04.06.2012 5854

Прояснение предельных оснований французской историографической школы «Анналов» как проблема историко-философской науки

 

Научное творчество школы «Анналов» может быть рассмотрено с различных сторон. Во-первых, с историографических позиций; во-вторых, с точки зрения методологии истории. В-третьих, представляется возможным провести историко-философский анализ, необходимость которого весьма правомерна, поскольку с момента своего основания представители данной школы были включены в дискуссионный процесс по проблемам философии истории. Именно благодаря их деятельности произошел пересмотр предмета исторической науки.

Несмотря на официально заявленное негативное отношение к философии истории невозможно представить ученого-историка свободного от некоторых философских предустановок, которые оказывают большое, зачастую скрытое воздействие на его научное творчество.

Используя категорию «объяснения» причин тех или иных событий историк проявляет свою субъективность, в которой и скрыты философские основания его творчества. Именно философские предустановки задолго до начала работы определяют исследовательскую ситуацию: определяют предмет и способы исследования и, в конечном счете, влияют на полученные выводы.

Кроме того, философские предпочтения историка зависят от социокультурной и политической ситуации, в рамках которой происходило его становление как ученого. Таким образом, понятие «менталитета», которым французские историки пользуются в своих эмпирических исследованиях, вполне применимо к анализу их собственного творчества. Однако, столкнувшись с несоответствием собственных выводов положениям существующих к этому моменту философских концепций, историки были вынуждены давать свой «неклассический» ответ в рамках философии истории. На первых порах такой ответ непрофессионалов не признается, вызывает резкую критику. Но с течением времени нетрадиционная концепция становится классической.

Тот факт, что французские историки в рамках своего сообщества не требовали друг от друга и от своих последователей строго придерживаться определенной методологии, создавал творческую атмосферу, позволял осуществлять свободное приращение философских знаний. Именно это расширение философских знаний в области философии истории и является объектом историко-философских исследований.

Однако представители «Анналов» при создании своей концепции истории опирались на различные философские теории, которые в их творчестве сосуществовали одновременно, взаимно приникая друг друга. Эта ситуация вызывала в адрес «Анналов» обвинения в эклектизме. На наш взгляд, концепцию философии истории более справедливым было бы признать синтетической. Понятие синтеза будет рассматриваться не с традиционных позиций (синтеза гуманитарных наук в историческом исследовании), а как синтез философский. Синтез философских идей привел в практических исследованиях к результатам, получившим признание в исторической науке. Это позволяет утверждать, что созданная представителями «Анналов» оригинальная концепция истории заслуживает осуществления философской рефлексии.

Научные достижения школы «Анналов», то есть объединения французских теоретиков и исследователей, которое сложилось вокруг журнала «Анналы» после 1929 г. (Л. Февр, М. Блок, Р.Мандру, Ж. Дюби, Э. Ле Руа Ладюри, Ж. Ле Гофф, Ф. Аррьес, Ф. Бродель, Ж. Ревель и другие), настолько впечатляют, а представители ее настолько известны и авторитетны в научном мире, что нет особой необходимости в доказательстве того, что труды французских историков заслуживают самого пристального внимания. Однако деятельность школы и ее научные произведения можно рассматривать с разных позиций.

Во-первых, работы французских историков могут быть оценены с позиции исторической науки, поскольку объектом их анализа является историческая реальность, они изучают конкретные исторические события, исследуют исторические источники.

Во-вторых, научное творчества школы «Анналов»- может бытъ рассмотрено с позиций методологии исторической науки. В этом случае возможна содержательная полемика с ее представителями, которая опять-таки не выйдет за рамки историографии.

Когда к трудам школы «Анналов» обращаются историки, то они в основном интересуются эмпирическими исследованиями и выводами частного порядка. Особенно часты такие обращения к работе М. Блока «Феодальное общество», признанной классическим трудом по истории феодализма, и трехтомному труду Ф. Броделя «Материальная цивилизация, экономика и капитализм», характеризующему процессы материального развития мира.

Научный авторитет школы «Анналов» достаточно высок, хотя она, разумеется, не является единственной школой во французской историографии. Можно так же добавить, что она, как и любая долго существующая школа, уже не находится на пике популярности даже во Франции. Ее ключевые принципы и тезисы утратили остроту новизны. Скорее, она воспринимается как классика, проверенная временем.

Иначе дело обстоит с анализом методологии исторической науки, предложенной представителями школы «Анналов». Если конкретные ее достижения признаны практически всеми, то методология, как это обычно бывает в науке, оспаривается многими. Во Франции споры такого рода не выходят за рамки достаточно спокойных академических дискуссий.

Однако в советской историографии полемика, направленная против школы «Анналов» всегда имела идеологический характер. Специфика ее объяснялась тем, что представители этой школы пытались соединить определенные идеи материалистического понимания истории с другими достижениями в области истории философии на Западе. В этом усматривалась попытка ревизии марксизма. Именно поэтому ссылки на труды школы «Анналов» не поощрялись, а полемика велась глухо и предвзято. Возможно, тезис французских историков о том, что историю творит народ, и был вполне приемлемым для ревнителей чистоты марксизма. Но признание того, что именно менталитет народа конституирует историю воплощаясь посредством труда в материальную культуру, рассматривалось ими как специфическая форма идеализма. А потому не только общие философско-теоретические установки школы «Анналов», но и свойственное ей видение исторического процесса становились предметом резкой критики.

В-третьих, к творчеству школы «Анналов» можно применить историко-философский подход. На наш взгляд, он должен выражаться в том, что за рамками исследования останется все многообразие конкретных достижений французских историков, внимание же будет уделено только прояснению предельно общих оснований, на которых строится методология исторических исследований. Но и эти основания, определяющие само понимание предмета, задач и методов исторической науки, будут интересовать нас не сами по себе. Они будут интересовать нас лишь в той мере, в какой окажутся явным или неявным продолжением историко-философской традиции и полемикой с ней. Любой историк, размышляющий о предельных теоретических основаниях своей науки, неизбежно оказывается перед необходимостью решать философские вопросы. Решая их, он уже становится философом. А любой философ вынужден определять свое место в историко-философском процессе. Он далеко не всегда делает это со всей полнотой, ясностью и осознанностью - в особенности тогда, когда подчеркнуто, дистанцируется от метафизики. И в этом случае историк философии может и должен способствовать саморефлексии исторической науки.

