05.03.2012 3610

Содержание права на свободу совести по российскому законодательству

 

Конституционное право на свободу совести представляет собой комплексное образование, состоящее из одиннадцати правомочий. Эти правомочия либо прямо закрепляются в Конституции РФ, либо подразумеваются формулировкой её ст. 28 и закрепляются в соответствующем законодательстве.

Однако то обстоятельство, что Россия является федеративным государством, накладывает свой отпечаток на общественные отношения в этой сфере. В федеративном государстве, как правило, существует проблема реализации прав человека (в том числе и права на свободу совести) не только на общегосударственном уровне, но и на уровне региональном. Актуальна эта проблема и для России.

Таким образом, традиционная, проблематика реализации прав человека в федеративном государстве переплетается и с иной - например, вопросами разграничения предметов ведения, формирования конституционного (уставного) права субъектов Российской Федерации и т.д.

Онтология федеративных отношений предполагает, помимо всего прочего, и более или менее гармоничную модель разделения полномочий между центром (федерацией) и регионами (субъектами). Здесь необходимо учитывать не только составляющую, касающуюся охраны прав человека, но и публичный интерес, состоящий в поддержании порядка и стабильности (как известно, могущий вступать в противоречие с осуществлением прав человека). Ситуации добавляет сложности тот факт, что субъекты Южного федерального округа имеют очень сложную этноконфессиональную структуру, и, как отмечалось во введении к работе, по определению, данному на тематическом заседании Совета

Безопасности Российской Федерации, обстановка с политическим и религиозным экстремизмом в Южном федеральном округе является «самой напряжённой».

Здесь возникают следующие вопросы: возможно ли нормотворчество субъектов РФ в области реализации свободы совести на региональном уровне, и возможно ли формирование подотрасли регионального «права защиты человека» по аналогии с общенациональным и международным?

К середине 90-х гг. в духовной сфере жизни российского общества сложилась очень тяжёлая ситуация. Причём нельзя сказать, что федеральный законодатель своевременно и адекватно реагировал на складывающуюся ситуацию. Начало 90-х характеризовалось принятием ряда нормативно-правовых актов, закрепивших радикально-либеральный подход в области прав человека - это, прежде всего, сама Конституция 1993 г., Закон РФ «О свободе вероисповеданий» 1990 г., первый российский Закон «О гражданстве РФ», Закон РФ «О праве граждан РФ на свободу передвижения, выбор места пребывания и жительства в пределах РФ» от 25 июня 1993г. -значительное количество этих законов уже утратило силу. Интересно, что в это время в большинстве субъектов РФ (в т.ч. ЮФО) наблюдалась противоположная тенденция - назовём её «охранительной». Государственные органы власти субъектов стремились любыми средствами защитить интересы коренных жителей (и, таким образом, публичный интерес, состоящий в поддержании стабильности и порядка, т.е. социального гомеостазиса), не особо заботясь о правовой чистоте вводимых ими ограничений - соответствии их федеральному законодательству и международно-правовым обязательствам России.

В связи с тем, что различные религиозные (или выступающие под прикрытием религии) экстремистски настроенные объединения развернули бурную деятельность в нашей стране, а федеральные органы власти довольно долго вяло реагировали на ситуацию (новый Федеральный закон был принят только в 1997 г.), региональные законодатели начали заполнять «вакуум» законодательного регулирования. На Северном Кавказе обострение ситуации наблюдалось в конце 90-х - начале 2000-х гг. из-за вспышки ваххабизма.

По данным, подготовленным Департаментом по делам общественных и религиозных объединений Министерства юстиции РФ, в тридцати трех субъектах было принято около пятидесяти законов и иных нормативно - правовых актов о свободе совести, религиозных объединениях и миссионерской деятельности. При проверке тридцать пять из них признаны не соответствующими Конституции и федеральному законодательству (например, в Калмыкии, Дагестане).

