Социально-политические факторы институционализации казачества
Социально-политические факторы институционализации казачества вырабатываются политической системой, гражданским обществом и самим казачеством в конкретно-исторических условиях с целью обеспечения этого процесса или противодействия ему. Такие факторы предопределяют место казачества в иерархично организованной структуре гражданского общества, политической системе, а также политические и иные средства, полученные казачеством для реализации корпоративных интересов, имеющих общественное значение.
Институционализация казачества детерминирована состоянием политической системы, режимом власти и другими политическими факторами. Так, при тоталитаризме политическая система имеет минимальное количество формализованных социальных институтов, участвующих в политике, а при демократии их численность значительно возрастает.
В условиях тоталитарной политической системы Советского Союза развитие институтов гражданского общества существенно ограничивалось коммунистической идеологической доктриной, игнорировавшей альтернативные социальные интересы, поэтому политическая система имела закрытый характер, препятствовавший институционализации социальных общностей, имевших самостоятельные, альтернативные интересы. Это снижало возможности артикуляции различных интересов граждан, их политической агрегации и создания политических условий для их реализации, что, в свою очередь, вызывало в обществе рост негативного отношения к коммунистической политической системе и желание модернизировать ее в направлении демократизации и большего представления интересов граждан.
Последствия недостаточной институционализации социальных общностей остро проявились в условиях кризиса, симптомы которого в конце 70-х - начале 80-х гг. XX в. проявились во всех сферах жизнедеятельности советского общества. Несмотря на попытки преодоления кризиса коммунистической политической системой, он приобретал долговременный социетальный деструктивный характер. Объективные потребности модернизации советской политической системы, частично реализованные в 1982-1985 гг., оказались малорезультативными. Поэтому по инициативе Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева в 1985 г. была начата радикальная реформа политической системы, названная перестройкой. Оценивая перестроечные процессы в СССР, известный американский политический деятель, политолог 3. Бжезинский писал, что «развязанные Горбачевым силы превращают разрыв исторической преемственности в более вероятное явление, нежели сохранение ее» и указывают на эрозию коммунистической идеологии и практики. И если в первые годы перестройки представлялось возможным преодоление кризиса посредством сосредоточения политических усилий в экономике, то «в 1988 г. выяснилось, что межнациональные отношения являются одной из главных проблем перестройки».
Трансформация советского политического режима из тоталитарного в демократический открыла возможности для роста и проявления социально-политического потенциала разнообразных конфликтогенных противоречий, которые создавали реальную угрозу утраты лидирующего положения для доминирующей в Советском Союзе русской нации.
Своеобразными катализаторами политизации национальных проблем, стимуляторами перерастания национального сознания в националистическое во многих случаях служили неполитические - экономические, социальные, духовные и иные предпосылки. В связи с этим политолог Е.С. Гундарь отмечала, что для многих современных конфликтов характерен межнациональный аспект, почти во всех случаях конфликт имеет одновременно черты политического, национального, экономического.
Перестройка способствовала изменению менталитета граждан, трансформации их политического сознания из подданнического типа в активистский. Поэтому «даже несущественное ослабление репрессивного механизма, первые шаги по созданию элементарных демократических свобод нарушили неустойчивое равновесие, сложившееся в эпоху застоя, и обнажили многие скрытые линии общественного раскола, в том числе и этнического.» При этом и в нашей стране проявились три основные стадии «национального пробуждения», выявленные Э. Геллнером: 1) осознание нацией несоответствия, несовпадения национальной и политической единиц социальных формирований; 2) трансформация национального самосознания в националистическое; 3) образование национальных движений, обеспечивающих артикуляцию и защиту национальных интересов.
Одновременно в годы перестройки повышался социально-политический и духовный потенциал наций и других социальных общностей, которые публично артикулировали свои интересы и настойчиво требовали их реализации. Но «административно-командная система, нуждающаяся в предельно централизованных единообразных структурах, чем дальше, тем больше игнорировала потребности национального развития Постепенно размывалось заложенное в Конституции 1924 года разграничение компетенции Союза и республик, суверенитет которых стал во многом формальным». Вследствие этих обстоятельств за годы Советской власти «источник, питающий национальную неудовлетворенность, не иссяк, и искусно подогретые национальные чувства как бы накладываются на реально существующие проблемы», что, в свою очередь, породило новые социально-политические противоречия и конфликты.
Требования этносов о решение их проблем в острых формах выражались в программных заявлениях национальных движений, национально-культурных и национально-политических объединений, и их реализация (или противодействие им) заняли одно из центральных мест во внутренней политике Советского государства. В силу неоднозначной артикуляции и агрегации антагонистических национальных запросов они реализовывались в острых формах.
Динамика развития кризиса советской политической системы и политизации его неполитических факторов выявлялись при изучении демографических процессов и этнических конфликтов на Северном Кавказе. В частности, профессор B.C. Белозеров отмечал, что в 60-80-х гг. в горной зоне Северного Кавказа произошел «демографический взрыв», который проявлялся значительным естественным приростом численности автохтонных горских народов. Он порождал значительный рост плотности населения, «обострил аграрное перенаселение и вызвал в 1970-1980 гг. интенсивный исход некоторых народов Кавказа в степное Предкавказье, в Поволжье и в другие регионы». Одновременно из сельской местности на востоке равнинного Предкавказья (Ростовская область, Краснодарский и Ставропольский края) русское население массово мигрировало в города. Их место занимали мигранты из числа менее урбанизированных горских народов. «Территориальная экспансия северокавказских народов сравнительно быстро, к концу 80-х гг., привела к смене этнической структуры населения значительной части равнинного Предкавказья, особенно на востоке Ставропольского края и Ростовской области. Здесь наблюдалось сокращение ареала с доминированием русского населения и расширение ареала с их преобладанием». Эти демографические, миграционные процессы вызывали рост напряженности в межнациональных отношениях, повышение их конфликтогенности, способствовали развитию защитных центробежных тенденций в национальном сознании коренных и новопоселенных жителей. В общественном сознании получили распространение иллюзии и мифы о возможности решения актуальных экономических, социальных и иных проблем наций посредством политической суверенизации национально-территориальных административных образований, их выхода из Советского Союза, РСФСР, а затем и из Российской Федерации и создания самостоятельных национальных государств на «исконных национальных» территориях. При этом обнаружилось, что идеологии национализма и сепаратизма способны оказывать доминирующее воздействие на общественное сознание без научного обоснования их программ на основе активной эксплуатации национальной психологии.