Историко-философский подход к изучению трудов школы «Анналов» представляется правомерным и потому, что сами ее представители активно включаются в дискуссии по проблемам философии истории, сопоставляют подходы к ним с теми решениями, которые были предложены мыслителями прошлых веков. Таким образом, даже открещиваясь от обвинений в приверженности философии, они неявно признают свою вовлеченность в историко-философский процесс.

В последнее десятилетие интерес к трудам французских исследователей резко усилился, и это невозможно не связать с демократическими преобразованиями в России, которая живет ныне так, будто наглядно демонстрирует справедливость основной философско-теоретической установки школы «Анналов»: отнюдь не официальная идеология, не общегосударственное мировоззрение, будь оно религиозным или философским, определяют развитие страны, а менталитет народа, коренящийся в его образе жизни. Такая позиция в области теории весьма привлекательна для страны, уже второе десятилетие живущей и развивающейся без официальной философии, диктующей общегосударственное мировоззрение. Интерес к работам школы «Анналов» определяется и тем, что она представляет собой уникальное явление в исторической науке. Ее можно сравнить с полигоном, на котором постоянно испытываются новые теоретические разработки и новые методы исследования. Динамичность школы выгодно контрастирует с существовавшим на протяжении восьми десятилетий в России фактическим запретом на разработку любого видения философии истории, отличающегося от марксистского формационного подхода.

Именно это и заставляет рассмотреть труды школы «Анналов» в принципиально новом историко-философском аспекте.

Изучение того, что было написано о методологии исторической науки, предложенной школой «Анналов», в советское и постсоветское время, убеждает, что одна и та же методология может расцениваться диаметрально противоположно. Разумеется, это не объясняется субъективизмом комментаторов. Причина в том, что комментаторы исходят из принципиально различных философских представлений об обществе, истории, человеке.

А если это так, то необходимо прояснить, какие же предельные философские основания существовали у самих представителей школы «Анналов». Исследование философии истории, предложенной «Анналами» в прошлом веке, несомненно» будет историко-философским исследованием.

При всем интересе к школе «Анналов» - не только к конкретным результатам, но и к концепции исторического процесса, разработанной в ней - философские основания, предельные принципы, на которых она базируется, до сих пор не удостоились специального рассмотрения. Как правило, исследователи предпочитают либо характеризовать школу «Анналов» как сообщество ученых в самом общем виде, не углубляясь в анализ конституирующих его принципов, либо занимаются изучением достижений отдельных авторов, не воссоздавая целостного философского видения развития исторического процесса, сформированного школой.

Справедливости ради надо отметить, что сами представители школы «Анналов» отнюдь не облегчали исследователям решения этой задачи. Принадлежа к разным поколениям школы, они с завидной стабильностью демонстративно отрицали, что им все же приходится решать проблемы философско-мировоззренческого порядка. Одно из типичных заявлений на этот счет звучит так: «Мы вовсе не собираемся обвинять ее автора в философствовании, что в устах историка означает - и тут мы нисколько не ошибаемся - тяжкое преступление». Оно принадлежит основателю «Анналов» Люсьену Февру.

С течением времени декларации изменились мало. Так известнейший историк конца XX века Ж. Ле Гофф солидарен с Л. Февром: «Не отрицая значения теории в общественных науках, и особенно в истории (очень часто историк, презирающий теорию, бессознательно становится марионеткой имплицидных и примитивных теорий), я не бросался в теоретические исследования, если не чувствовал в себе способностей к этому или предчувствовал, что буду втянут в то, что вместе с множеством историков считаю заклятым врагом, истории - философию истории».

Польский философ, специалист по методологии истории В. Вжозек утверждает, что в целом у представителей «Анналов» сложилось стереотипное представление, согласно которому философские размышления об истории для историка не нужны: «Создали этот стереотип М. Блок и Л. Февр, которые своей неприязнью к философии обязаны отвращению к так называемой метафизике, отождествляемой с философией. В частности они с подозрением и недоверием относятся к тому, что составляет сущность метафизики: к размышлениям о вечных вопросах - о природе истории и человека, смысле истории, коренных основаниях общественной жизни, сущности истины, объективности и т.д. Анналистам особенно не нравились слишком общие спекулятивные формулы, туманные и неподкрепленные конкретным историческим материалом, такие как формулы Гегеля, Тойнби, Шпенглера, а так же Mapкса; они выступали против эпистемологизирующей философии Р. Арона».

Перед научным сообществом французские историки стремятся показать себя скромными ремесленниками, которые овладели «после долгого учения своим искусством. Они хвалят хорошую работу и ценят сноровку больше, чем теории...».

Такая подчеркнуто антиметафизическая установка объясняет и то, что представители школы «Анналов» не злоупотребляют даже пространными методологическими размышлениями, не говоря уже о том, что они не пишут специальные труды по теории исторического процесса и исторического познания.

Однако тот же В. Вжозек признает, что декларации о полной непричастности к решению любых философских вопросов далеки от истинного положения дел: «...Независимо от того факта, что анналисты не слишком симпатизировали софии, именно они - законно или незаконно - пересмотрели основные постулаты исторического знания в фундаментальном историософском и методологическом плане».

В чем же заключался вклад представителей школы «Анналов» в «историософию», то есть в философию истории?

Прежде всего - в поиске ответа на ключевой и, несомненно, философский вопрос о сущности исторического познания, о месте истории среди иных наук.

