Философский анализ социокультурной динамики языка
Э.Кассирер в своем главном труде «The Philosophy of Symbolic Forms» выделяет несколько типов символических форм: «Cognition, language, myth and art: none of them is a mere mirror, simply reflecting images of inward or outward data; they are not indifferent media, but rather the true sources of light, the prerequisite of vision, and the wellsprings of all formation». При этом, рассуждая обо всех формах, он использует именно лингвистическую парадигму терминов («sign», «signification», «content», «meaning»), применяя их и к искусству, и к мифу: «It is not the case, however, that the symbolic sings which we encounter in language, myth, and art first «are» and then, beyond this «being», achieve a certain meaning; their being arises from their signification. Their content subsists purely and wholly in the function of signification». Такой ход мысли вовсе не случаен для Кассирера - его концепция опирается на понимание особой роли языка в культуре, поэтому первый том его «Философии символических форм» - так и озаглавлен «Language» - и целиком посвящен анализу языка.
Хотя мы и не принимаем общую идею существования символических форм как априорных конструкций, но полностью согласны с Э. Кассирером в том, что элементы языковой системы («signs») выполняют универсальную функцию («universal function»). Знаки осуществляют первичную обработку наличного материала и закладывают общие контуры дальнейшего освоения внеязыкового пространства. С этой точки зрения, весь мир, все вещи, которые оказываются в поле духовного видения человека, в поле его сознания, предстают для него значимыми, имеющими значение, т.е. всякий предмет, действительно, можно рассматривать как знак, указывающий человеку на некое содержание, определенный культурный опыт.
Собственно говоря, родоначальником идеи символических форм считается не Э. Кассирер, а Вильгельм фон Гумбольдт, так как именно он в работе «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества» высказал следующую идею: «Как отдельный звук встает между предметом и человеком, так и весь язык в целом выступает между человеком и природой, воздействующей на него изнутри и извне. Человек окружает себя миром звуков, чтобы воспринять в себя и переработать мир вещей. Эти наши выражения никоим образом не выходят за пределы простой истины. Человек преимущественно - да даже и исключительно, поскольку ощущение и действие у него зависят от его представлений, - живет с предметами так, как их преподносит ему язык. Посредством того же самого акта, в силу которого он сплетает (herausspinnt) язык изнутри себя, он вплетает (einspinnt) себя в него; и каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка».
При любой попытке понять отношение между культурой и познавательными процессами необходимо, прежде всего, рассмотреть проблему языка. Язык является не только средством, при помощи которого мы получаем большую часть сведений о культуре и познавательных процессах, но и основным фактором, определяющим наши мыслительные процессы.
Что язык является средством познания, не требует доказательств. Человек получает все данные о культуре из источников, накопленных предшествующими поколениями. Утверждение же о том, что язык является фактором, определяющим наши мыслительные процессы, требует подробного обсуждения и пояснения, так как оно в чем то даже противоречит здравому смыслу. Большая часть людей уверена, что язык - это средство, при помощи которого человек выражает свои ощущения и мысли, и не имеет значения, где человек появился на свет. Какую роль играет то обстоятельство, что человек говорит именно на данном языке, а не на каком-то другом?
На высшем уровне обобщения в языке выделяются два компонента: семантический и синтаксический. Большинство исследователей, пытающихся экспериментальным путем выяснить соотношение между языком и мышлением, всегда делали упор на семантическую сторону в духе работ Бенджамена Ли Уорфа. В этом случае за лингвистическую переменную принимается богатство словаря, которым располагает язык для описания данной области действительности.
Можно по-разному воспринимать и структурировать мир и язык, который человек усваивает в детстве, определяет способ видения и структурирования мира. Подобный взгляд всячески поддерживал и развивал американский исследователь, специализировавшийся на индейских языках Бенджамен Уорф, сформулировавший свою концепцию таким образом: «Было установлено, что основа языковой системы любого языка (грамматика) не есть просто инструмент для воспроизведения мыслей. Напротив, грамматика сама формирует мысль, является программой и руководством мыслительной деятельности индивидуума».
С точки зрения теории лингвистической относительности Уорфа, язык - это система взаимосвязанных категорий, которая, с одной стороны, отражает, с другой - фиксирует определенный взгляд на мир. Утверждается, что если в некотором языке имеется только одно слово в качестве символа какого-нибудь явления, то это слово легко становится классификационным принципом для носителей данного языка. Вот два дополнительных примера, приведенных Уорфом: народность хопи обозначает одним и тем же словом все летающие предметы, кроме птиц (например, самолеты, насекомых, летчиков), в то время, как в большинстве языков для всех этих вещей существуют отдельные понятия. С другой стороны, эскимосы пользуются рядом различных слов для обозначения снега: падающий снег, талый снег, сухой снег - тогда как обычно пользуются одним словом.