Национальные движения активно использовали национальные и националистические мифологемы, существенно в пользу «своего народа» приукрашивавшие национальные достоинства и преимущества перед «чужими народами», обращались к остаточным проявлениям национальных предрассудков и архаичных ценностно-ориентационных стереотипов. Это также стимулировало трансформацию национального сознания в националистическое. По мнению профессора А.В. Авксентьева, у большинства наций и народностей, населяющих Россию, эйфория «суверенитета» закончилась только в последние годы XX в., но ее последствия сохраняются в общественном сознании, продолжают влиять на социально-политические отношения и в начале XXI века.
Идеи национального сепаратизма придавали деструктивный характер массовым общественно-политическим движениям, которые во многих случаях становились мононациональными по составу. С одной стороны, национальные движения свидетельствовали о росте национального самосознания и органично вписывались в процессы демократизации советского общества, повышения социально-политической активности граждан, развития гражданского общества, но, с другой стороны, - в них взращивались агрессивно-деструктивные сепаратистские идеи и осуществлялась мобилизация наций, этносов на их противодействие унитарному советскому государству и «чужим» этносам, так как «политическая культура нашего общества такова, что отстаивание собственных национальных интересов не всегда сопровождается уважением национальных требований других народов».
В таких сложных социально-политических условиях формировались предпосылки для самоорганизации казачьей социальной общности, ее институционализации. Они развивались согласно общим тенденциям генезиса национальных движений, но с заметным отставанием от них на 2-3 года и меньшей интенсивностью. Это было связано с тем, что для национальных движений нормативно-правовые основы создавались советским законодательством с 1989 г., а по отношению к казачеству их не было до принятия в 1991 г. закона «О реабилитации репрессированных народов».
Репрессии расказачивания и естественные миграционные процессы привели к дисперсному расселению казаков и их потомков практически по всей территории СССР, Российской Федерации, что также усложняло консолидацию казачьей социальной общности. У казачьих организаций не было и необходимой материально-финансовой поддержки, подобной той, которую получали национальные движения от российского и иностранных государств, отечественных и зарубежных диаспор и отдельных спонсоров.
Формальные идентификационные основы самоорганизации казачьей социальной общности были ликвидированы Советской властью в предшествующие годы: в 1917 г. специальным декретом отменялось сословное деление общества, и казачество утратило государственный идентификационный признак - сословность, с 1920 г. неоднократно реорганизовывались области казачьих войск, упразднялись войсковые органы административно-территориального управления и традиционного местного казачьего общинного самоуправления, а после 1926 г. упоминание о казачьем происхождении исключалось из социально значимых признаков при проведении переписей населения и других социально-идентификационных мероприятий.
Так, в результате ликвидации Советской властью традиционных организационно-политических, экономических, военно-служилых, культурных, психологических и иных основ жизнедеятельности казаков утрачивались признаки их социальной идентификации. Их устранение делало невозможной непосредственную передачу «казачьего уклада жизни» из поколения в поколение, и многие казачьи семьи утратили культурно-историческую связь с предками.
Подчеркивая негативную роль таких обстоятельств, современные исследователи казачества А. Венков, А. Дедков, А. Захаревич, Г. Марченко, А. Скорик, Т. Таболина, В. Тикиджьян, А. Трут сделали выводы о том, что современное казачество в физическом отношении не является прямым преемником традиционного казачества, не вписывается в рамки четкой дефиниции и однолинейной идентификации.
Основой процесса самоорганизации и институционализации казачьего движения в конце XX - начале XXI в в. является определение базовой для социально-политического института социальной общности на основе выявления ее идентификационных критериев.
При анализе идентификационных процессов обнаруживается, что их субъектами могут являться казачья социальная общность, осуществляющая самоидентификацию, а также государство и другие социальные институты, которые проводят идентификацию казачества с «внешних» позиций.
Самоидентификация членов казачьей социальной общности строится на основе определения родственных и иных связей потомков казаков с их предками. Она зависит от состояния механизмов и содержания социализации, формируется под влиянием социального окружения, семейных и иных социально-групповых традиций, ценностей, ориентации. Самоидентификация может обходиться и без формализованных идентификационных признаков, которые в таких случаях подменяются нормами обычного права и поддерживаются традициями в ритуально-обрядовых формах. Основой самоидентификации служит самосознание, личное определение гражданами их принадлежности к казачьей социальной общности и представление о единстве исторической судьбы ее членов. Осознание такого единства порождает национальное сознание, являющееся необходимым фактором этногенеза и социально-политической институционализации.
По отличиям критериев самоидентификации можно выявлять неоднородность сознания граждан, считающих себя казаками. Они отличаются различным отношением к движению за возрождение казачества.
В первую группу можно включать граждан, которые при идентификации особо выделяют государственно-служилый признак казачества, характерный для него с января 1570 г. до марта 1917 г. - со времени поступления донских казаков на регулярную службу царской России до ее прекращения. Большинство граждан, идентифицирующих себя с казачеством по такому признаку, заявляет о готовности выполнять государственную службу, организует казачьи общества, включаемые в государственный реестр Российской Федерации в соответствии с действующим законодательством. В таких казачьих обществах состоят коло 650 тыс. казаков, каждый третий из которых выражает готовность нести государственную службу.
Другие граждане, самоидентифицируемые с «вольным» казачеством, выступают за независимость от государства, характерную для «вольных» казачьих общин до их поступления на регулярную государственную службу и полностью утраченную в 1835 г. после введения в казачьих войсках порядка назначения наказных атаманов.
Среди граждан, признающих такой самоидентификационный признак казачества можно выделить несколько подгрупп, различающихся по формам влияния их самосознания на социально-политическую деятельность.
В первую подгруппу включаются граждане, создающие казачьи общественные организации. В отличие от казачьих обществ, внесенных в государственный реестр казачьих обществ в Российской Федерации, общественные организации казаков руководствуются федеральным законом «Об общественных объединениях» и пользуются поддержкой политической элиты в Кабардино-Балкарии, Калмыкии, Чечне и некоторых других субъектах Федерации. В 2001 г. органы Министерства юстиции России в 83 субъектах Федерации зарегистрировали около 800 общественных объединений, имевших «казачьи» наименования. Их численность не поддается точному подсчету в связи с нестабильным составом.