Противопоставление естественного и гуманитарного знания, сложившееся в двадцатом веке, нельзя считать обоснованным. Современная философия приходит к мысли о близости противопоставляемых областей знания, которая может быть достигнута как в рамках процедуры категоризации понятий, так и в рамках разработки методик исследования.

Историческая наука в том виде, как она сформировалась под влиянием школы «Анналов», показала неуместность такого противопоставления. Однако идея единства наук отстаивалась представителями этой школы совершенно не так, как это делалось представителями позитивизма.

Представители школы «Анналов» пришли к выводу, что история является точной наукой, поскольку ее суждения тоже основаны на фактах и допускают строгую верификацию.

Этот результат был, достигнут в итоге бурной дискуссии начала 20 века. Ее инициаторы социологи Ш. Ланвуа и Ш. Сеньобос потребовали усовершенствовать методы исторических исследований. Они предложили использовать метод непосредственного наблюдения в прошлом. Для этого необходимо было отказаться от преклонения перед историческим текстом, характерного для традиционной историографии, освободить его от искажений, допущенных автором текста. Затем выстроить факты в четкой хронологической последовательности, что позволит обнаружить повторы и выявить закономерности. В естественных науках опыт мог повторяться неоднократно, а историческая наука выискивала повторения, которые возникали в прошлом человечества.

Нельзя не признать, что сотрудничество, взаимопроникновение различных дисциплин - это «всегда обмен опытом и перенос его из одной сферы познания в другую, это всегда возможность роста научного знания». Действительно, благодаря воздействию социологии, историческая наука упорядочила свою методику исследования.

Однако французские социологи Ш. Ланоуа и Ш. Сеньобос предлагали объединить все науки о человеке вокруг социологии, истории же при этом отводилась роль служанки, поставляющей социологии фактологический материал. С такой постановкой вопроса историки согласиться не могли. Мысль о сохранении истории как научной дисциплины, ее самостоятельной значимости в среде социологического и гуманитарного знания была в основе методологических поисков основателей «Анналов» Л. Февра и М.Блока, несмотря на то, что термины «методология», «философия истории» были им неприятны. Но то, что их поиски можно квалифицировать как методологические, направленные на то, чтобы заново утвердить ключевые принципы организации исторической науки, косвенно доказывает уже сам выбор названий их работ.

Л. Февр и М. Блок сознавали, что буквальное выполнение предложений социологов не только понижает статус исторической науки, но и может привести к формализации в понимании исторического процесса, к исчезновению человеческой личности в истории, к появлению некоего усредненного механизма, заменяющего наделенного сознанием и волей человека. Такое обезличивание истории грозило превращением истории человечества в схему (какой она, естественно, не является, преподнося множество уникальных явлений) и, в конечном счете, вело к теоретическому оправданию тоталитаризма.

Избежать схематизма позволил пересмотр предмета исторической науки, совершенный Л. Февром и М. Блоком.

Если традиционная историческая наука, сложившаяся в девятнадцатом веке, изучала великие события (войны, революции и т.п.), деятельность выдающихся людей, занималась описанием событий прошлого, то Л.Февр и М. Блок совершенно иначе определили предмет изучения истории. В статье «Суд совести и суд историка» Л. Февр пишет: «История - наука о человеке, о прошлом человечества, а не о вещах и явлениях... Существует только одна история - история Человека, и это история в широком смысле этого слова История - наука о Человеке: она, разумеется, использует факты, но это - факты человеческой жизни... История, разумеется, использует тексты, но это человеческие тексты». М. Блок уточнил, что предмет истории – это  «сознание Человека».

Такое изменение предмета исторической науки позволило избежать социологического схематизма и обеспечить гуманизацию истории.

Однако этот тезис вовсе не стал для представителей школы «Анналов» основанием для противопоставления гуманитарных и естественных наук. Напротив, они специально подчеркивали, что многие научные категории, используемые как гуманитариями, так и естественниками, при более пристальном рассмотрении оказываются близкими по своей сущности.

В частности для гуманитария важно понимание текста. Это означает, что перед ним стоит задача описания этого понимания. Понимание важно и для историка. Но здесь существует важный нюанс, который требуется учесть.

«Описание понимания - это вербализация образов (традиций) словоупотребления, а объяснение социальных явлений - это совсем иная процедура, которая предполагает раскрытие базовых механизмов воспроизведения действительности, сочетания социальных образцов, их взаимодействия».

По мнению представителей школы «Анналов», в исторической науке, точно так же как и в физике и химии, осуществляются обе процедуры, причем осуществляются идентично. «В случае описания мы (гуманитарии - О.С.) фиксируем ее феноменологию, в объяснении - рассматриваем механизмы поведения и деятельности, раскрывая социальные образцы и нормативы их воспроизведения. Соотношения того и другого не тривиально, ибо здесь действует принцип дополнительности, который успешно работает как при анализе квантовомеханических, так и социальных явлений».

Категории «описания» и «объяснения» изучаемых событий заставляют обратить внимание на фактор субъективности, который может рассматриваться в двух аспектах.

Во-первых, историк работает с историческими источниками, прежде всего с текстами, в которых скрыта индивидуальность автора. Авторы источников могли сообщать неадекватные сведения в силу разных причин, которые проистекают из свободы воли человека. Иначе говоря, «авторы источников могли допустить сознательное искажение информации, проявить известную пристрастность, тенденциозность. Их позиция могла зависеть от их мирских, а именно экономических и политических интересов, а также от их общего мировоззрения». Любой исторический текст несет на себе отпечаток внутреннего мира его создателя, в тексте отражаются его социокультурные, политические, религиозные предпочтения.

Во-вторых, категория «объяснения» скрывает в себе вопрос «почему» (почему произошло интересующее нас событие). Характер причинности явлений в естественных науках и гуманитарных науках различен. Понятие причины какого-то явления в естественных науках характеризуется стабильностью связей, их постоянством и проверяемостью в ходе эксперимента.