По результатам проверки Министерством юстиции были направлены в соответствующие органы власти субъектов заключения о противоречии федеральному законодательству. Впоследствии некоторые акты были признаны затем утратившими силу (например, в Северной Осетии), в некоторые - внесены изменения и дополнения (в том числе, первоначально - опять же в Северной Осетии). В некоторых субъектах (из них значительный процент - по северокавказским республикам) этот процесс на некоторое время затянулся. Бесспорно, такая ситуация была определённым образом обусловлена.

Законы и иные акты субъектов в данной сфере самым непосредственным образом касались урегулирования этноконфессиональных конфликтов, перетекающих иногда в фазу вооруженной борьбы. Яркий пример - Закон Республики Дагестан «О запрете ваххабизма и иной экстремистской деятельности на территории Республики Дагестан» от 22 сентября 1999 г. № 15, продолжающий действовать. Выдвигалась идея принять Закон и в Ставропольском крае - «О противодействии религиозному экстремизму», но она была, как представляется, вполне обоснованно отвергнута.

Понятно стремление руководства этих субъектов федерации оградить общество от деятельности так называемых «тоталитарных сект», однако, поскольку принятые нормативно - правовые акты неконституционны и незаконны, то они не имеют юридической силы и, следовательно, не могут достичь своих целей. Это практическое соображение, но есть доводы и чисто юридического свойства в пользу отсутствия необходимости принимать на уровне субъектов законы, либо иные нормативно-правовые акты, детально регламентирующие все стороны деятельности по реализации свободы совести, в т.ч. деятельности религиозных объединений (что не означает ненужности принятия нормативно правовых актов по вопросам такой деятельности вообще).

По ст. 71 Конституции РФ защита и регулирование прав и свобод человека относятся к исключительному ведению федерации. И.А. Умнова считает, что таким образом к предметам ведения отнесена, наряду с некоторыми другими, одна из государственных функций. Если субъект устанавливает особый порядок регулирования их осуществления, он выходит за пределы своей компетенции. Здесь, правда, в очередной раз проявляет свои недостатки российская модель разграничения полномочий между федерацией и субъектами. В соответствии с ст. 71 защита прав и свобод отнесена к ведению федерации, в соответствии же с ст. 72 Конституции РФ защита прав и свобод отнесена к совместному ведению федерации и субъектов. И.А. Умнова пишет: «Трудно говорить об исключительности ведения Федерации и в том случае, если у Федерации и её субъектов имеется общий объект власти». Представляется, что это обоснованное мнение.

Иную позицию занимает В.А. Черепанов. Опираясь на мнение М.В. Баглая, который назвал принцип приоритета прав человека своеобразным суперпринципом конституционного строя, он высказывает мнение о том, что «такую архитектонику Основного Закона не следует считать дублированием или внутренней противоречивостью Конституции РФ», поскольку «все уровни государственной власти должны быть нацелены прежде всего на защиту прав человека и гражданина, обеспечение законности, правопорядка и общественной безопасности». Поскольку в основу его исследования положена диалектическая парадигма, он видит в такой ситуации частный случай взаимодействия категорий общего и особенного, причём общее здесь - защита прав человека (но одновременно, как считает В.А. Черепанов, Федерация имеет право принимать законы по этим вопросам как по предметам своего исключительного ведения), особенное - сами права человека. Если следовать этой логике, то получается, что помимо традиционно выделяемых групп предметов ведения, существует ещё, по крайней мере, одна - предметов ведения, находящихся одновременно и в ведении федерации, и в совместном ведении. Однако ни Конституция РФ, ни какие-либо ещё федеральные нормативно-правовые акты такого деления не содержат.