Вторую подгруппу представляют граждане, не участвующие в деятельности казачьих обществ и объединений, но сохраняющие традиционные формы общинной самоорганизации. К этой подгруппе относятся, например, казаки-некрасовцы, которым советское государство в 1962 г. обеспечило реэмиграцию из Турции и компактное общинное поселение в Левокумском районе Ставропольского края. Общины Казаков-некрасовцев с XVIII в. сохраняют неизменными принципиальные основы их идентификационных отличий в субкультуре и старообрядческой вере. Некрасовцы не участвуют в движении за возрождение казачества.
К третьей подгруппе относятся члены неформальных казачьих обществ, которые не имеют общественно признанных идентификационных признаков, поэтому их численность не определяется государственными органами и не принимается во внимание при организации политической работы с казачеством.
В четвертую подгруппу вошли граждане, осознающие родственные связи с казачеством, но из осторожности или из других соображений не участвующие в деятельности казачьих обществ, объединений и общин.
Процесс самоидентификации потомков казаков усложнен в семьях, утративших «дух казачества» и не учитывающих исторические традиции предков-казаков по ряду причин, среди которых особо отметим следующие:
- политические репрессии расказачивания вызывали в индивидуальном и групповом сознании казаков защитные реакции, среди которых была оправданная реальными условиями предшествующего исторического периода осторожность в выражении принадлежности к казачеству, за которую их предки подвергались массовым репрессиям;
- традиционный казачий образ жизни основывался на сельской общинной форме жизнедеятельности, и естественная или принудительная миграция казачьих семей из мест традиционного сельского проживания прекращала аграрную деятельность и лишала казачьи семьи материальных основ продолжения оседлого военно-служилого, аграрно-общинного казачьего уклада жизни;
- строго регламентированная государственная поддержка казачьей культуры обеспечивала ее трансформацию в разновидность фольклорного творчества, которое представлялось архаизмом на фоне модернистских направлений песенного, танцевального и иного советского творчества. Очевидно, смещение акцентов в ценностных ориентациях мешало молодежи адекватно оценивать величие традиционной культуры своих предков, что, в свою очередь, нарушало духовно-культурную преемственность у поколений казачества.
Неорганизованное множество потомков российских казаков представляет социальную базу для значительного численного роста казачьих обществ и организаций, так как, по оценкам экспертов, численность граждан, считающих себя казаками, в России составляет около 4,5 млн. человек.
Особое место в структуре казачьей социальной общности занимают потомки казаков, проживающие за границей России. По нашим наблюдениям, ее представители на 1-ом Всемирном конгрессе казаков (г. Новочеркасск, 22-23 августа 2003 г.) категорически возражали против их наименования «казаками-эмигрантами» на основании того, что они идентифицируют себя с дооктябрьским «традиционным казачеством». Многие казаки, проживающие за границей, внимательно следят за ходом возрождения российского казачества, выражают готовность к сотрудничеству с казачьими обществами и организациями при условии обнаружения у них идентификационных признаков «традиционного российского казачества», под которым понимается дореволюционное казачество. Но в связи с тем, что такие признаки в современном казачьем движении пока не имеют четкого устойчивого проявления, казаки, проживающие за границей России, воздерживаются от активного сотрудничества и возвращения, например Терскому войсковому казачьему обществу, знамен и других реликвий Терского казачьего войска, вывезенных за рубеж в конце Гражданской войны.
Отсутствие устойчивых, эмпирически воспринимаемых идентификационных признаков у современной казачьей социальной общности создало предпосылки появления в ее структуре так называемых «приписных казаков». Они идентифицируют себя с казачеством в связи с проживанием в бывших казачьих населенных пунктах и вступают в казачьи организации из романтических, патриотических соображений или для достижения карьерных, экономических и иных целей. После принятия федеральных документов о причислении казачества к репрессированным народам и его реабилитации в казачьи организации вступали люди, рассчитывавшие на корпоративные компенсации, связанные с реабилитацией. Не получив их, они агрессивно выступали против органов государственной власти и других общественных объединений, чем усиливали дестабилизацию социально-политической обстановки в местах своей деятельности.
Структура казачьей социальной общности усложнялась и в последующие годы. Так, в 1996 году в Терское войсковое казачье общество (ТВКО) организованно вступили члены Аланского казачьего войска, преимущественно состоявшего из осетин-христиан. Они стали основой Аланского республиканского казачьего общества, которое имеет статус округа в составе ТВКО. В 2000 г. в ТВКО также организованно вступила группа абазин и черкесов, признающих свою историческую связь с казачеством. Их общество, действующее в Карачаево-Черкесии, на правах подотдела включено в Минераловодское отдельское казачье общество Ставропольского окружного казачьего общества ТВКО.
В состав других казачьих обществ России также вошли представители автохтонных неславянских народов. Они исповедуют традиционную для их этносов религию, сохраняют своеобразную субкультуру, совмещающую как этнические, так и казачьи элементы. Это также усложняет выработку единой системы идентификационных признаков российского казачества.
Выявленные в структуре современного казачества группы имеют еще и внутреннюю дифференциацию, основанную на идентификации наших современников с предками по их местожительству, принадлежности к традиционно-российским казачьим войскам, а также к «рядовым казакам» или к «казачьему дворянству» и т.п. подгруппам, отмеченным в структуре казачества на предшествующих этапах его развития.
Таким образом, структурирование современного казачества может строиться на основе различных мотивов самоидентификации, которые в реальных условиях сложно комбинируются, выделяя в качестве императивов разные идентификационные основания. Многочисленность и разнообразие субъектов самоидентификации значительно усложняет структурирование современного казачества, выработку единой модели социально-политического института казачества.
Субъектами внешней идентификации являются государство и другие политические институты, организации, а также граждане, не являющиеся казаками.
Внешняя идентификация необходима не только ее субъектам для обнаружения казачества в структуре общества, но и самому казачеству для формирования его самосознания, которое, по определению Г.В.Ф. Гегеля, «состоит существенно в том, чтобы созерцать себя в других народах». Такое «созерцание» порождает в сознании социальных общностей дифференциацию общества на «своих» и «чужих». Чтобы общество могло «созерцать» и выделять казаков в социальной структуре, казачество должно постоянно демонстрировать отличительные качества во «внешних» атрибутивных формах: специфической государственной и общественной деятельности, символике, одежде, ритуалах, песенно-танцевальном и ином творчестве. Эти идентификационные признаки адаптировались к изменяющимся социально-политическим условиям, модернизировались в процессе исторического развития казачества.