Историческая наука имеет дело с одноразовыми, уникальными явлениями.

Однако принцип объяснения-причинности не отменятся, а скорее связан с «языком происхождения».

Для выявления и формулирования такого рода «одноразовой причинности в историческом исследовании используется язык традиций. Традиция - конструкция историка, важнейший момент его специфической аргументации, с помощью которой он может конкретно ввести свою позицию в ткань исторического дискурса».

Традиция, используемая историком, и содержит в себе второй аспект субъективности в историческом исследовании. По сути, речь идет о внутреннем мире самого историка, его собственных предпочтениях. Как возникают эти предпочтения, каковы их истоки? Представить себе образ «идеального историка», нейтрального по отношению к той или иной философии истории как к предустановочному горизонту, конечно, возможно. Однако в реальной жизни каждый ученый, в том числе и историк, находится под воздействием философских установок, даже если он не признает их влияния. «Дело в том, что историк, еще до детального ознакомления с аргументацией того или иного рода, уже твердо стоит на определенной метаисторической позиции, и именно она будет определять его отношение как к конкретной исторической аргументации, так и к отбору исторического материала для ее построения». Таким образом, философская предустановка историка проявляется уже перед началом исследования.

Влияние философии истории на историка проявляется «в выборе исследовательских приоритетов, таких как культура, социально-экономическая история, событие, менталитет, цивилизация». Этот выбор формирует конкретную исследовательскую ситуацию и влияет нате или иные выводы, которые ученый сделает в результате своего исследования.

С другой стороны, история как научная дисциплина не является какой- либо вечной сущностью, платоновской идеей.

«Она тоже реальность историческая, то есть реальность, помещенная в пространство и время, представленная людьми, которые называют себя историками и таковыми признаются, и воспринимаются как историки самой разнообразной публикой. Нет истории sub specie aeternitis (подобной вечности), чьи письмена оставались бы неизменными, проходя сквозь горнило времени, но есть разнообразная продукция, которую люди, живущие в данную эпоху, договариваются считать историей. Это значит, что, прежде чем быть научной дисциплиной, каковой она себя считает, и каковой она до определенной степени действительно является, история есть социальная практика».

Таким образом, история как наука должна не только постоянно осознавать, что она - наука о человеке. Она должна еще и осознавать, что сам историк является человеком, который не может жить и судить как бы вне времени, вне своей эпохи. Предпочтения историка, способ постановки им вопросов всегда зависят от той социально-культурной и политической ситуации, в которой происходило его становление как профессионала и в которой он живет в данное время. Поэтому в афоризме, который приписывается советскому марксистскому историку Покровскому - «История - это настоящее, опрокинутое в прошлое» - есть определенная доля истины. Его, разумеется, нельзя цинично превращать в сознательный принцип, заставляющий всякий раз переписывать историю в угоду настоящего. Но нельзя не видеть, что настоящее с его проблемами всегда косвенно оказывает влияние на методологию исторического исследования, «которая используется явно или неявно любым историком - будь он хоть марксистским, хоть идеалистическим». В соответствии с потребностями настоящего и в соответствии с выбранной методологией, вытекающей из усвоенных им господствующих теоретических представлений своего времени, ученый-историк выбирает те вопросы, которые ставит, обращаясь к объекту исследования. Таким образом, оказывается, что полученный в результате образ прошлого в той или иной мере носит на себе отпечаток настоящего.

По мере общественного развития историческая наука ставит перед прошлым все новые и новые вопросы, открывая неизвестные до этого страницы истории. Еще в начале 20 века Ш. Сеньобос отмечал, что история «пишется не для того, чтобы рассказывать, и не для того, чтобы доказывать, она пишется для того, чтобы отвечать на вопросы о прошлом, которые напрашиваются при виде общества в его настоящем».

Таким образом, видение исторического процесса историком, теоретические концепции, им предлагаемые, всегда зависят от того, что принято называть «духом времени». Так, например, нельзя признать случайным возникновение теории цивилизаций именно во второй половине 19 века (Н.Я. Данилевский) и в первой половине 20 века (О.Шпенглер, А. Тойнби). Именно в этот период происходит процесс завершения оформление крупнейших империй новейшего времени, осознавших и обозначивших свою специфичность и вступивших в глобальное противостояние. Теория цивилизаций на абстрактно-теоретическом уровне отражала и утверждала это различие.

Но верно и другое: обращение представителей школы «Анналов» к изучению менталитетов тоже можно рассматривать как отражение и выражение стремления общества к стабильности - после многочисленных социальных катаклизмов первой половины 20 века. Мировая война, Великий экономический кризис стали новым вызовом для историков, на который «Анналы» ответили изучением не относительно кратких «экономических переменных, а исследованием более глубоких циклов, долгосрочных явлений», обеспечивающих непрерывность истории.

Именно таким фактором, который обеспечивает непрерывность, стабильность, преемственность, и предстал в трудах школы «Анналов» менталитет. Заимствовав у этнологов это понятие («менталитет» или «ментальность» - на наш взгляд, в литературе между ними не делается сколько-нибудь существенных различий), школа показала его применимость в эмпирических исследованиях, дала теоретическое осмысление структуры данного понятия, его отдельных элементов, объяснила механизмы внутреннего (между элементами) и внешнего (с другими явлениями жизни человека) взаимодействиями, определила его место в системе других понятий.

Таким образом, представители школы «Анналов» видят историю достаточно точной наукой. Но эта точность должна достигаться не путем полного устранения влияний «субъективного фактора», устранить которые в принципе невозможно. К тому же такое устранение «субъективного фактора» и не может допускаться: после него история перестанет быть наукой о человеке. Однако точной вполне может быть и наука, признающая влияние «субъективного фактора», - при том условии, что это влияние, как и сам «субъективный фактор» будет исследоваться самыми точными и строгими методами. В этом - то в сущности и состоит главный смысл исследования менталитетов, начатых школой «Анналов».

