной силой метнул в Духщасану свою боевую палицу. Этот удар достиг цели. Духщасана упал с колесницы и потерял сознание. На глазах многих воинов, с волнением следивших за поединком, Бхима соскочил со своей колесницы и подбежал к поверженному врагу. Разорвав ему грудь, он припал к ране и стал пить его кровь. Потом, отрубив Духщасане голову, он принялся снова пить кровь своего врага, и она показалась ему вкуснее всех напитков, какие только есть на земле.

Поединок кавказских горцев, по традиционным нормам, всегда заканчивался смертью одного из участников, поскольку победитель поступал с побежденным как с убитым, т.е. снимал с него оружие. Последнее обстоятельство представляло собой такое бесчестие, что побежденный предпочитал смерть. Тогда как в Европе переход трофеев к победителю считалось само собой разумеющимся, особенно на турнирах. Так же если кто-то отказывался принять вызов, то тем самым он признавал себя побежденным, и с ним могли поступить как с «убитым», т.е. отобрать у него лошадь и оружие.

Даже западноевропейские рыцари иногда демонстрировали жестокое обращение по отношению к противнику. Так в «Песни о Гарене Лотарингском» герцог Бегон, вырвав собственными руками внутренности поверженного врага, бросает их в лицо Гийому Монклену со следующими словами: «На, вассал, бери сердце своего друга - можешь посолить его и изжарить». Да и сам Гарен пред нами разрывает тело Гийома де Бланкафлора: «Он вынул у него сердце, легкие и печень. Эрно, его товарищ, хватает сердце, разрубает на четыре кускам и оба они разбрасывают на дороге эти еще трепещущие клочья плоти». Но такое поведение считалось атипичным для западноевропейского рыцарского кодекса, и осуждалось моралью.

Но смерть одного из противников могла произойти и не только от руки победителя. Например, японские самураи очень негативно относились к плену. Самурай Саканоуэно Харудзуми опозорил себя, сдавшись разбойникам (событие произошло около 1000 г.) «Он перестал вести себя как самурай, а вместо этого понизил себя до статуса «бокового слуги». В этом эпизоде самурай остался жив, изменив лишь свой социальный статус. Объяснить это можно тем, что к этому времени самурайский кодекс еще окончательно не сформировался. Позже у японцев истинным самураем считался тот, кто готов был умереть на поле боя, покончить с собой, только не оказаться в положении пленника. В этом японский самурай резко отличался от западноевропейского средневекового рыцаря. Если пребывание в плену не бросало на последнего и тени позора, то для японского самурая это казалось просто невозможным: он скорее покончил бы с собой, чем сдался в плен. Если самурай смалодушничал и попытался любой ценой сохранить себе жизнь, то навсегда покрывал позором и себя, и всех своих близких. Нередко самураи вспарывали себе животы прямо на поле битвы, чтобы живыми не попасть в руки врага. В «Записи Кусуноки Масасигэ, сделанные в Хёго» говорится: - «Если ты, когда остался один и со всех сторон окружен врагами, решаешь сдаться, надеясь в дальнейшем обмануть врага, ты перестал быть мужественным воином. Если ты думаешь о том, чтобы выжить и обмануть врага, ты никогда не осуществишь своих намерений, ибо в следующий раз ты придумаешь еще что-нибудь, чтобы сохранить себе жизнь. Самурай существует только пока он действует, считая врага и смерть одним».

По самурайской традиции покончить жизнь самоубийством необходимо было не только при угрозе плена, но вообще при любой угрозе относительно чести самурая. В «Книге Самурая» о необходимости совершения сэпуку говорится так: «Если человек тяготится тем, что неудача опозорила его, ему остается только вскрыть себе живот. Ведь нельзя же жить, чувствуя, как в сердце пылает позор и от него нет спасения. Нельзя жить дальше, когда знаешь что тебе не повезло, и ты больше не можешь быть воином, потому что до конца жизни опозорил свое имя. Но если человек побоится умереть, и будет жить дальше в надежде как-то спасти свою репутацию, в течении следующих пяти, десяти или двадцати лет на него будут показывать пальцем и называть трусом. После смерти его тело будет сочтено источником скверны, его потомки будут не рады тому, что он - их родитель, имя его предков будет запятнано, а все члены его семейства будут опорочены. В этом нет ничего хорошего.