Гипотеза Уорфа об отношении между культурой и познавательными процессами содержит фактически два положения. Первое: группы людей, говорящие на разных языках, по-разному воспринимают и постигают мир. Это утверждение получило название лингвистической относительности.
Второе положение выходит за пределы простого предположения о том, что в познавательных процессах существуют различия, связанные с языком. Эта доктрина лингвистического детерминизма означает, что существует односторонняя причинная связь между языком и познавательными процессами.
Крайние формы лингвистической относительности и детерминизма имели бы серьезные последствия не только для познания человечеством самого себя, но и для изучения природы, поскольку они наглухо закрывают путь к объективному знанию. Все, что человек переживает и воспринимает, в некотором смысле произвольно. Это в первую очередь связано с тем, как в его языковой группе принято говорить о внешнем мире. Изучение мира ограничилось бы только теми явлениями и чертами, которые закодированы в нашем языке, и возможность обмена знаниями была бы если не исключена, то весьма ограничена.
Подобную концепцию можно оспорить, рассматривая те аспекты языка, которые, по мнению Уорфа, оказывают влияние на восприятие и познание. Этот аспект касается вопроса о том, каким образом отдельные понятия языка классифицируют окружающий мир (словарь, или лексика языка). Второй аспект - правила комбинирования основных значащих единиц языка, или грамматика. Опять же, по мнению Уорфа, эти аспекты языка связаны как с особенностями культуры, так и с индивидуальными особенностями, с процессами восприятия или мышления у отдельного человека.
Концепция Б. Уорфа в сжатом виде изложена в работе «Отношение норм поведения и мышления к языку»: «...наш лингвистически детерминированный мыслительный мир не только соотносится с нашими культурными идеалами и установками, но захватывает даже наши, собственно, подсознательные действия в сферу своего влияния и придает им некоторые типические черты». Ставя вопрос о соотношении языка и норм культуры, Б.Л. Уорф однозначно решает его в пользу языка, утверждая, что именно последний является тем фактором, который ограничивает и направляет ее развитие строго определенными путями.
Теория Уорфа часто подвергалась критике за то, что в каком-то смысле она возрождала кантовскую «вещь-в-себе», т.е. ставила между человеком и миром непроходимый барьер, только не априорных чувственных форм, а языковых структур. Но дело заключается в том, как понимать данное соотношение («человек - язык - мир») и сами звенья этой взаимосвязи. Человек действительно не может взглянуть на мир иначе, как через определенную, выработанную историей культуры форму, но сама постановка вопроса о том, что стоит за этой формой, или каков же мир на самом деле, если убрать «призму», можно задавать только из той позиции, когда форма языка отрывается от самого человека, предстает в виде внешнего. Если же мы понимаем язык как неотъемлемую составляющую человеческого существа, то подобный вопрос оказывается внутренне противоречивым: нельзя убрать «призму», сохранив человека, и спрашивать, что же он видит, поскольку это будет уже не человек и нечеловеческий мир.
Собственно говоря, обусловленность нашего восприятия внешнего мира языковыми формами доказывается в психо и нейролингвистике: здесь мы можем сослаться на известные работы, прежде всего, советской психологической школы, на имена Л.С. Выготского, А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьева, которые использовали в своих исследованиях речевой деятельности человека современные экспериментальные методы. Но для нас сейчас важнее даже не научное доказательство данного факта, а его философское обоснование, которое базируется на понимании того, что для человека, строго говоря, не существует экстралингвистической действительности. Поскольку эта мысль может вызвать резкие возражения, мы хотим уточнить следующий момент: речь не идет об отрицании внешнего мира, объективной действительности, - мы говорим только, что для человека эта действительность всегда дана в человеческой форме, т.е. утверждение, что человек смотрит на мир через язык, фактически равнозначно утверждению, что человек смотрит на мир по- человечески, или, еще короче, что именно человек смотрит на мир. Данное рассуждение выглядит слишком абстрактным и нуждается в некоторой конкретизации и прояснении. С этой целью мы используем два примера, взятые из музыки и изобразительного искусства. Достаточно часто можно услышать фразу о том, что музыка не нуждается в переводе, не знает языковых барьеров; устойчив стереотип восприятия музыкального искусства, как совершенно автономной формы культуры - стоит лишь вспомнить, какое недосягаемо высокое место отводил музыке Л. Шопенгауэр, полагавший, что именно в ней находит свое непосредственное выражение сама «воля». Но не следует забывать и о том, какой огромный пласт языковых текстов сопровождает музыкальное искусство, сколько книг написано о великих произведениях. Казалось бы, какой смысл человеку читать о музыке, когда ее следует слушать? Можно ли считать тексты, описывающие музыку, неким факультативным сопровождением, без которого вполне можно и обойтись? Практика же, показывает, что не обходятся - как бы ни было сильно воздействие самого музыкального произведения, оно обязательно сопровождается текстами, интерпретирующими его смысловую нагруженность, так что мы воспринимаем музыкальное произведение опосредованно, пропуская его через «призму языка», т.е. культура форм звука истолковывается формами языка.