При этом исследователь в той же работе совершенно справедливо замечает: «при исследовании конституционных норм первоочередное внимание целесообразно уделять анализу догмы права, а не пытаться установить, что имели в виду или что хотели сказать разработчики», потому что в Конституции нет тайн, а есть «нормально сформулированный, но одновременно эклектичный конституционный документ, которые делали и правили различные люди с разным видением государственно-правовых проблем и разной профессиональной подготовкой, причем в процессе «политического торга» центра и регионов». Эта проблема, как и некоторые другие, затрагивающиеся в данной работе, действительно не разрешается в рамках отраслевой науки, она скорее общетеоретического или даже философского плана, и диалектический метод здесь не является единственно возможным.

Во-первых, с точки зрения общей теории права, метод буквального толкования, которого предлагает придерживаться В.А. Черепанов, отнюдь не единственный и есть сторонники необходимости установления воли законодателя. Во-вторых, нельзя же полностью исключить ошибки при составлении текста - и тоже использовать только догматический метод. Теории также известно вынесение решений contra legem - когда правоприменитель выносит заведомо незаконное решение, оценив подлежащую применению норму как абсолютно несправедливую и нецелесообразную. В любом случае при принятии правовой нормы преследуются какие-то цели, и не учитывать этого было бы странно - зачем тогда вообще принимать какие-либо законы? Философии, лингвистике, герменевтике проблема толкования текста известна с древнейших времён. Однако не все их наработки, особенно новые, используются юриспруденцией.

В ряде недавно опубликованных работ отмечается определённый методологический кризис, коснувшийся, в том числе, и конституционного права. В них указывается на некоторые пути его преодоления, что не исключает и поиска новых. Как представляется, вполне возможно и применение теории социального гомеостазиса и разработанного французским философом Ж. Деррида метода деконструкции, существующего в рамках постструктуралистского (постмодернистского) подхода. С точки зрения этого подхода законодательство можно рассмотреть как гипертекст, т.е. систему идей и фактов разных типов, связанных между собой без жесткой структуры и заранее определенной последовательности. Законодательство отвечает трем признакам гипертекста - 1) гранулярность, 2) нелинейность, 3) интерактивность.

Справедливости ради нужно отметить, что для правоведения представление о законодательстве как о сбалансированной (в идеале) системе элементов отнюдь не нова, однако постструктуралистский подход способен упорядочить данные представления и выявить многие новые особенности. Обычно в качестве примера классического гипертекста приводят Интернет. Законодательство и в «бумажном» виде представляет собой гипертекст, но существуют и его электронные формы - скажем, правовые базы «Гарант», «Консультант Плюс».

Однако нужно обратить внимание на то, что законодательство лишь в идеале системно непротиворечиво. Его содержательной гипертекстуальности препятствует всем известная несогласованность элементов законодательной системы, произвольное внесение в неё норм, не учитывающих ее архитектонических характеристик, приводит к дисбалансу этой системы, отсутствию гомеостазиса и, в конечном итоге, невозможности достижения положительного эффекта от вновь введенных мер.

Так или иначе, субъекты федерации не вправе дополнительно, по сравнению с федерацией, ограничить права и свободы человека и гражданина (в т.ч., свободу совести), а могут лишь предусмотреть дополнительные гарантии их осуществления. В этой связи представляется противоречащим Конституции РФ и федеральному законодательству (несмотря на противоположный вывод Верховного Суда данной республики) преамбула и ст. 1 Закона Республики Адыгея «О свободе совести и о религиозных объединениях», которые устанавливают, что данный Закон регулирует «вопросы деятельности религиозных объединений в Республике Адыгея» и «правоотношения в области прав человека и гражданина на свободу вероисповедания».