Внешняя общественная идентификация представляет собой процесс восприятия субъектом (обществом) и фиксации в общественном сознании фактов, подтверждающих или опровергающих соответствие качеств, наблюдаемых у идентифицируемого объекта, нормативной модели казачества, выработанной субъектом. При этом проявляется всеобщий характер закономерности, установленной Г.В.Ф. Гегелем, - общественное сознание фиксирует (признает) только те народы, которые доказывают свою самостоятельность. Применительно к казачьей социальной общности, эта закономерность требует постоянной демонстрации казачеством таких устойчивых идентификационных качеств, которые доказывают его «самостоятельность» и обеспечивают закрепление в общественном, групповом и индивидуальном сознании этого представления в течение длительного времени под воздействием обучения, воспитания, других социализирующих факторов.
В Советском Союзе решалась идеологически определенная задача создания однотипной структуры общества, вследствие чего устранялись сущностные отличия казачества и других социальных групп от усредненной (среднестатистической) модели советского человека. Посредством идейно ангажированной литературы, системы марксистско-ленинских наук, политической пропаганды и агитации обществу навязывались идеологизированные стереотипы представления о казачестве как архаичном сословии, выполнявшим в царской России функции порабощения трудящихся. Последствия таких идейно-воспитательных воздействий наглядно проявлялись на всех этапах советского периода истории государства и обнаруживаются в высказываниях некоторых представителей современной политической элиты.
Например, в 1996 г. при обсуждении в Государственной Думе РФ проекта федерального закона о казачестве подобные негативные идентификационные признаки приписывал казачеству заместитель председателя Государственной Думы РФ М. Юрьев так аргументировал отказ в принятии обсуждавшегося законопроекта: «Глубоко порочная сущность сословности, отгораживающая казаков от остального народа, ведет к превращению значительной части казачества в своеобразные агрессивные люмпенские элементы с символом первозданного сословного назначения - с плетью».
Структурный анализ общественного сознания выявил носителей, различного отношения к казачеству, выработавших разные модели его идентификации.
Опрос, проведенный в августе 1992 г. Российской социологической службой «Мониторинг» в Краснодарском крае, обнаружил, что самоидентификация и внешняя идентификация казаков не имеет безупречно совпадающих идентификационных признаков, поэтому численность казаков на Кубани определялась в широком диапазоне от 18 до 27 % от общей численности населения края.31 мая 2003 г. во время телепередачи «26-ой регион» Ставропольской телевещательной кампании «АТВ», посвященной проблемам казачьего движения, проводился интерактивный опрос. Телезрителям предлагали ответить на вопрос «Что такое казачество?». С вариантом ответа «Казачество - это сословие» согласились 364 респондента (30,0% от общего количества), с вариантом «Казачество - это национальность» - 502 (41,4%), с вариантом «Казачество - это исторический клуб» - 347 (28,6%).
Распределение ответов респондентов интерактивного опроса показывает, что за десять лет в общественном сознании не были выработаны четкие признаки, идентифицирующие казачество с каким-то одним конкретным типом социального учреждения.
Неоднозначность идентификационных моделей казачества обнаруживается не только в массовом, но и в научном сознании, так как интеллигенции свойственно опережающее осознание интересов социальных общностей.
Во второй половине 80-х гг. большой вклад в формирование социально-психологических предпосылок самоидентификации и самоорганизации казачьей социальной общности внесла научная и творческая интеллигенция. Но при тотальном идеологическом контроле КПСС, продолжавшемся до августа 1991 г., такая деятельность интеллигентов-энтузиастов не имела необходимых правовых и материальных основ, поэтому не была массовой и сосредоточивалась, в основном, в исторической науке и культуре.
12-13 ноября 1980 г. в г. Черкесске Карачаево-Черкесской автономной области прошла Всесоюзная научная конференция «Казачество в Великой Октябрьской социалистической революции и гражданской войне», а 9-11 сентября 1986 г. там же была проведена вторая Всероссийская научная конференция «Казачество в революциях и гражданской войне». Эти конференции привлекли внимание общественности к истории казачества, придали гласности некоторые ранее «закрытые» факты. Так научная и творческая интеллигенция прорвала завесу идеологического запрета на критическое осмысление и обсуждение проблем российского казачества, его истории, культуры.
Но до настоящего времени не выработаны четкие идентификационные признаки внешней общественной, в том числе и научной, идентификации казачества. Это приводит к тому, что гуманитарные науки по-разному оценивают потенциальную численность казачества в нашей стране. Так, антропологи считают, что в России 5 млн. потомков казаков, социологи - 10 млн. человек, а МВД России - 2 млн. человек.
Некоторые ученые пытаются доказать природную конфликтогенность казачества. Стереотипы представления казачества военно-колонизаторским сословием, поработившим «вольные» автохтонные народы на их «исконных землях», навязывают общественному сознанию националистические движения, например, т. к. Конфедерация горских народов. Эта Конфедерация активно действует в местах компактного проживания терских, кубанских казаков в предгорной зоне северокавказского региона и провозглашает казачество своим основным врагом.
Отмечая наличие гносеологических проблем исследования российского казачества, авторы фундаментального научно-справочного издания «Российское казачество» писали, что «о сущности такого уникального феномена, как казачество, по крайней мере, с первой половины XX в., ведется научная дискуссия. Одни исследователи рассматривают казаков как несколько обособленную часть русского народа, субэтническое образование внутри него, другие же считают возможным признать его самостоятельной этнической общностью, отдельным славянским народом. И хотя первая точка зрения выглядит в свете имеющихся в настоящее время данных более убедительной, точку в этом деле ставить пока рано, поскольку серьезных научных исследований в этой области не проводилось». Поэтому при рассмотрении проблемы определения сущности казачества «следует исходить из уже сформировавшегося в обществе представления, согласно которому казачество рассматривается как исторически сложившаяся общность людей, консолидированная и самоорганизованная часть российского общества, судьба которой неразрывно связана с Россией, прежде всего русского и других народов, современное казачество - не просто список отдельных лиц, занесенных в реестр, а и определенная территория, на которой проживает исторически сложившаяся общность людей со своей спецификой, менталитетом, традициями и обычаями, действующих по принятому Уставу и соблюдающих законы государства и субъекта Федерации, на территории которого они проживают». Но такое определение казачества не содержит его точных идентификационных признаков, поэтому их научный поиск продолжается.
Гносеологические проблемы порождают альтернативные представления о сущности казачества, которые, в свою очередь, приводят ученых к выработке различных систем его идентификационных признаков как нации, этноса, субэтноса, суперэтноса, сословия, этносоциума, этнокультурной группы и т.п.