Возникает закономерный вопрос: если допустить существование менталитета у народа, оказывающего сильнейшее влияние на весь его образ жизни и действий, то может ли историк считать, что он сам никакого менталитета не имеет, или, по крайней мере, способен совершенно освободиться от его влияния, приступая к историческим студиям?

Насколько можно судить по опубликованным суждениям представителей школы «Анналов», они вполне последовательно считают, что историк тоже имеет свой менталитет и не может освободиться от него.

Поэтому рамки возможных решений определенной исторической проблемы заранее определены, если не сказать более жестко, «запланированы» системой изначальных убеждений историка. Г.Г. Гадамер полагает, что их можно даже назвать «предрассудками» ученого-гуманитария - разумеется, «в ценностно-нейтральном смысле», то есть констатируя наличие этих «теоретических предрассудков» как факт, но, не осуждая за них как за порок.

Ведь эти метаисторические предрассудки, существующие у каждого историка, формируются в системах культуры, в традициях образования и воспитания индивида и ученого и уже поэтому «своей прочностью и потенциалом превосходят то пространство интеллектуально-научной «сноровки» вместе с нарабатываемыми в нем позициями, которое открыто для изменений и трансформаций в результате конкретных исторических исследований, проводимых историком».

Однако в отличие от менталитета обыденного, менталитет научный постоянно подвергается рефлексии. Говоря иными словами, у «человека из народа» нет вполне отчетливого представления о том, что он обладает каким-то менталитетом. Этот последний складывается у него стихийно и не вполне осознанно. У историка же, как у человека ученого, должно существовать достаточно осознанное представление о своем «научном менталитете». Он то в сущности и представляет собою то, что принято именовать «теорией» в науке, противопоставляемой эмпирии. Такая «теория» на деле вовсе не вытекает из фактов, а предваряет обнаружение и наблюдение их, выступая в роли гипотезы. «Теория» же только и позволяет «организовать» результаты разрозненных наблюдений в некое осмысленное целое, увидеть в совокупности различных фактов смысл.

«Теории изобретаются в мышлении и затем, подобно сети, закидываются в океан событий (метафора Эддингтона). И то, что попадает в ячейки сети (а это зависит от ее размеров, то есть от мощности теории), то и будет фактом науки. Если наука нуждается в других фактах, следует придумать, а потом применить другую теорию». Иначе говоря, факты всегда обнаруживает и выбирает идея. Более того, ход исторического развития будет представлен историком именно таким, каким его предполагает избранная историком философия.

Но почему же тогда представители школы Анналов демонстративно подчеркивают свое негативное отношение к философии? Почему они заявляют во всеуслышание, что занятия методологией являются «напрасной тратой времени»?

Это можно объяснить, используя ту же аналогию, к которой мы уже прибегли, тем более, что ее используют и сами представители школы Анналов. Они именуют историка ремесленником. «Человек из народа», ремесленник имеет определенный менталитет. Если он обладает жизненной мудростью, он даже «знает за собой» некоторые черты характера и устойчивые привычки, которые учитывает в своих действиях и отношениях с другими людьми. Однако он вовсе не погружается в постоянное самосозерцание, поскольку приоритетным для него является вовсе не оно. Такое погружение в себя наверняка навредило бы ему в практической жизни.

Точно так же историк должен «знать за собой» некоторые теоретические пристрастия, сознавать свою приверженность некоторым философским представлениям. Но полный «уход в себя» - то есть излишняя погруженность в осмысление собственных теоретических оснований, в выявление их глубинной философской базы, короче говоря, превращение в философа метафизика, наверняка повредил бы его бытию в качестве историка.

Потому-то представители школы «Анналов» и заявляют, что для историка, как и для ремесленника, главную роль играют вовсе не философские размышления о сути истории вообще и о себе как историке, и даже не постоянные размышления о том, как именно нужно изучать историю. Возможно, перед глазами французских историков стоял негативный пример В.Дильтея, наполнившего толстые тома рассуждениями о методологии гуманитарных наук, но так и не применившего весь разработанный арсенал на практике научного исследования. Его можно было бы сравнить с ремесленником, который изобретает и делает все новые инструменты, но так и не использует их в своем ремесле. Да и вообще забывает о последнем.

Поэтому историки школы «Анналов», полемически заостряя свои высказывания, и объявляют, что история - это скорее не наука, а искусство ремесленника. Здесь главную роль играют не общие рассуждения, например, об экономике, а конкретные навыки: способность к анализу исторического материала, умение работать с историческими источниками: производить идентификацию, сравнивать, критически оценивать, отделять истину от исторической фальсификации, определять хронологию и т.п.

Поэтому суждения представителей школы «Анналов» об истории не как о науке, а как о ремесле - не более как полемический прием и, возможно, французский ответ на излишнее философское теоретизирования немцев «вокруг истории».

Именно понятие менталитета - заимствованное отнюдь не из философии и подчеркивающее дистанцированность от нее - дало возможность представителями школы «Анналов» принимать участие в важнейших философских дискуссиях, занимавших умы современников, но при этом не бояться постыдного клейма метафизика. Так, они смогли откликнуться на споры о соотношении социального и биологического, которые активно велись в конце 19 - начале 20 веков.

Аристотель говорил, что сознание - это «как бы всё». Так и «менталитет» в его понимании представителями школы «Анналов» оказался «как бы всем» - в том смысле, что рассуждая о нем, можно было затрагивать любые вопросы. Это относится не только к проблемам философской антропологии.

Рассуждения о менталитете выводили и к осмыслению животрепещущих проблем современности. В частности, «менталитет» вполне мог пониматься и как оружие нации в острой современной борьбе на мировой арене.