Крайне отрицательно относились к плену и раджпуты, они никогда не сдавались на милость победителя, предпочитая самим себе отрубить голову. Но в одной из индийских поэм содержится описание того, как это могло бы выглядеть. Речь в легенде идет о том, что любящий дядя, младший брат отца, потерял в пути своего дорогого, очень любимого маленького племянника. Настолько любимого, что дядя всегда кормил его до того, как поест сам. Молодой человек не знал, что ребенок украден с помощью волшебных средств, и чувствует себя виновником трагедии. Он приходит к отцу ребенка, своему старшему брату, без тюрбана на голове, со связанными руками и держа во рту пучок травы. Все это символизирует крайнюю степень униженности и подчинения. Брат привязывает его к шесту и принимается бить бамбуковыми палками, что тоже может быть проделано только с рабом. Наказываемый не сопротивляется, и в отчаянии говорит себе, что надо терпеть, что возражать старшему брату - означает нарушать «раджпути». В военной же истории раджпутов подобные сцены унижения не описаны - они до такого не доживали.

Самое худшее, что можно было сделать с побежденным, - это бросить его тело на растерзание падальщикам, так как по представлениям многих народов мира человек без погребения не мог попасть в царство мертвых. Надругательство над убитым было в порядке вещей в древней Греции, но Аполлон не одобряет Ахилла, который: Мертвого вяжет к коням и у гроба любезного друга. В прахе волочит! Не славное он и не лучшее выбрал! Точно так же расправлялись с убитыми герои нартского эпоса, мёртвому противнику просверливали пятки, привязывали арканом к седлу и отвозили к родственникам. Но порой проигравшего удостаивали доставкой к последним всего лишь отсечённой головы, которая могла стать и просто «аксессуаром» воинского убранства победителя. В одном сюжете нарт Созырыко велит себе сшить шубу из бород и усов побежденных противников. Подобный обычай скальпирования существовал еще у скифов. Однако позже у черкесов такое отношение к мертвому противнику осуждалось. Убитого соперника уорк должен был положить на спину, укрыть буркой и сообщить его местонахождение родственникам убитого. Если это было невозможно, его тело должно было быть предано земле.

Совершенно иное отношение к плену было у западноевропейских рыцарей, пленение нисколько не ущемляло рыцарского достоинства, а иногда даже могло поднять статус рыцаря в глаза других, как это произошло с Ричардом Львиное Сердце, которого захватил немецкий император Генрих VI, когда тот возвращался домой после третьего крестового похода. Когда сын Иоанна Доброго, сбежал из Англии, где он содержался в качестве заложника, Иоанн сам отдался в руки англичан вместо беглеца. Плененного европейского рыцаря ожидало заботливое и учтивое обращение, а в обязанности его вассалов было тем временем собрать средства для выкупа своего господина.

Если во время поединка один из противников, сдаваясь на милость победителя, отказывается от своих целей, схватка ex definitione прекращалась: добивать побежденного уже не схватка. «Не пощадить врага, который сложил оружие и просит пощады, - подлое убийство», - писал Мабли. Убийство безоружного врага покрывало рыцаря позором. Ланселот, рыцарь без страха и упрека, не мог простить себе того, что как-то в пылу сражения убил двух безоружных рыцарей и заметил это, когда было уже поздно. Он чувствует, что не простит себе этого до самой смерти, и обещает совершить пешее паломничество в одной лишь посконной рубахе, чтобы замолить грех.

Добровольная сдача в плен в нартском и тюрко-монгольских эпосах допустима только для вражеских богатырей; светлый герой должен быть непоколебим в плену, несмотря ни на угрозы, ни на пытки, а плену предпочитать смерть. Так Хонгор, «качаясь от смертельных ран», успел прижать девять миллионов врагов к речной переправе, угрожая им местью Джангара и его тридцати пяти батыров, и «во всю глотку захохотал». «И померк тут его светлый, опытный ум и с распростертыми руками пал бедный Хонгор». Его привязывают к железной арбе (в других вариантах волочат связанным по земле на аркане за конем). Однако герои в плену не всегда вполне «принципиальны». Огузские батыры смелы, а в плену соглашаются не только быть певцами и музыкантами, но и биться в воинском поединке, когда подступают какие-то батыры или войска. Так, не зная противника, пленник Казан-бек бьется с собственным сыном Урузом, явившимся для его освобождения.

В героических эпосах и рыцарских романах иногда сражающиеся противники не могли победить друг друга, так как были равны по силам. Датчанин гневным взглядом окинул чужака, Коням всадили шпоры наездники в бока, Во вражий щит нацелясь, склонились копья их, И Людегаст встревожился, хоть был могуч и лих. С разбега сшиблись кони и на дыбы взвились, Потом друг мимо друга как ветер пронеслись. Бойцы их повернули и съехались опять.

Чтоб счастье в схватке яростной мечами попытать. Врага ударил Зигфрид, и дрогнула земля. Столбом взметнулись искры над шлемом короля, Как будто кто-то рядом большой костер зажег, Бойцы друг друга стоили: взять верх никто не мог. Такой конфликт мог закончится прекращение вражды а бывшие противники становились побратимами. Так Диомед и Главк, выяснив, что в прошлом их отцы оказывали друг другу гостеприимство, прекращают поединок. В знак дружбы противники обмениваются доспехами: В оное время у Главка рассудок восхитил Кронион:  Он Диомеду герою доспех золотой свой на медный,  Во сто ценимый тельцов, обменял на стоящий девять.