Некоторые современные ученые и политики, руководствующиеся автохтонной парадигмой описания истории казачества, представляют казачью социальную общность самостоятельным народом. Вследствие этого казачья общность получает чрезвычайно широкое определение, которое не позволяет четко выявлять ее тип и, как следствие, разрабатывать и реализовывать конкретные меры для социально-политической институционализации казачества. Политическое признание правомочности претензий казаков называться народом закономерно требует его территориальной реабилитации в соответствии со статьей 3 федерального закона «О реабилитации репрессированных народов». Но до 1917г. ареал жизнедеятельности казачества не ограничивался областями казачьих войск, а в советские годы социальную диффузию усилили репрессии, массовое насильственное переселение казаков на «черные» и другие малоосвоенные земли, неоднократное «перекраивание» внутренних и внешних границ государства и иные меры расказачивания. Поэтому предложения о возвращении потомков казаков на «историческую родину» представляются потенциально конфликтогенными. Как известно, принудительное переселение терских казаков в Предкавказье в 20-30-е гг. XX в. вылилось в их массовое физическое истребление. Новые идеи переселения казаков уже активно используют сепаратисты, националисты в республиках Северного Кавказа для вытеснения русских, казаков из горной зоны в степное Предкавказье и центральные регионы России.
В свою очередь, отрицание претензий казачества на его причисление к народам будет, во-первых, несправедливым ущемлением интересов социальной общности, члены которой подвергались массовым репрессиям из-за принадлежности к казачьему сословию. Как показал опрос участников Большого круга казачьих войск России (Ставрополь, 25 мая 2003 г.), 69,1 % казаков считают основной причиной возрождения казачества потребности его реабилитации.
Во-вторых, потребуются многочисленные изменения законодательной базы возрождения казачества, которая насчитывает уже более 200 законов и других федеральных правовых актов, огромный массив нормативных документов субъектов Федерации, местных органов власти и самоуправления, принятых после 1990 г. Такой «законодательный обвал» может иметь негативные последствия - активный протест значительного числа сторонников казачества и нежелательный рост социально-политической напряженности.
Для научно обоснованной идентификации с нацией или этносом казачья социальная общность должна обладать определенными признаками, которые являлись предметом философского анализа, проведенного ставропольским этноконфликтологом В.А. Авксентьевым. На основе сравнительного исследования лингвистических форм определения сущности «наций», «народов», «этносов» он доказал, что многообразие интерпретаций этих понятий в отечественной научной литературе затрудняет их адекватное восприятие, и предложил точнее использовать научные категории в их первоначальном значении.
В целях повышения валидности характеристик казачества представляется целесообразным более широкое применение термина «этнос», который введен в научный оборот в 1965 г. антропологом Л. Мэйр и успешно используется в этнологии и других гуманитарных науках.
Характеристики казачества как этноса могут осуществляться согласно дефиниции «этноса», сформулированной Ю.В. Бромлеем. Он определял «этнос» как исторически сложившуюся на определенной территории устойчивую во многих поколениях совокупность людей, обладающих не только общими чертами, но и относительно стабильными особенностями культуры (включая язык) и психики, а также сознанием своего единства и отличия от всех других подобных образований (самосознанием), фиксированном в самоназвании (этнониме).Перечисленные отличительные признаки были присущи доминирующей части российского казачества до 1918 г. - начала Гражданской войны и массового расказачивания. До этого периода большинство казачьих семей сохраняло устойчивые этнические идентификации с предками, даже пройдя через несколько исторических эпох и изменений мест обитания. Это обеспечивало устойчивость принципов организации иррегулярной воинской службы, общинной аграрной экономики, культуры, самосознания казачества во многих поколениях. При помощи механизма социального контроля казачество отбирало из практики и закрепляло в групповом сознании, морали, этике, традициях и ритуалах особенности «казачьего уклада жизни». Однако постоянное пополнение казачьих войск «инородцами» и влияние других деструктивных социально-экономических, культурных и иных факторов препятствовало завершению этногенеза казачьей социальной общности, выработке у нее всех необходимых этнических качеств. Вследствие этого российское казачество не достигло состояния, необходимого для его признания самостоятельным этносом.
Не достигло оно и уровня самоорганизации, соответствующего нации, так как попытки создания самостоятельного казачьего государства оказались безуспешными.
По идейно-политическим соображениям негативное отношение к идентификации казачества с самостоятельной нацией высказывали некоторые политики. Так, в заключительной резолюции 1-го Всероссийского съезда трудовых казаков (февраль 1920 г.), принятой при участии В.И. Ленина, указывалось, что «казачество отнюдь не является особой народностью или нацией, а составляет неотъемлемую часть русского народа». Эта позиция была обусловлена реальной угрозой выделения из состава РСФСР казачьих областей для создания самостоятельного казачьего государства в форме Союза казачьих войск Юга России в 1918-1920 гг.
Хотя российское казачество всегда было полиэтничной и поликонфессиональной общностью, некоторые казачьи идеологи обосновывают призывы к образованию самостоятельного государства Казакии (Козакии) для возрожде-ния «казачьей нации», которой, якобы, казачья общность была до 1917 г. Но при этом скрывался тот факт, что с XVIII в. этническим стержнем, основой всего российского казачества служили славяне - великороссы и малороссы. Они участвовали в формировании казачества не только на Северном Кавказе, но и на Яике (Урале), Сибири, Забайкалье и в других регионах.
Несомненно, русская нация, системообразующая в российском государстве, вбирала в себя другие многочисленные этносы России, ассимилировала их, формировала особенную социальную общность - народ России, в котором доминировала русская основа. Поэтому российское казачество, как часть народа России, также имело очевидные признаки русской нации, ее субэтноса. Но особенности профессиональной деятельности - воинской службы, экономики и культуры, корпоративной психологии дают основания для признания казачества социальной общностью с признаками многокомпонентного субэтноса в составе народа России.
Выделение военно-служилого фактора профессиональной государственной службы в качестве главной группообразующей доминанты казачества порождает у некоторых ученых и политиков идеи восстановления в современных условиях военно-служилых обязанностей, выполнявшихся казачеством до 1917 г. Так, на основе анализа последствий прекращения специфической казачьей иррегулярной воинской службы философ А.Н. Дубинин доказывал, что «ликвидация воинских традиций казачества, связанных с его воинской службой, - есть ликвидация самого казачества как субэтноса». Поэтому автор утверждал, что для возрождения казачества необходимо восстановить традиции воинской службы казаков. Однако до 1917 г. традиции, а точнее - нормы казачьей службы, утверждались государственно-правовыми актами Российской империи. Они требовали безусловного выполнения всеми мужчинами, приписанными к казачьим войскам, обязанностей долговременной иррегулярной воинской службы.