Наиболее серьезные дискуссии во французской историографии, повлекшие за собой изменение научных парадигм, были сопряжены с актуальными общественно-политическими кризисами. Ж. Ревель (один из немногих представителей школы «Анналов», который предпринял попытку рефлексии эволюции этого научного сообщества), свидетельствует что именно общественно-политические потрясения, перенесенные французским обществом после поражения во франко-прусской войне, способствовали развертыванию дискуссии и в конечном счете привели к обновлению исторической науки. «Если Франция намеревалась взять реванш, она... должна была «перевооружиться» и не только в военном (это, безусловно), но также и в моральном отношении. Возникло широкое общественное гражданское согласие: страна должна работать, чтобы обогнать Германию в тех сферах, где последняя достигла особых успехов, а именно: в военном деле, науке и в области гражданского воспитания травма, вызванная военным поражением, оказала особое влияние на историческую дисциплину. История стала хранилищем оскорбленной национальной гордости, ее целью стало содействие гражданскому перевооружению нации».

Научные дискуссии, которые происходили уже в рамках школы «Анналов» и способствовали новому витку осмысления предмета исторической науки, поиску новых смыслов в историческом развитии, так же были связаны с крупными общественно-политическими событиями и процессами. Формирование в качестве профессионалов Л. Февра и М. Блока происходило на рубеже 19-20 веков, когда ведущие державы постепенно втягивались в первый мировой конфликт. Ф. Бродель - лидер второго поколения «Анналов» был участником второй мировой войны, после которой разработал свою концепцию миров-систем и теорию трех уровней длительности в истории. Исследования ментальности, приобретшие после второй мировой войны признание и популярность, были теоретически осмыслены Ж. Дюби и Р. Мандру и органически вписались в процессы «большой длительности» Ф. Броделя. Третье поколение «Анналов» в лице Ж. Ле Гоффа, Э. Ле Руа Ладюри и других встало на позиции исторической антропологии в период бурных социальных и экономических потрясений конца 60-начала 70-х годов.

Учение о менталитете, если учитывать эти корреляции, открывается новой стороной. Периодам общественно-политической стабильности соответствует устойчивость философско-теоретических представлений, лежащих в основе мировоззрения. Общественное устройство сложилось, его принципы осмыслены на протяжении долгих лет и вполне осознанны. Каждое из понятий подробно обсуждено и предельно прояснено в сотнях публикаций. Обществу представляется, что наступил триумф сознания.

В период общественно-политического кризиса неизбежно наступает и кризис мировоззренческий. Казавшиеся незыблемыми в своей совершенной ясности философские категории перестают схватывать изменившуюся действительность. Держаться за них значило бы игнорировать социальные перемены, отстать от них и потерпеть жизненный крах. Именно в это время народ, мобилизующий все свои силы ради выживания, руководствуется не «общественным сознанием», представления которого ясны и устойчивы, а именно менталитетом, в котором основные представления достаточно размыты, что и позволяет проявлять гибкость, сообразуясь с новыми социальными реалиями. Именно эта относительная неопределенность содержания понятия «менталитет» и привлекает представителей школы «Анналов». Так, представитель третьего поколения школы Ж. Ле Гофф пишет: «Основная привлекательность истории ментальности находится в ее неопределенности... в неопределенном остатке исторического анализа». К тому же, именно неопределенность понятия «ментальность» заставляет французских историков рассматривать его со всех сторон, устанавливая «контакт с другими гуманитарными науками».

Но именно такая размытость содержания понятия «менталитет», открывающая для историка новые возможности и привлекающая его, вызывает резкое неприятие у философа, который мыслит философию как строгую науку. Это вызывает обострение спора философа, ратующего за приоритет сознания, и историка, ратующего за приоритет менталитета. Этот спор осознается как «глубокий разрыв в мышлении, причем не только относительно понимания задач исторического познания и сущности человеческой истории, но в самих формах мысли и языка, что нередко приводит к досадному непониманию». Для историка, который в силу специфики своей науки значительно лучше следит за конкретными переменами в обществе, в кризисную эпоху «все рациональные схемы, модели, гипотезы и теории кажутся опасным возвращением к догматизму».

Взаимное неприятие приводит к противостоянию. Историки в такой ситуации склонны критически оценивать возможности философии истории. По словам известного историка-медиевиста А.Я. Гуревича, «философия истории, какой бы она не была, всегда диктует некую схему, поневоле упрощающую бесконечно красочную и многообразную действительность».

Философы в свою очередь утверждают, что «никакая серьезная философия не подряжалась служить историку вспомогательным средством в его работе над эмпирическим материалом».

Историки, производя эмпирические исследования, зачастую сталкиваются с фактами и свидетельствами, противоречащими устоявшимся философским концепциям. Профессиональная добросовестность не позволяет им отмахнуться от этого несоответствия как несущественного. Они вынуждены самостоятельно заняться философскими обобщениями, поскольку то, что предлагается философами-профессионалами, их не удовлетворяет. Фундаментальность университетского образования, которой обладают историки, в такой ситуации вполне позволяет им высказать новое, самостоятельное слово в философии.

Таким образом, мы можем определить интеллектуальное поле, на котором происходит встреча философствующего историка и философа-профессионала. Оба сталкиваются с новыми вопросами, которые с одной стороны возникают перед историком, ищущим ответы на вопросы современности в прошлом, с другой стороны, возникают перед философом, который в изменяющемся мире решает задачу «познания смысла истории».

Именно на этом поле возникают учения В. Виндельбанда, Г. Риккерта, В. Дильтея, К. Ясперса. Но они возникают, так сказать, на том краю поля, который ближе к философии. А на противоположном краю того же самого поля возникает философствование школы «Анналов», которое ближе к истории. Но, подчеркнем еще раз, что речь идет об одном и том же поле философии истории. Даже те историки, которые во всеуслышание отрицают философию истории, вынуждены втягиваться в дискуссию с ней, принимать ее понятия, чтобы вести спор, вникать в ее постановки вопросов, а потом давать на них свой собственный, «неклассический» ответ. В результате сфера философии истории расширяется благодаря новым, нетрадиционным концепциям. Но проходит несколько десятилетий - и эти нетрадиционные концепции уже считаются классикой философии, а понятия, ранее не входившие в философский лексикон и противопоставлявшиеся ему, начинают изучаться на философских факультетах.