Учтивостью отличается также поединок Гектора с Аяксом. При наступлении ночи Гектор предлагает прервать борьбу, что предложить может только он: ведь именно он вызвал противника на поединок. Расставаясь, противники обмениваются дарами и уверениями в дружбе.

Общей для всех рассматриваемых нами воинских культур была мысль, что настоящий рыцарь обязательно должен погибнуть во время сражения. Близкие чеканные формулы определения смерти, достойной мужчины, есть в разных эпосах, рыцарских романах. Мужчина должен умереть на бранном поле, в поединке. Такова философия мужества периода военной демократии, перешедшая и в более поздние военные сообщества Евразийского континента. Это своего рода общее воинское кредо.

Так древние кельты искренне верили, что после смерти они обязательно попадут в загробный мир, а особо отличившиеся - в пиршественный зал с неиссякаемым котлом бога Дагда, в котором варится свинина - излюбленное мясо кельтов, и будут там жить вечно. У германцев и скандинавских народов эта концепция получила дальнейшее развитие. По их представлением только воин, погибший в бою, обязательно будет перенесен валькириями (девами-воительницами) в Вальхалу («чертог убитых»), а умерший в своей постели наоборот попадает в Хель (Ад). Вальхала находится на небе и принадлежит Одину, там эйнхерии - павшие в бою храбрые воины, будут пировать, пить неисся-кающее медовое козье молоко, и есть неиссякаемое мясо вепря. А когда наступит Рагнарёк (конец света), они будут сражаться на стороне светлых сил вместе с богами, против хтонических чудовищ и мертвецов из Хеля. В «Саге о Гаутреке», состарившийся, полу ослепший Старкад был так озабочен тем, чтобы не умереть в постели, «на соломе», а погибнуть от меча, что повесил себе на шею кошель с золотом, который мог бы соблазнить какого-нибудь убийцу.

В западноевропейских рыцарских романах настоящий рыцарь обязательно должен погибнуть сражаясь, особенно если существует какая либо угроза его чести. Так Жеффруа Парижский, предполагаемый автор стихотворной хроники, посвященной французскому походу во Фландрию в начале XIV в., влагает в уста рыцарей такую мысль: «Лучше с честью умереть, чем жить в бесчестье». Обычный мотив таких романов - за душой павшего воина спускаются ангелы и возносят ее прямиком в рай, где храбрый рыцарь станет участником божьего войска. В смертельно опасной ситуации кастильский рыцарь Мачука подбадривает своих товарищей такими словами: «Мы не сможем избежать кончины, которая настигнет нас или сейчас, или потом, так почему же мы так боимся ее? Если же примем смерть [прямо] сейчас, действуя по праву и нормам [вассальной] верности, как сделал бы каждый достойный человек, то обретем великие почести и пойдет о нас честная и добрая слава».

Батыр твердо знает, что предназначение воина - бороться с врагами до самой смерти; его удел - умереть в поле вместе со своим верным конем. Не случайно смерть дома, в постели, от болезни у воинов-ойратов считалась позорной: «Муж родится на ковре, а умирает на сыром лугу; родится у стенных настилок, а умирает у подножия скалы!». Обращаясь к своему сеньору старый фарис говорит: «О эмир, клянусь Аллахом, не желает душа моя сидеть дома, и мне приятней быть убитым на лошади, чем умереть в постели».

Недостойной была смерть дома, в постели и для кшатрия. «Они герои, и всякий негероический поступок для них - грех, приносящий бесчестье и бесславие Изнуренный болезнью, распространяющий зловоние от тела и одежд, больной приводит в отчаяние своих родных. Стремясь выздороветь, такой человек, устав от мучений, призывает смерть. Герой же, имеющий гордость и достоинство, не заслуживает такой бесславной смерти. Окруженный родственниками и убивающий врагов на поле битвы, кшатрий должен погибнуть от острого меча». В раджпутских балладах приготовления воина к сражению описывается как приготовление к встрече с небесными девами «апсарами» в царстве Индры, в раю. «Герой надевает свои доспехи, и апсары, зная, что скоро появятся герои, украшают себя, натираются небесными ароматами. Он надевает свой шлем, а они надевают свои нежные одежды; он надевает на коня упряжь, они украшают руки и лодыжки браслетами с колокольцами; он надевает на тюрбан железную сеточку, они украшают свои косы цветами и драгоценностями; воин начищает свой меч, они сурьмят глаза; герой острит кинжал - они рисуют тику на лбу; он надевает защитные нарукавники из меди, они красят свои ладони хной; он берет в руки «тигриные когти» - они надевают кольца и браслеты; он надевает оберег из травы тулси, они украшают себя жемчужными ожерельями; он примеряется к копью - и они приготовили гирлянды, которые наденут на тех, кого встречают у себя на небе. Он в последний раз проверяет тетиву лука - они уже проверяют силу своего убивающего наповал взгляда. Вот он готов - но и они уже готовы на своих небесных колесницах». Каждый раджпут в классическую эпоху воспитывался в убеждении, что он полнее всего соблюдает свою дхарму, если погибает на поле боя. Это представление формулируется так: расставание со своим телом в битве - закон для кшатрия. Воин, солдат, который погибает в бою, проходит путь «виргати» во время верного исполнения своих обязанностей, своей дхармы - по воззрениям раджпутов, и есть тот единственный, кто избегает тем самым неприятностей последующих перерождений, попадая сразу в рай «Вайкунтх».