Идеи восстановления принципов и традиций казачьего военно-служилого сословия строятся на признании доминирующей роли «служилого» казачества в его генезисе даже до XVIII в. Но социально-политические основы сословного структурирования российского общества объективно отмирали при индустриализации России еще в конце XIX в. Даже тогда казачья социальная общность была социально неоднородной. В ее структуре выделялись дворяне (преимущественно, генералы и офицеры), торговые казаки (купцы), духовенство, а также другие профессиональные группы. Процессы «естественного расказачивания» искусственно сдерживались царским правительством. Возрождение таких традиций может привести к формированию корпоративно замкнутой социально-профессиональной общности, подобной военно-служилому сословию, каким было казачество до Октябрьской революции 1917 г. Сословный принцип дифференциации общества ограничивал права и свободы подданных Российской империи, закреплял наследуемые обязанности конкретных видов профессиональной деятельности. Для казачества такие обязанности многопрофильной иррегулярной воинской службы строго контролировались командным составом воинских частей, войсковой администрацией, духовенством и станичными обществами.
В современном постиндустриальном обществе представляется несвоевременным социальным анахронизмом политическая реанимация традиционного для царской России сословного деления общества, поэтому этносоциумная модель казачества не вызывает практического интереса.
Для разработки современной модели российского казачества важно выявить у казачества такие идентификационные качества, которые обусловлены реализацией казачьими обществами обязанностей государственной службы и других общественно необходимых функций. Их выполнение способствует социально-политической институционализации казачества, формированию его идентификационных признаков - государственно-служилых, экономических, культурных и других.
Для определения политико-правового статуса социальной общности и ее политической институционализации первостепенное значение имеет государственная идентификация. Она основана на выявлении у идентифицируемых социальных общностей устойчиво проявляемых признаков, которые характеризуют их государственные и иные статусы, а также общественно-значимые функции. При этом члены социальной общности могут выявляться в обществе по наличию или отсутствию у них этнических, экономических, культурных и других качеств, служащих основанием для причисления их к определенной общности или исключения из нее.
Основы государственной идентификации формируются и фиксируются в государственно-правовых документах, содержащих нормативную модель (образ) исследуемого социального института, организации, общности, группы. Так как социальные институты имеют устойчивую систему идентификационных качеств, то государство, в основном, фиксирует их отличительные признаки в нормативных документах. Царская администрация, например, законодательно закрепляла идентификационные признаки казачьей социальной общности. В 1723 г. казачество юридически определялось как особый военно-служилый народ, а с 1835 г. - как военно-служилое сословие. Согласно такому государственно-правовому определению, основным признаком принадлежности к казачеству признавались общие для всех мужчин военно-служилые обязанности, за выполнение которых им предоставлялись некоторые экономические привилегии.
До 1917 г. принадлежность к казачьему сословию фиксировалась в официальных документах и контролировалась государственными органами и казачьими обществами, которые не допускали свободного выхода казаков из казачьих общин, изменения их местожительства и строго регламентировали другие условия жизнедеятельности всего сословия.
Таким образом, сущность государственной идентификации казачества и казаков, как ее отдельных представителей, сводится к определению уполномоченными государством органами и учреждениями наличия или отсутствия у социальных институтов, организаций, индивидов и других объектов идентификации качественных и количественных признаков, соответствующих конкретной нормативной модели (образу), выработанному государственными органами и закрепленному в законодательстве и иных государственных нормативных документах.
Утрата формальных государственных идентификационных признаков в результате советского «расказачивания» привела к тому, что принадлежность к казачьей социальной общности главным образом определялась на основе самоидентификации потомков казаков. Так, во время Всесоюзной переписи населения 1926 г. в переписных листах принадлежность к казачеству фиксировалась на основе личных устных заявлений опрашиваемых, после определения их национальности. Причем «само определение национальности было установлено на основании племенного происхождения, к какой народности причисляет себя опрашиваемый». Согласно полученным инструкциям, переписчики старались избегать указания «русской» национальности и дополнительными вопросами, разъяснениями склоняли опрашиваемых к самоидентификации с великороссами, малороссами и другими «племенами». Поэтому на основе данных Всероссийской переписи населения 1926 г. в социальной структуре общества казачество определялось не как отдельный народ или нация, а как многоплеменная социальная группа, состоявшая из представителей разных народностей.
Из-за отсутствия документированных идентификационных показателей советские государственные органы осуществляли внешнюю идентификацию казаков по социокультурным фольклорным признакам. Согласно официальной коммунистической доктрине, устранялись социокультурные отличия всех членов общества на основе единства содержания различных по форме культур наций и других социальных групп населения СССР. При тотальном контроле ВКП (б), КПСС идентификационные различия оказывались опасными. Казаки, испытавшие массовые репрессии расказачивания, основанные на идентификационном признаке их сословной принадлежности, проявляли осторожность в самоидентификации и самоорганизации даже в конституционно разрешенных пределах. Вследствие этих обстоятельств в социально-политической структуре Советского Союза казачество не было институционализировано и не имело всех признаков особой социальной организации или общности.
Очевидно, в 80-х гг. XX в. в процессах идентификации членов казачьей социальной общности ведущую роль играло индивидуальное самосознание, обеспечивавшее самоидентификацию казаков. На его основе формировались групповое и общественное сознания, которые фиксировали наличие сходных и отличительных признаков тождественности индивида или социальной общности и казачества. Но самоидентификация казаков без их формальной социальной организации была недостаточной для формирования социально-политического института и выражения защиты его корпоративных интересов. Поэтому в 1980-х гг. неформальные казачьи организации стали артикулировать запросы на их государственное признание и политико-правовое оформление в виде землячеств, военно-исторических клубов и т.п. неполитических объединений.
Реализуя такие запросы, законодательные органы Российской Федерации и ее субъектов предпринимали попытки выявления и законодательного закрепления идентификационных признаков современного казачества.
Так, Верховный Совет РСФСР заимствовал из уставных документов Союза казаков самоидентификационное определение казачества как «этнокультурной общности» и в статье 2 федерального закона «О реабилитации репрессированных народов» законодательно закрепил государственное признание казачества репрессированным народом. Эта идентификационная модель соответствовала состоянию российского казачества в Советском Союзе и в начальный период его возрождения. Тогда основой самоидентификации казаков служила их духовность, общность культурных традиций, а внешняя идентификация членов казачьей социальной общности осуществлялась на основе фольклорно-культурных показателей. Другие идентификационные признаки не имели устойчивого эмпирического проявления и не могли использоваться при государственной, общественной идентификации.