Но пока этого не происходит, философы обвиняют самостоятельно философствующих историков в эклектике, в произвольном соединении мотивов из различных философских учений, которые строго и тщательно разделены историками философии в учебниках и энциклопедических словарях. Именно такое обвинение и выдвигалось оппонентами школы «Анналов» из числа философов. В ответ на это можно было бы возразить, что дело здесь вовсе не столько в различии «теоретических менталитетов» философов и историков, сколько в различии педантизма и творческого поиска как в исторической, так и в философской науке. Различие течений и направлений представляется абсолютно ясным и незыблемым только составителям учебников по истории философии да философам-эпигонам. Но едва ли не все оригинальные мыслители всячески противились такой классификации. Они вполне могли бы подписаться под словами А.Ф. Лосева: «Что же со мною делать, если я не чувствую себя ни идеалистом, ни материалистом, ни платоником, ни кантианцем, ни гуссерлианцем, ни рационалистом, ни мистиком, ни голым диалектиком, ни метафизиком, если даже все эти противоположности часто кажутся мне наивными? Если уж обязательно нужен какой-то ярлык или какая-то вывеска, то я, к сожалению, могу сказать только одно: я - Лосев! Все прочее будет неизбежной натяжкой, упрощенчеством и искажением, хотя и не так трудно уловить здесь черты длинного ряда философских систем, горячо воспринятых в свое время и переработанных когда-то в молодом восприимчивом мозгу».

Если мы признаем такое право на поиск собственного пути за философом, то логично признать его и за историками, обращающимися к философии. Приверженцы школы «Анналов» на протяжении всего ее развития в поисках теоретико-методологических оснований историографии обращалась к различным философским теориям. Но они отнюдь не были эклектиками, потому что обращались к этим теориям не по очереди, а пытались синтезировать их. И при этом полагали, что такой синтез оправдан и успешен, если он позволяет по-новому увидеть известные исторические факты и обнаружить новые. В то же время они противились любым попыткам связать их оригинальную синтетическую концепцию с какими-то течениями и направлениями в философии.

Именно по этой причине представители школы «Анналов» не принимали даже попыток жестко определить позицию их сообщества, которые предпринимались оппонентами и комментаторами. Им претило даже стремление последних классифицировать ученых, объединившихся вокруг журнала «Анналы», как историографическую школу - и, тем самым, ввести их научный поиск в какое-то строго определенное русло. В частности, Ж. Ревель отмечал, что существование школы «Анналов» - это «...реально до сих пор не подтвержденное предположение». Основатели журнала «Анналов» также четко выразили свое отношение к этому вопросу. «В 1937 г. Марк Блок изобличал «этот дух хора», решительным протестом против которого является само существование «Annales». Еще более ясно в 1953г. выразился Люсьен Февр: «Что касается «Annales», то никогда ни Блок, ни я не претендовали на создание некоей «школы». Школа - это нечто замкнутое. Она предполагает одного или двух жрецов во главе, а также учеников, озабоченных лишь одним - следовать за своими учителями основатели же «Annales» никогда и не помышляли о том, чтобы «накладывать свой отпечаток», ограничивать, карнать или кроить на свой манер и по своему подобию умы, обаянием или своеобразием которых они хотели наслаждаться. Следовательно, ни о какой школе не может быть и речи. Но мы охотно говорим о духе «Annales» или реже о группе «Annales». На наш взгляд, многим историкам присущ дух «Annales», хотя они не только никогда не сотрудничали в нашем журнале, но писали и печатались задолго до создания «Annales». Группа же «Annales», напротив, представляет собой свободное объединение людей, которые по возрасту, происхождению, по своему отношению к практической философии и религии, ощущают себя объединенными не каким-то символом веры, изложенным в ста или двадцати статьях, за соблюдением которого следят деятельная конгрегация индекса или устрашающий Трибунал инквизиции, но общими стремлениями, в силу которых они стихийно приходят к одним и тем же мнениям и выводам; они озабочены созданием истории, которая стала бы центром, сердцем общественных наук, сосредоточием всех наук, изучающих общество с различных точек зрения - социальной, психологической, религиозной и эстетической, наконец, а также с политической, экономической и культурной».

Много лет спустя эта же мысль была выражена на страницах журнала представителем третьего поколения «Анналов» Ф. Артога: «Мы - не школа, ибо равно опасаемся превратиться и в касту, и в общественный институт, и мы не почтовый ящик (пусть даже и знаменитый), мы - экспериментальный полигон».

Согласие с такой оценкой выражает Ю. В. Семенов, который, правда, говорит о школе «Анналов» именно как о школе, однако в его работе представители этой школы оказываются разбросанными по разным историко-философским направлениям: Ф. Бродель отнесен к «мир-системному подходу»; Ж. Дюби связан с социально-биологической концепцией общественного развития; Э. Ле Руа Ладюри объявлен представителем экологического детерминизма; а школа «Анналов» в целом отнесена к концепции определяющей роли социально-духовного фактора.

Как представляется, определить специфику историко-философского подхода к изучению творчества школы «Анналов» можно только с учетом того, что историография, философия истории и история философии - это различные науки, каждая из которых имеет свой предмет исследования и решает свои задачи. Наличие пограничных областей между ними вовсе не устраняет такого различия, а лишь подчеркивает наличие границ, то есть существование качественного различия между этими науками. А если мы признаем это, то должны будем признать и различие теоретических и методологических требований в различных науках.