Наиболее разработана тема «смерти - как достойного завершения жизни» была в Японии. Так самурай Токунага Китидзаэмон часто жаловался: «Я теперь стал таким старым, что даже если начнется сражение, я не смогу в нем участвовать. И все же я хотел бы ворваться в ряды противника и умереть от ударов их мечей. Позорно кончать свою жизнь, лежа в кровати». Первый принцип бусидо гласит: «Путь самурая - это смерть. В ситуации «или\или» без колебаний выбирай смерть. Это не трудно. Исполнись решимости и действуй». Идеологи самурайства рассматривали смерть как последнее звено в цепи добродетельных поступков. Дайдодзи Юдзан писал: «Для самурая наиболее существенной и жизненно важной является идея смерти - идея, которую он должен лелеять днем и ночью, с рассвета первого дня года и до последней минуты последнего дня. Когда понятие смерти прочно овладеет тобой, ты сможешь исполнять свой долг в наилучшем и наиполнейшем виде: ты будешь верен господину, почтителен к родителям и тем самым сможешь избежать всех невзгод. Таким образом, ты не только сможешь продлить свою жизнь, но и поднимешь собственное достоинство в глазах окружающих. Подумай, как непрочна жизнь, особенно жизнь воина. Уразумев это, ты будешь воспринимать каждый день как последний в своей жизни и посвятишь его выполнению важнейших обязательств. Не позволяй мыслям о долгой жизни завладеть тобою, иначе погрязнешь в пороках и беспутстве, окончишь дни свои в позоре бесчестья».

Подводя итоги необходимо отметить, что во всех рассматриваемых нами воинских сообществах поединок считался самой правильной и желательной формой решения каких либо споров и конфликтов. К поединку рыцарь должен был готовить себя заранее, совершая различные религиозные обряды, развивая себя физически и духовно. Обычно заранее обусловленный поединок происходил на специально выбранном и обустроенном месте. Накануне поединка не принято было получать какую-либо помощь, даже от ближайших друзей. Любому вооруженному рыцарскому единоборству предшествовал поединок словесный, который, как правило, имел два сценария. В одном случае противники, называя себя, говорили о заслугах своего рода, выказывали уважение к сопернику, обсуждали правила поединка. В другом случае противники осыпали друг друга обидными прозвищами и угрозами.

Поединок рыцарей проходил, как правило, поэтапно, в определенной последовательности. Если проследить все обилие описаний единоборств, в лучших и наиболее сохранных вариантах сражений, ясно выступает одна закономерность: противники постепенно сближаются, когда с перебранки на расстоянии переходят к действиям, сменяя оружие. Испробовав безуспешно все виды оружия и перепортив его, соперники переходят к борьбе. Сначала стреляют из луков, потом скачут друг к другу издали, пытаясь вышибить один другого из седла копьями (или палицей). Не достигнув перевеса, противники спешиваются и уже сражаются на земле с помощью мечей и сабель. Если поединок идет насмерть, то завершает его вынутый из ножен нож, а иногда даже голые руки или зубы.

Окончание рыцарского поединка, как правило, предполагало три варианта: один из противников погибал; один из бойцов попадал в плен; соперники расходились с миром или становились побратимами. Причем, если на Западе убийство противника осуждалось, а сдача в плен считалась нормальным финалом для завершения поединка, у остальных «воюющих» пленение считалось позорным, а убийство соперника - нормальным явлением. Но часто происходило и так, что враждующие стороны, оценив друг друга, прекращали борьбу и становились побратимами. Общей для всех рассматриваемых нами воинских сообществ была мысль, что настоящий рыцарь обязательно должен погибнуть во время сражения. Близкие чеканные формулы определения смерти, достойной мужчины, есть в разных эпосах, рыцарских романах. Мужчина должен умереть на бранном поле, в поединке. Такова философия мужества периода военной демократии, перешедшая и в более поздние военные сообщества Евразийского континента. Это своего рода общее воинское кредо.

Автор: Басов И.И.