Также тезис о невозможности установления особого порядка реализации прав человека в субъектах подтверждается и положением п.2 ст.55 Конституции РФ, по которому права и свободы могут быть ограничены только федеральным законом. Однако, следует отметить, что и здесь проявляются недостатки нашей федеративной модели. Действительно, существует описанное положение и положение п. в) ст.71, но в соответствии с п.к) ст.72 Конституции административное и административно-процессуальное законодательство отнесено к совместному ведению федерации и субъектов. В соответствии же со ст. 1.1. и 1.3 Кодекса об административных правонарушениях РФ субъектам дано право принимать законы об административных правонарушениях, устанавливающих административную ответственность за нарушение законодательства субъектов. Согласно одной из высказанных позиций, «регулирование - это исключительное право Федерации, а полномочия субъектов РФ в сфере прав и свобод человека должны ограничиваться защитой. Но защита может потребовать соответствующего правового регулирования на региональном уровне. К сожалению, эта проблема не получила конституционного решения». По справедливому замечанию В.А. Черепанова, сделанного в дискуссии по острому аналогичному вопросу - действий органов государственной власти субъектов в миграционной сфере, под регулированием традиционно всё-таки понимается упорядочение общественных отношений посредством правовых норм, к тому же «российская конституционная модель закрепляет разделение лишь законодательной компетенции и не осуществляет разграничение судебной и исполнительной компетенции между Федерацией и её субъектами».

С теоретической точки зрения установление ответственности есть не что иное, как одна из форм ограничения прав и свобод человека. Тогда получается, что вышеупомянутые положения Конституции находятся в противоречии и как бы закладывают «мину замедленного действия» под федеративные отношения в соответствующей сфере. Т.е., ограничить права и свободы человека и гражданина субъекту федерации нельзя, но вот ввести административную ответственность за нарушение неких применённых субъектом «ограничительных» мер, в т.ч., в сфере деятельности религиозных объединений, можно. Такая внутренняя логическая и содержательная противоречивость чревата нескончаемыми юридическими конфликтами и судебными разбирательствами, что сполна проявилось в деле с Законом Ставропольского края «О мерах по пресечению незаконной миграции в Ставропольский край», опротестованном краевой прокуратурой.

Принятие актов субъекта или, местного самоуправления, скажем, о миссионерской деятельности (например, в Ингушетии, Астраханской области, Краснодарском крае), также неконституционно и нецелесообразно. Как справедливо указывает В.И. Королёв, миссионерская деятельность не есть объект «ограничительного» правового регулирования субъекта федерации - миссионерство как свободное распространение веры является неотъемлемой правом каждого человека и религиозной организации (вытекающее из ст. 28 Конституции РФ). Первоначально во всех принятых субъектами РФ нормативно-правовых актах по миссионерской деятельности для иностранных граждан вводились особые правила. Но по п. 3 ст. 62 Конституции РФ иностранные граждане пользуются теми же правами и свободами, что и граждане РФ, изъятия устанавливаются только федеральным законом.

Нормативно-правовые акты о деятельности религиозных объединений в Калининградской и Тверской областях установили запрет на регистрацию религиозных объединений, предусматривающих своё вхождение в состав иностранных религиозных организаций в качестве структурных подразделений («находящихся вне юрисдикции РФ»). Это противоречит п.6 ст. 11 Федерального закона «О свободе совести и о религиозных объединениях». Наконец, следует ещё раз отметить отсутствие концептуального единства замысла и воплощения в федеральном законодательстве в области прав человека, что непременно сказывается на законодательстве субъектов, которое должно соответствовать первому, дабы реализовываться на практике и не быть при этом отменённым в принудительном порядке.

Федеральный законодатель всегда занимал менее жёсткую, чем региональный, позицию относительно прав человека, и в основном старался действовать в пределах, заданных Конституцией 1993 г. Проблема же здесь заключается в том, что даже тот «осторожный консерватизм», который теперь исповедует Федеральное Собрание (и находится, в принципе в русле европейских, и даже в последнее время североамериканских тенденций в аналогичной сфере), лишь с большим трудом и определёнными оговорками можно сочетать с «ультралиберальным» духом Конституции России 1993 г.