Первоочередной задачей историка всегда будет оставаться именно изучение исторических реалий. В силу этого его внимание всегда будет приковано к миру, а не направлено на осознание собственного «научного менталитета», на прояснение тех исходных оснований, на которых базируется историческое сознание. В этом отношении можно провести параллель с физиком, который занят изучением предмета собственной науки. Он вовсе не обязан при этом непрерывно размышлять о специфике физического познания, пристально следить за тем, что происходит в сознании физика. Но именно такую задачу ставит философ, занимающийся проблемами теории познания. Точно так же может и должен существовать философ, для которого, в отличие от историка, приоритетный интерес представляет именно анализ исторического познания. Сам историк, как правило, предпочитает заниматься саморефлексией лишь в исключительных случаях, а именно тогда, когда в исторической науке складывается кризисная ситуация, когда базовые теоретические представления, уже перестают представляться самоочевидными и не позволяют включать новые исторические познания в сложившуюся общую картину истории. Историк (равно как и физик, химик, биолог) действительно предпочел бы заниматься своим «ремеслом», а не теоретизированием вокруг него. Он оказывается вынужденным теоретизировать тогда, когда философы, взявшие на себя разработку метаисторических представлений, не справляются с возложенной на себя задачей. Тогда, когда они обнаруживают некомпетентность, проявляющуюся в неспособности привести теоретические и методологические представления в соответствие с новыми открытиями в историографии. Именно в такие кризисные моменты историк вынужден откладывать в сторону ремесло и заниматься прояснением философско-теоретических вопросов.

Не стоит представлять себе дело так, что историк способен только играть роль «ползучего эмпирика», не способного к теоретизированию. Роли в науке отнюдь не расписаны раз и навсегда. Один и тот же человек может выступать и в роли историка, и в роли исследователя метаистории, методолога и философа. Но при стабильном, не кризисном положении в науке эти роли могут мирно сочетаться и плавно переходить одна в другую. А в период общественно-политических кризисов, неизбежно сопряженных с кризисами в гуманитарных науках, происходит их поляризация. В этой связи можно вспомнить известное высказывание представителя Венского кружка Р. Карнапа, который заявил, что сегодняшняя философия - это позавчерашняя физика. Точно так же можно сказать, что в период бурного кризисного развития философия истории выступает в роли позавчерашней историографии. Тот, кто избирает для себя роль исключительно философа истории, по сути дела, отказывается считаться с новыми реалиями. Он выступает в роли консерватора, настаивая на чистоте, строгости и абсолютной точности в понятиях. При этом разумеется, под такими понятиями имеются в виду понятия вчерашние и даже позавчерашние. И тогда исследователь, который сознает, что такая непоколебимая верность понятиям позавчерашним исключает верность сегодняшним фактам, начинает заявлять, что он предпочитает быть ремесленником, «ползучим эмпириком», не ведающим никакой теории, но при этом оставаться способным непрерывно следить за новыми реалиями современной жизни.

До бесконечности такое положение продолжаться, однако, не может. Рано или поздно новые реалии, новые исторические факты властно потребуют для своего осмысления новой теории. В поисках оснований для нее историческая наука обратится ко всем философско-теоретическим идеям, выдвинутым на сегодняшний день. Они будут переосмыслены и соединены в некий новый синтез, допускающий продвижение вперед при создании новой картины исторического процесса, включающей новые исторические познания. Причем такой синтез будут осуществлять и философствующие историки, и философы-профессионалы, способные учесть новые исторические реалии и познания.

Но при этом неизбежно окажется, что вынужденные философствовать историки и вынужденные штудировать новые исторические работы философы как раз и окажутся на пограничном пространстве, где они временно приведут в полный хаос всю сложившуюся систему философских представлений об историческом процессе. Здесь-то и наступит черед историка философии, задачей которого станет осмысление происходящего в области философии истории. Он неизбежно начнет с того, что сопоставит по-новому синтезированные философско-теоретические концепции, соотнесет их со сложившимися на протяжении веков «традиционными» школами, течениями и направлениями. Он выделит, разбираясь в происходящем, новые школы, как бы этому ни сопротивлялись «классифицируемые» им историки и философы. Он «впишет» эти школы в существующую картину течений и направлений в философии, разумеется, внеся в эту картину соответствующие коррективы. Его конечная цель состоит именно в том, чтобы постоянно сохранять целостное видение историко-философского процесса в его полноте и разнообразии. А потому для него нет принципиальной разницы, кем именно - профессиональными философами или философствующими представителями специальных наук - было осуществлено реальное приращение философских знаний.

Таким образом, несмотря на неприятие философии истории, представители школы «Анналов» в своем творчестве решали философские проблемы. В исторической науке, как и всякой другой существуют теоретические основания, определяющие ее методологию и выступающие в качестве фундамента для построения специально научных концепций. Особенность школы «Анналов» заключается в том, что, осуществляя конкретные исторические исследования ее представители по сути занимались созданием собственной философской модели исторического процесса. Сложность историко-философского анализа заключается в противоположности в отношениях профессиональных философов и историков школы «Анналов» к философской теории. Философы в научном творчестве предпочитают чистоту теории и поэтому стремятся обозначить свою принадлежность к какой-либо концепции, что не мешает им самим в своем творчестве выходит за рамки существующих концепций при создании новых теорий. В рамках школы «Анналов» даже с позиций историографических никогда не требовалось соблюдать приверженность к определенной теории, не говоря уже пристрастиях философских.

Субъективность историка проявляется в выборе предмета изучения, способов исследования. Но самым важным является то, как он объяснит полученные результаты. Школа «Анналов» возникшая и развивающаяся в периоды мировоззренческих кризисов, естественным образом была вынуждена искать новые объяснения обнаруженным фактам и явлениям истории. Сами представители школы «Анналов» не стремятся к широким дискуссиям по поводу философских оснований своих исследований. Однако, признание успехов в исследованиях со стороны научного сообщества историков требует проведения философской рефлексии, целью которой будет являться выявление философских оснований, позволивших получить эти успешные результаты.

 

АВТОР: Сарпова О.В.