Но только этим связь музыки с языком не ограничивается. В процессе развития музыкальной культуры вырабатывается и язык музыки, причем в употреблении этого термина нет никакой метафоризации: в музыке есть свои языковые единицы, правила синтаксиса и парадигматики, есть разделение плана выражения и содержания, существуют свои правила общения, можно говорить о национальных языках музыки, например, натуральный минор был распространен в русской народной музыке, а в Европе преобладал гармонический минор; часто мы представляем себе организацию музыкального языка по выработанной классиками схеме «мажор - минор», забывая о существовании ионийского, лидийского, миксолидийского, дорийского, фригийского, эолийского ладов, каждый из которых имеет очень древнее происхождение и представляет собой национальные музыкальные формы, утратившие со временем свою локальную ограниченность. Создаваемые композиторами темы, мелодии, музыкальные фразы включаются в единую ткань музыкальной «семиосферы», если использовать термин Лотмана, - они вступают в диалогические отношения, взаимодействуют на различных уровнях, порождают новые формы, интерпретируют друг друга и т.д. Таким образом, мы можем рассматривать музыкальную культуру в терминах языка, и это ни в коей мере не подразумевает отрицания особенностей образных форм искусства.
Подобное рассуждение возможно и по отношению к изобразительному искусству. Живопись, как и музыка, сопровождается колоссальным объемом языковых текстов, причем в данном случае ситуация, если рассматривать ее с позиций «здравого смысла» представляется еще более странной - в самом деле, зачем человеку описывать то, что он видит собственными глазами? Речь идет не о примитивном описании персонажей, изображенных на полотне, а о действительно серьезном истолковании изображенного в свете его смысловой основы. Тем не менее, оказывается, что такое языковое раскрытие изображенного помогает и зрительному восприятию, «открывает живопись», и ярким примером подобной интерпретации может служить открытие (мы пишем это слово без кавычек) Гегелем голландской живописи, которая, как известно, до появления его «Эстетики» оставалась на периферии изобразительного искусства в европейской живописи. Если же мы обратимся к некоторым современным течениям искусства, то достаточно быстро убедимся в том, что без текстового сопровождения, без словесного комментария восприятие и понимание живописных полотен может оказаться совершенно невозможным. Кстати, подобная ситуация может возникать не только при встрече с абстрактной живописью: многие формы старого искусства, или представляющие совершенно другую культурную традицию, несмотря на обманчивую визуальную доступность, таят в себе много скрытых смыслов, которые нельзя получить без обращения к соответствующим текстовым комментариям. Так, относительно творчества Рафаэля немецкий мыслитель Шопенгауэр верно заметил, что «простыми» его картины кажутся только посредственным и необразованным умам.
Разумеется, и здесь дело не ограничивается наличием языкового сопровождения, поскольку сама живопись, подобно музыке, может быть рассмотрена как язык изобразительных образов. Чтобы не повторять предыдущее рассуждение, заметим лишь, что живописные полотна по самому способу существования образов (их не надо воспроизводить, как музыкальные произведения) гораздо ближе к книжным текстам, так что аналогия с семи сферой в данном случае вовсе не представляется натянутой метафорой. Что же касается национальной окраски живописных языков мира, то она столь очевидна, что не нуждается в особых доказательствах.