Какой вывод здесь можно сделать относительно задач регионального законодателя? В ситуации, когда федеральная власть сама чётко не определилась со своими приоритетами в области прав человека, а субъектам почти полностью запрещено самостоятельно ограничивать права и свободы человека, явно бессмысленным представляется принятие нормативно-правовых актов, противоречащих федеральному законодательству, которые впоследствии будут оспорены и отменены. Если такая тактика ещё «срабатывала» в начале 90-х гг., то теперь федеральная власть достаточно внимательно отслеживает и жёстко пресекает подобные попытки. Однако это не означает, что субъектам федерации, в т.ч. ЮФО, необходимо полностью отказаться от самостоятельного правового регулирования в данной сфере. Интересы населения субъектов требуют, чтобы региональная власть принимала меры даже в ситуации, когда федеральная власть не содействует или даже противодействует соответствующим попыткам регионов.

Всё-таки и Конституция РФ, и федеральное законодательство дают возможность для самостоятельного правового регулирования субъектов в соответствующих сферах. Например, ст. 2 Федерального закона «О свободе совести и о религиозных объединениях» предполагает, что законодательство о свободе совести состоит, помимо всего прочего, из нормативно-правовых актов субъектов РФ. И, по-видимому, возникающие проблемы субъекты должны решать через дополнительное гарантирование и защиту прав человека (причём уже в этой сфере для них гораздо больше возможностей определить свои приоритеты).

При этом представляется нецелесообразным принятие нормативно-правовых актов, которые достигают соответствия федеральному законодательству путём дублирования норм последнего в большей части своего объёма. В качестве примера такого нормативно-правового акта можно привести Законы: Республики Адыгея «О свободе совести и о религиозных объединениях в Республике Адыгея», Республики Дагестан «О свободе совести, свободе вероисповедания и о религиозных организациях», Республики Калмыкия «О свободе совести и о религиозных объединениях», которые в большей своей части дублируют нормы Федерального закона «О свободе совести и о религиозных объединениях». Как совершенно справедливо отмечает по поводу сходной проблемы проф. И.В. Мухачёв, никакой необходимости принимать «уже существующие правовые нормы, которые и так действуют на всей территории России» нет. Однако единства во взглядах отечественных конституционалистов здесь не наблюдается.

A.M. Цалиев считает, что отсылочный характер норм Основных законов субъектов РФ о гарантированных федеральной Конституцией правах человека, приводит к «лоскутному» характеру этих законов. В.В. Гошуляк полагает, что под соответствием основных законов субъектов Конституции РФ следует понимать, в том числе, текстуальное воспроизведение норм федеральной Конституции об основах конституционного строя и правах и свободах человека в конституциях и уставах субъектов РФ. Правда, он допускает закрепление конституционных устоев субъектов, не противоречащих Конституции РФ (как правило, в виде дополнительных гарантий) и закрепление в конституции (уставе) субъекта РФ просто нормы о том, что в субъекте признаются все права и свободы, предоставленные федеральной Конституцией. С этим мнением, в отличие от первого, вполне можно согласиться, хотя В.Е. Чиркин, исходя из гораздо более радикальных позиций, придерживается иного мнения: «Нигде в мире, в том числе в России, субъекты федерации не регулируют по-своему основы общественного и государственного строя страны, да и не вправе регулировать иначе, чем это делается в федеральной конституции». Наконец, в п. 1 ст. 3 Конституции Чеченской Республики сказано: «Чеченская Республика подтверждает особую политическую и правовую значимость прав и свобод человека и гражданина включением в Конституцию Чеченской Республики положений Конституции Российской Федерации, регулирующих права и свободы человека и гражданина». В.А. Черепанов, комментируя данное положение, пишет, что Конституция ЧР «не может не содержать, например, принципа приоритета прав и свобод человека и соответствующего раздела, посвященного правам и свободам человека и гражданина, которые в течение длительного времени на территории Чечни постоянно нарушались как республиканской, так и федеральной властью». Также можно напомнить его мнение о том, что поскольку приоритет прав и свобод человека - суперпринцип конституционного строя, то нет противоречия даже в упоминании о них в статьях Конституции РФ о разных группах предметов ведения.