Кроме того, известная поспешность редактирования указанного законопроекта в условиях быстротечного обсуждения привела к появлению в его тексте терминов, имеющих низкую валидность: «Репрессированными признаются народы (нации, народности или этнические группы и иные исторически сложившиеся культурно-этнические общности людей, например, казачество), в отношении которых по признакам национальной или иной принадлежности проводилась на государственном уровне политика клеветы и геноцида, сопровождавшаяся их насильственным переселением, упразднением национально-государственных образований, перекраиванием национально-территориальных границ, установлением режима террора и насилия в местах спецпереселения».
Казачество соответствует зафиксированным в законе идентификационным признакам репрессированных народов. Но сложная лексическая форма определения допускает его произвольную интерпретацию, вследствие чего казачество может ошибочно причисляться ко всем перечисленным типам социальных общностей - нациям, народностям, этническим группам, историческим культурно-этническим общностям.
Последующие правовые документы не содержали более четкого определения идентификационных признаков казачества. В частности, в указе Президента России «О мерах по реализации Закона Российской Федерации «О реабилитации репрессированных народов» в отношении казачества» оно названо исторически сложившейся культурно-этнической общностью. Особое выделение в такой формулировке культурного компонента соответствовало политическим целям ограничения духовной сферой претензий казачества на его реабилитацию без решения экономических, административно-территориальных и иных проблем. Несмотря на запросы казаков и обещания Президента России, федеральный закон о полной реабилитации казачества не был принят, а дополнения и изменения федерального закона «О реабилитации репрессированных народов» установили такие ограничения, которые сделали практически невозможной корпоративную (сословную, социально-групповую и т.п.) реабилитацию казачества и индивидуальную реабилитацию потомственных казаков.
Уклонилось от конкретного определения основ идентификации казачества и правительство России, которое назвало его «специфической частью российского народа» в Основных положениях концепции государственной политики по отношению к казачеству, хотя, как представляется, научно обоснованное определение идентификационной модели казачества в этом документе должно было послужить исходной позицией для последующих конкретных социально-политических мероприятий по институционализации российского казачества.
Острые дебаты вызывали формулировки определения понятия «казачество» в законодательстве и в последующие годы. В 1995-1997 гг. в федеральных органах одновременно обсуждалось не менее десяти «казачьих» законопроектов. Один из проектов федерального закона «О казачестве» (предлагался депутатами Государственной Думы Российской Федерации Л.А. Иванченко, А.Г. Мартыновым, С.В. Сычевым, В.П. Зволинским) так характеризовал казачество: «Исторически сложившаяся общность граждан, имеющих определенные территории проживания, самобытные традиции культуры, традиционные хозяйственный уклад и взаимоотношения с государством». Такая формулировка не учитывала естественные и принудительные миграции казаков из мест исторического размещения их войск и позволяла произвольно трактовать «традиционные отношения с государством» в диапазоне от верноподданнических (при царизме) до антагонистических (в периоды «вольных» общин, антиправительственных восстаний служилых казаков, начальный период Советской власти).В альтернативном законопроекте «О российском казачестве», внесенном в Государственную Думу Президентом России в июне 1996 г., казачество вновь называлось исторически сложившейся культурно-этнической общностью. Это показывало, что в федеральной политической элите укоренилась точка зрения о доминирующем влиянии культуры на институционализацию казачества, придававшем этому процессу неполитический социокультурный характер.
«Использовать применительно к термину «казачество» понятия «историческая общность», «этническая общность», «культурно-этническая общность», «народ» как равноправные» было предложено в проекте федерального закона «О казачьих обществах и гарантиях обеспечения их деятельности на территории Российской Федерации», подготовленном правлением Войскового казачьего общества «Всевеликое войско Донское» в 2001 г. Но отождествление разнохарактерных категорий еще больше усложняло идентификацию, поэтому не получило всеобщего одобрения политологов, этнографов, лингвистов и других ученых.
В проекте федерального закона о казачестве, который Управление Президента России по вопросам казачества в 2002 г. предлагало обсудить в казачьих обществах, приводится определение: «Казак - член казачьего общества». Такая лаконичная формулировка предоставляла большую свободу субъектам идентификации в определении критериев правомочности граждан именоваться казаками.
В октябре 2003 года Администрация Президента России направила в казачьи общества для рассмотрения и представления предложений по содержанию так называемый предварительный проект федерального закона «О государственной службе казачества». 29 октября 2003 г. на расширенном заседании Комитета по социальной политике, науке, курортам, работе с общественными организациями и казачеством Государственной Думы Ставропольского края этот законопроект представлял советник Президента России Г.Н. Трошев.
В законопроекте предлагалось следующее определение казачества: «Казачество - исторически сложившаяся культурная общность граждан, проживающих на определенных территориях, имеющих самобытные культурные традиции, традиционную форму одежды и хозяйственный уклад». Приведенный вариант определения сущности современного казачества не содержал главного системообразующего признака казачьей социальной общности - государственной службы. Но повторяющийся вновь культурно-этнический признак идентификации уже не соответствует изменившейся сущности казачьих обществ, которые активно институционализировались при подготовке к зачислению в государственный реестр казачьих обществ в Российской Федерации.
Острую критику вызвали положения законопроекта, определявшие в качестве идентификационного признака форму одежды, которая неоднократно изменялась, адаптировалась к социальным, экономическим, природно-климатическим и иным условиям казачьей службы и быта.
Очевидно, диффузное расселение потомков казаков по всей территории России приводит к утрате и другого признака, выделенного в законопроекте как «определенные территории», так как казачьи общества, внесенные в государственный реестр, зарегистрированы в 56 субъектах Федерации, а казачьи общественные организации - в 83 субъектах. Следовательно, из 11 административно-территориальных образований, где казачество компактно проживало до 1917 года, оно распространилось практически по всей территории Российской Федерации.