Но если мы рассматриваем живопись и музыку как языки художественных образов, то тем более возникает вопрос о смысле перевода их на язык слов - язык в общепринятом значении термина. Проблему можно сформулировать следующим образом: визуальные или звуковые формы, вступая друг с другом в синтагматические и парадигматические отношения, образуя целостные фразы и тексты, способны выражать определенные смыслы. Человек, владеющий данным языком музыкальных или живописных образов, оказывается в состоянии воспринять эти смыслы без помощи словесного языка; в таком случае перевод музыкального текста в словесное описание представляется переводом одного и того же содержания в другую форму. Поскольку это имеет место в действительности, то ясно, что словесная форма должна обладать особыми свойствами, заставляющими использовать ее в качестве универсального инструмента выражения смыслов. Так что, в противоположность часто встречающемуся выражению «здесь все ясно и без слов», в действительности именно словесная форма вносит необходимую ясность. Что же касается утверждения, что образная форма обеспечивает возможность практически неисчерпаемой глубины содержания, которую невозможно до конца выразить словами, то мы не собираемся оспаривать его, но можем заметить по этому поводу, что требование исчерпывающего выражения смысла образа столь же невыполнимо, как и требование формулировки абсолютной истины - если же мы понимаем выражение смысла как процесс, то ясно, что он не может получить завершения, пока продолжает жить образ: словесное описание живописного или музыкального произведения как бы «вгрызается» в его слои, постепенно проясняя содержание, причем процесс этот, разумеется, не следует понимать в виде линейного движения ко все более «верной интерпретации».
Итак, мы приходим к убеждению, что именно язык слов оказывается наиболее адекватным способом выражения смысловой сферы, именно словесная форма обеспечивает точную и общепонятную фиксацию значения. Это и позволяет человеческому языку выполнять интегрирующую функцию в культуре.
Язык не просто отражает мир человека и его культуру. Важнейшая функция языка заключается в том, что он хранит культуру и передает ее из поколения в поколение. Именно поэтому язык играет столь значительную, чтобы не сказать решающую, роль в формировании личности, национального характера, этнической общности, народа, нации.
В идиоматике языка, то есть в том слое, который, по определению национально специфичен, хранится система ценностей, общественная мораль, отношение к миру, к людям, к другим народам. Фразеологизмы, пословицы, поговорки наиболее наглядно иллюстрируют и образ жизни, и историю, и традиции той или иной общности людей, объединенной одной культурой.
Этой теме посвящено много научных исследований. Именно в силу своей явной культуроносности, национальной и стилистической окрашенности идиоматика всегда привлекала повышенное внимание, как ученых-лингвистов, так и изучающих иностранные языки. Интерес этот отнюдь не пропорционален той реальной роли, которую фразеологизмы играют в производстве речи. Роль эта весьма ограниченна, идиомы можно уподобить специям, которые добавляют в кушанье осторожно, щепоткой, на кончике ножа, а само кушанье, то есть речь, состоит из совсем иных, менее острых и ярких, нейтральных компонентов - слов и словосочетаний неидиоматического характера.
Очевидна и многократно исследована непосредственная связь (через образ, метафору, лежащие в основе идиомы) языковой единицы и культуры, образом жизни, национальным характером и т.п. Так, «морские» идиомы английского языка проистекают из островного мышления, из прошлой жизни, целиком зависящей от окружающего остров Великобританию морского пространства, из самой распространенной профессии нации мореплавателей.
Язык хранит культуру народа и передает последующим поколениям. Рассмотрим способность языка отражать и, главное, сохранять реальный и культурный мир своего речевого коллектива на конкретной теме: монархия и отношение к ней народа. Иными словами, посмотрим на нарисованную русским и английским языками картину или, вернее, на ту ее часть, где создан образ монарха, правителя государства.
И в России, и в Англии именно монархия в течение многих веков была главной и единственной формой правления. Особенно интересно то, что практически монархия как способ управления государством перестала существовать. В России это произошло в 1919 году внезапно и насильственно, в Англии формально монархия еще сохраняется, но фактически это уже только некий декоративный анахронизм, сувенир, то есть воспоминания прошлых лет, так как монарх не имеет в настоящее время никакой политической власти.
Язык, разумеется, и отразил - как зеркало - эту важнейшую сторону социального и культурного устройства общества, и сохранил - как копилка и сокровищница. Посмотрим, как оба языка выполнили эти функции, запечатлев все образы в словах, словосочетаниях, пословицах и поговорках.
При изучении языкового материала, относящегося к теме (семантическому полю) «монарх и монархия» (слова царь, царица, царский, king, queen, royal), сразу бросается в глаза преобладание позитивных коннотаций, положительных оттенков у языковых единиц. Оба языка - и английский, и даже русский, несмотря на несколько десятилетий воинствующего антимонархизма советской России, единодушно свидетельствуют (отражают в зеркале слов) прославление монархии, ее власть неделимость царства/королевства, превознесение монарха.