На это можно возразить следующее. Известно, например, что глава 2 «Права и свободы человека и гражданина» Устава Ставропольского края также содержит в основном отсылочные нормы. Однако, в данном случае, это свидетельствует как раз не о «лоскутности» Устава, а об отсутствии совершенно ненужного дублирования федеральных норм и более высоком уровне юридической техники («недобор», как впрочем, и «перебор» отсылочных норм в законодательстве свидетельством последней как раз не является).

Бесконечное воспроизведение норм федеральной Конституции, допустим, о светском характере государства и правах и свободах - это перевод бумаги и чернил. Если субъект делает ссылку на федеральную Конституцию и не вводит в свой основной закон противоречащих ей норм, то этого вполне достаточно ведь Конституция РФ действует непосредственно и не нуждается в подтверждающих региональных нормативно-правовых актах.

Что касается довода о том, что такое закрепление никогда не может быть чрезмерным в силу особого политико-правового значения института прав и свобод человека, то он тоже небесспорен. Например, по смыслу ст. 18 Конституции РФ, принцип приоритета прав человека относится и к местному самоуправлению. Если следовать вышеописанной логике, то следует во всём массиве муниципального права (кроме Конституции РФ, конечно), начиная от Федерального закона «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» и заканчивая уставами территориального общественного самоуправления, воспроизвести почти все конституционные нормы о правах человека - ведь сейчас в этих актах, в основном, говорится о правах, непосредственно связанных с осуществлением местного самоуправления. Время для декларативного провозглашения каталогов прав человека действительно было в нашей стране это конец 80-х - начало 90-х гг. XX в., но оно прошло, необходимо сосредоточить внимание на установление гарантий этих прав и создании действительно эффективных (а не только эффектных) механизмов их защиты. В Чеченской Республике права человека не перестанут нарушаться после введение в действие п. 1 ст. 3 её Конституции (что, в общем-то, уже видно), улучшение, если и произойдёт, то лишь после принятия комплекса мер, в т.ч. упомянутых.

Эти и другие проблемы, несмотря на то, что совсем недавно явно виделись перспективы в развитии конституционного (уставного) права субъектов РФ, теперь заставляют некоторых исследователей скептично относиться к самой идее о существовании подобного явления. К тому же, например, В.В. Гошуляк, например, считает неточным использование термина «региональное законодательство», поскольку территория региона может охватывать территорию как одного, так и нескольких субъектов, в силу чего правильнее использовать термин «законодательство субъекта РФ». В действительности же проблема является даже более сложной, поскольку, как отмечает Э.С. Навасардова, понятие «регион» и в литературе, и в законодательстве используется в нескольких значениях (а не только в том, в котором его использует В.В. Гошуляк). Интересно, что в Южный федеральный округ были включены субъекты РФ, которые традиционно не входили в состав Северо-Кавказского региона - Астраханская и Волгоградская области, Республика Калмыкия). Тем не менее, при осознании всей дискуссионности такого подхода, представляется всё же целесообразным использовать понятие «регион» в качестве синонима понятия «субъект РФ».

При всей сложности проблемы, следует всё же положительно оценить перспективы деятельности органов государственной власти субъектов РФ в сфере осуществления свободы совести. Ещё раз подчеркнём, что в качестве основных направлений деятельности здесь должны быть дополнительные гарантирование и защита прав человека в духовной сфере. Примером взвешенного подхода к этой проблеме может являться Закон Волгоградской области «О защите права на свободу совести и вероисповедания на территории Волгоградской области», в котором минимизировано число норм, дублирующих федеральное законодательство либо противоречащих ему. Однако наблюдаются и обратные ситуации - когда в субъекте РФ ЮФО сначала отменяется не соответствующий данным критериям нормативно-правовой акт, а затем начинается работа над аналогичным - как в Северной Осетии. Необходимо отметить, что само по себе конституционное право на свободу совести состоит из определённых правомочий. Рассмотрение права на свободу совести должно происходить через его содержание - комплекс составляющих правомочий. Причём важно учитывать обстоятельство, касающееся федеративных государств - осуществление права происходит не только на федеральном, но и на уровне субъектов.