Выработка идентификационной модели казачества по второстепенным признакам критиковалась участниками обсуждения в Ставрополе и в других регионах. Критические замечания по поводу законопроекта были высказаны и автором. Впоследствии они направлялись в Администрацию Президента России. Но, вопреки ожиданиям, данное в предварительном варианте законопроекта определение казачества не редактировалось, а было полностью изъято из документа, вследствие чего в статье 2 проекта федерального закона «О государственной службе казачьих обществ российского казачества» сохранилось только описание понятия «казачье общество», под которым понимается «добровольное объединение граждан -некоммерческая организация казаков, которая образована в соответствии с федеральным законодательством, включена в государственный реестр казачьих обществ в Российской Федерации, и члены которой в установленном порядке взяли на себя обязательства по несению государственной и иной службы».
Так как закон о казачестве не принят, то официальная государственная идентификация основывается на различных признаках, сформулированных в законе «О реабилитации репрессированных народов», указах Президента и постановлениях правительства России.
Отсутствие четких оснований государственной идентификации казачества заставляет законодательные органы субъектов Федерации самостоятельно вырабатывать их. Так, в мае 1996 г. Государственная Дума Ставропольского края утвердила «Положение о казачестве в Ставропольском крае». В пункте 1 этого документа определено, что «казачество - исторически сложившаяся культурно-этническая общность людей в составе населения Ставропольского края, имеющая самобытные традиции, обычаи, культуру, хозяйственный уклад, православную религию и строящая взаимоотношения с органами государственной власти Ставропольского края на основе индивидуального и коллективного выполнения обязательств по несению различных видов государственной службы». Положение признавало, что «казаками в Ставропольском крае являются граждане Российской Федерации, относящие себя к прямым потомкам казаков, а также граждане, добровольно вступившие в установленном порядке в казачьи общества».
В статье 2 закона Ставропольского края «О казачестве в Ставропольском крае» дано аналогичное определение казачества: «Казачество - исторически сложившаяся культурно-этническая общность граждан в составе населения Ставропольского края, имеющая самобытные традиции, культуру, хозяйственный уклад и строящая взаимоотношения с органами государства на основе индивидуального и коллективного выполнения обязательств по несению государственной и иной службы; казак - гражданин Российской Федерации, относящий себя к прямым потомкам казаков, или гражданин Российской Федерации, добровольно в установленном порядке вступивший в казачье общество». В такой правовой форме получило закрепление сочетание принципов самоидентификации потомков казаков с их участием в государственно-служебной деятельности казачьих обществ, внесенных в государственный реестр России.
Закон Краснодарского края «О реабилитации Кубанского казачества» предусмотрел возможность самоидентификации с казачеством коренных жителей края, но «принадлежность к кубанскому казачеству для лиц, прибывающих на территорию Краснодарского края для проживания, подтверждается в судебном порядке». Такое положение противоречит статье 4 этого же закона, которая устанавливала, что «кубанскими казаками признаются граждане Российской Федерации и других государств, относящие себя к прямым потомкам кубанских казаков».
Положения закона о судебном признании принадлежности граждан к кубанскому казачеству оказалось нереальным из-за того, что идентификационные признаки не определены в политико-правовых документах, а многие потомки казаков не могут предоставить бесспорные документы о генеалогических связях с предками, служившими в казачьих войсках.
Различные идентификационные признаки казачества и казаков также содержатся в соответствующих законах Калмыкии, Карачаево-Черкесии, Приморского края, Волгоградской, Оренбургской и Ростовской областей.
Отступления от традиционных идентификационных качеств казачьей социальной общности в нормативно-правовых актах наглядно прослеживаются на примере закона Республики Калмыкия «О казачестве Калмыкии». В ст. 4 этого закона записано: «Буддизм и православие - основные религиозные конфессии, традиционно исповедуемые членами казачьего войска Калмыкии». Это положение республиканского закона не соответствует историческим фактам: буддизм никогда не был традиционным для российского казачества, да и само Казачье войско Калмыкии - сугубо современное явление, так как крещеные калмыки до 1917 года входили в состав некоторых казачьих войск на правах их подразделений.
Очевидно, российские политики оказываются «заложниками» понятийного аппарата, созданного в предшествующие годы и содержащего в государственно-правовых документах многовариантные определения казачества. Вероятно, представляя сложность политических последствий уточнения спорных формулировок, законодатели не рискуют давать новые, более конкретные и четкие дефиниции без их надежного научного обоснования, которое пока не было подготовлено учеными.
Последствия неточных формулировок нормативно-правовых актов, по мнению Э. Дюркгейма, порождают аномию и аномические девиации поведения.
Для наведения порядка в учете российских казаков казачьи общества пытались использовать возможности Всероссийской переписи населения 2003 г. Для этого предлагалось выделить в переписных листах отдельную графу о самоидентификации граждан с казачеством. Но инициативе казачьих обществ противодействовали органы Госкомстата РФ, и в ходе Всероссийской переписи населения 2003 г. заявления граждан об их принадлежности к казачеству не всегда фиксировались как «дополнительные сведения» после самоопределения национальности респондентов. Применение сложной многоступенчатой методики регистрации самоидентификации граждан с казачеством не позволило репрезентативно определить реальную численность граждан, относящих себя к казачьей социальной общности.
Таким образом, структурирование современной казачьей социальной общности строится на основе различных мотивов самоидентификации, которые в реальных условиях сложно комбинируются, выделяя в качестве императивов разные идентификационные основания. Вследствие этого проведенный автором исследования опрос участников Большого круга казачьих войск России (Ставрополь, 25 мая 2003 г.) выявил различное понимание казаками сущности современного российского казачества: 48,5% респондентов считают казачество самостоятельным народом, этносом; 37,4% - субэтносом; 10,1% - сословием; 1,7% - культурно-этнической общностью; 2,6% - самостоятельным народом и сословием одновременно.
Идентификационные признаки других общественных формирований, имеющих «казачьи» наименования, не имеют устойчивого проявления, поэтому не признаются государством и другими общественными формированиями. Вследствие этого сущность движения за возрождение казачества можно определять как процесс реконструкции, реставрации социально-политического института казачества по признакам, характерным для разных этапов, таким образом, социально-политические факторы институционализации казачества вызваны ростом самосознания российских граждан, объективными потребностями развития институтов гражданского общества, обеспечивающих артикуляцию и агрегацию запросов членов казачьих объединений на получение политико-правового статуса и функций, достаточных для удовлетворения их основных корпоративных потребностей. Дополнительные предпосылки для самоорганизации и политической институционализации казачества создают межнациональные конфликты, условия проживания казаков в полиэтничных и поликонфессиональных социально-территориальных общностях республик Российской Федерации, в которых они могут реализовать свои корпоративные и личные интересы только консолидированно, при реальной поддержке органов государственной власти и муниципального управления.
Автор: Масалов А.Г.