Ярким примером того, как в языке хранится культурная информация, служат термины университетского управления. И русские, и английские названия высших должностей руководства университетом - ректор, декан - хранят память о том, что во многих европейских странах образование как социальный институт зародилось в монастырях и первоначально было чисто церковным. Затем образование разделилось на духовное и светское, и последнее распространилось гораздо шире, чем первое. В советской России церковное образование почти сошло на нет, и ни преподаватели, ни студенты, ни их родители уже не помнят о том, что много столетий назад образование принадлежало исключительно духовенству.
В Англии об этом напоминает архитектура. Старейшие университеты по-прежнему располагаются в своих старых монастырских зданиях XIII, XIV, XV и последующих веков, с их кельями для монахов и знаменитыми галереями (cloisters) для прогулок, медитаций и молитв. И даже более поздние, «краснокирпичные» (red brick) здания университетов часто строились с элементами монастырской архитектуры.
Однако и в английском, и, особенно, в русском языке хранится культурный слой, раскрывающий исторические корни университетского образования:
Декан - «руководитель факультета». Вероятно, через нем. Dekan из лат. decanus, первонач. «настоятель соборного капитула», а также «старший над десятью монахами».
С этих пор - глава собрания капитула в университете или в кафедральной церкви. Ср.-англ. Пресвитер, облеченный властью или превосходством (подчиняющийся епископу - в англиканской церкви его наместник - или архидиакону) над частью епископства.
Чиновник или чиновники в Оксфордских или Кембриджских колледжах, назначенные следить за поведением младших. XVI век. 8. Президент (руководитель) факультета или учебного отделения в университете; в США - архивариус или секретарь факультета. XVIII век.
В сфере образования: а. Постоянный глава университета, колледжа, школы или религиозной организации (особенно иезуитского колледжа или семинарии). В английском употреблении применяется ныне лишь к главам Эксетерского и Линкольского колледжей в Оксфорде; б. В шотландских университетах: руководитель одного из самых главных офисов. Действующий глава, президент административной организации в континентальных университетах.
Еще один пример из русского языка - непосредственно из жизни Московского университета. Главное здание МГУ, величественное и монументальное, делится на части, которые все называют зонами. Центральная часть здания, где расположен ректорат и некоторые факультеты, - это зона А, поликлиника - в зоне Е, квартиры для преподавателей - в зонах И, К, Л, Н, общежития - в зонах Б, В, Г и др. Все попытки заменить зону на сектор оказались безуспешными: слово зона слишком прочно вошло в язык, устоялось, прижилось. За этим словом - страница истории России: здание МГУ строилось в годах, вскоре после победы и одновременно с послевоенной волной репрессий. Как и большинство крупных объектов того времени, университет строит и заключенные, которые жили в зонах. Зона - термин из жизни концлагерей, который свидетельствует о не слишком далеком, но уже забытом прошлом.
Таким образом, язык не только отражает культуру своего народа, его социальное устройство, менталитет, мировоззрение и многое, многое другое, но и хранит накопленный им социокультурный пласт, который служит важнейшим и эффективнейшим способом формирования следующих поколений, то есть инструментом культуры.
Однако язык - это не копилка или склад, в котором хранятся вышедшие из употребления слова-понятия. В идиоматических выражениях, действительно, сохраняются «мертвые», давно вышедшие из употребления слова, вроде «зги» (ни зги не видно) или «баклуши» (бить баклуши), но это те самые исключения, которые подтверждают правила.
Язык - живой, непрерывно функционирующий и непрерывно изменяющийся организм. Метафора «живые и мертвые языки» отнюдь не случайна. Все языки когда- то родились, и одни из них умерли давно, некоторые недавно, а некоторые умирают сейчас. Языки умирают, когда исчезает народ, говорящий на этих языках. С народом исчезает и его культура, а без культуры, без ее движения и развития язык тоже перестает жить и становится мертвым, хранящимся в письменных памятниках.
Интересно, что культура для жизни языка важнее, чем сам народ, его носитель. С падением Римской империи остановилось развитие римской культуры, и умерла латынь, хотя потомки римлян и сейчас живут в Риме. Но это уже другая культура, другой язык. То же самое с древнегреческим и с древнерусским языками: потомки народов, говоривших на этих языках, живы, но ни современные греки, ни современные русские не могут понять мертвых прародителей своих языков - древнегреческого и древнерусского - без специального их изучения.
АВТОР: Музычук О.А.