При изучении вопросов, связанных с реализацией свободы совести в России принципиальное значение имеют ст. 14, 19, 28 её Конституции. Таким образом, мы вплотную затрагиваем вопрос о специфике конституционных норм (в т.ч. специфике их реализации и социальной исполнимости).

Следует согласиться с В.О. Луниным в том, что действие Конституции «означает проявление всех свойств и качеств Конституции, выражающих её способность оказывать влияние на поведение субъектов права. Один из аспектов понятия «действие Конституции» заключается в характеристике возможностей её реализации», причём «понятием «реализация» охватывается правомерная деятельность государственных органов, должностных лиц, граждан и их объединений, направленная на претворение в жизнь Конституции, достижение предусмотренных в ней социальных целей». Поэтому рассмотрение проблемы содержания права на свободу совести следует проводить с учётом деятельности органов публичной власти и их должностных лиц, а также людей (поскольку данное право касается не только граждан) и их объединений.

Также В.О. Лучин указывает на существующие формы реализации конституционных норм - соблюдение, исполнение, использование и применение. Конкретизацию конституционных норм в законодательстве он понимает как способ их реализации. Сквозь призму этих положений и следует подойти к рассмотрению содержания права на свободу совести по федеральному законодательству и законодательству субъектов РФ ЮФО.

Итак, конституционное право на свободу совести состоит из одиннадцати правомочий. Автор предлагает классификацию правомочий, составляющих право на свободу совести, на конституционные, непосредственно закреплённые в Конституции Российской Федерации, и легальные («законные»), закреплённые в текущем российском законодательстве (федеральном и субъектов).

К первой группе следует отнести такие правомочия свободы совести, как право исповедовать любую религию (в индивидуальной и коллективной формах), право не исповедовать никакой религии, право менять религиозные убеждения, право на распространение религиозных убеждений, право на распространение иных (нерелигиозных) убеждений, равенство прав и свобод человека и гражданина независимо от отношения к религии.

В остальном конституционное право на свободу совести конкретизируется через правомочия второй группы - право совершения религиозных обрядов, право на религиозную благотворительную деятельность, право на религиозное образование, право на религиозную культурно-просветительскую деятельность, имущественные права религиозных объединений.

Проблему содержания права на свободу совести следует рассматривать с учётом деятельности органов публичной власти и их должностных лиц (федерации, субъектов и местного самоуправления), а также людей (поскольку данное право касается не только граждан) и их объединений, а также того факта, что существуют определённые формы реализации закрепляющих данное право конституционных норм - соблюдение, исполнение, использование и применение. Конкретизацию конституционных норм в законодательстве следует понимать как способ реализации этих норм.

Неоправданным представляется принятие нормативно-правовых актов субъектов РФ, противоречащих федеральному законодательству, которые впоследствии будут оспорены и отменены. Однако это не означает, что субъектам федерации, в т.ч. ЮФО, необходимо полностью отказаться от самостоятельного правового регулирования в данной сфере, поскольку и Конституция РФ, и федеральное законодательство дают возможность для самостоятельного правового регулирования субъектов в сфере реализации права на свободу совести. Также следует считать неплодотворным принятие нормативно-правовых актов, которые достигают соответствия федеральному законодательству путём дублирования норм последнего в большей части своего объёма. Возникающие проблемы субъекты должны решать через дополнительное гарантирование и защиту права на свободу совести (причём уже в этой сфере для них гораздо больше возможностей определить свои приоритеты).

 

Автор: Белявский Д.С.