Культурфилософское понимание войны как основа исследования ее динамики

Общее видение динамики войны во многом зависит от понимания того, что такое война. Представляется, что в условиях отсутствия консенсуса в понимании войны оптимальным способом, обеспечивающим возможность охватить всю совокупность ее явлений, становится объяснение войны на основе того ее признака, который, как правило, не ставится под сомнение в рамках существующих подходов к войне. Таким признаком является насилие.

Существуют две исследовательские стратегии интерпретации связи войны и насилия. В первой - насилие является родовым признаком войны, конкретизирующимся через масштабы (число жертв и пр.) и выполняемую войной функцию. Так, современный философ и психолог Арнольд Минделл пишет: «Под войной всегда понималась форма насилия, которая меняет распределение власти в мире через убийство миллионов». В этой достаточно емкой дефиниции войны выделено несколько принципиальных для ее понимания признаков. Во-первых, война - это одна из форм насилия. Во-вторых, от других форм насилия войну отличает выполняемая ею функция: война меняет распределение власти в мире. В-третьих, войну отличают массовые многомиллионные убийства.

Рассмотрим, применимы ли названные А. Минделлом признаки войны ко всем войнам? Этот вопрос имеет принципиальное значение в связи с тем, что для исследования динамики войн нам необходимо найти такую точку зрения в понимании войны, которая позволила бы охватить общим взглядом всю совокупность прошлых и настоящих войн.

Начнем это рассмотрение с, казалось бы, очевидного факта: войны не бывает без массовых человеческих жертв. Для А. Минделла, война предполагает убийство миллионов. Однако по этому показателю многие войны прошлого не будут зачислены в разряд войн, поскольку в силу разных причин в них не было такого количества жертв.

Для того чтобы признак «количество жертв» вывести на уровень пороговой универсальности, хотя бы для различения войны от других форм вооруженного противоборства, некоторые исследователи пошли по пути минимизации потерь в войне. Так, согласно получившему распространение определению войны, которое принадлежит американским исследователям Д. Сингеру и М. Смолу, количество жертв в войне (имеется в виду безвозвратные потери армейских частей) должно превышать одну тысячу человек на всем протяжении столкновения. Ученые вашингтонского института мира приводят другую цифру потерь, полагая, что в войне минимальные потери составляют 1ООО и более человеческих жизней в год.

Хотя статистика военных потерь, пожалуй, наиболее развитая статистика войны, вряд ли, обратившись к ней, удастся определить меру, которая позволяла бы объединить войны прошлого и настоящего по числу жертв, которые они принесли. Применение показателя «количество жертв» затруднено как на границах максимального возможного числа жертв войны, отделяющих войну от другого класса явлений - социальных катастроф, так и на границах минимального уровня жертв войны, где можно было бы отличать войну от менее масштабных форм вооруженного насилия (вооруженного конфликта и пр.). Еще более запутанной станет ситуация, если пытаться подсчитать число «жертв» холодной войны, хотя бы со стороны потерпевшего в ней поражение Советского Союза. Ведь на его территории не велось даже боевых действий. Открытым остается вопрос о методике оценки количества жертв террористической войны.

Нет единства и в понимании признака войны, характеризующего выполняемую ею функцию. А. Манделл полагает, что война меняет распределение власти в мире, то есть, по сути, он исходит из политически позитивной оценки выполняемой войной функции в рамках международных отношений. Небольшое изменение ракурса видения исторической роли войны - и у отечественного исследователя В.И. Корчмит-Матюшова в выполняемых современной войной функциях - появляется экзистенциальный оттенок: «Война XXI века будет представлять собой перераспределение ролей стран как органов единого организма Планеты в интересах выживания человечества».

Гегель полагает, что война в перераспределении роли государств исполняет всего лишь роль беспристрастного арбитра, который ни в коей мере не обременен никакими иными заботами (в том числе и тем, выживет или не выживет человечество), кроме как решением вопроса о том, право какого народа должно уступить в вооруженном споре сторон. По его мнению, война как судья устанавливает при межгосударственном споре «не истинность права той или иной враждующей стороны, а... какое право должно уступить в этом столкновении другому. И решить это должна война именно потому, что оба эти столкнувшиеся права в равной степени истинны, и нарушить это равенство, создать возможность соглашения путем уступки одного права другому, может, следовательно, только нечто третье, т.е. война».

Кроме этого, Гегель отмечает и ряд иных функций войны, реализация которых выходит за рамки международных отношений. Так, он неоднократно в своих работах подчеркивает значение войны для сохранения и развития здоровой нравственности народа. «Высокое значение войны состоит в том, что благодаря ей сохраняется нравственное здоровье народов... подобно тому, как движение ветров не дает озеру загнивать, что с ним непременно случилось бы при продолжительном безветрии, так и война предохраняет народы от гниения, которое непременно явилось бы следствием продолжительного, а тем более вечного мира».

Наряду с множеством других примеров позитивной оценки выполняемых войной функций имеется никак не меньшее количество отрицательных характеристик роли, исполняемой войной. В них война, как правило, предстает как дело противоестественное и антигуманное, множащее беды. «В войне нет ни блага, ни законности, ни пользы, откуда же быть счастью?», - утверждается в древнеиндийском эпическом произведении «Махабхарата». «Война, - писал Л.Н. Толстой, - такое несправедливое и дурное дело, что те, которые воюют, стараются заглушить в себе голос совести». «Одно из двух, - отмечал он, - или война есть сумасшествие, или, ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать».

Остается третий признак, связывающий войну и насилие. А. Манделл полагает, что война - это «форма насилия». К.Райт считает, что война - это «насильственный контакт» между разными, но сходными общностями. X. Булл понимает войну как «насильственное действие», производимое одной политической общностью над другой. Эти незначительные расхождения относительно того, во что выливается связь между насилием и войной (в «контакт», в «действие», или в нечто другое) не заслоняют общего логического принципа объяснения этой связи: «насилие» выступает в качестве родового по отношению к «войне» понятия. Опосредование связи насилия и войны политикой отнесено к области видообразования и раскрыто через указание на выполняемую войной функцию «распределения власти в мире» (А. Манделл), или посредством показа политического характера сталкивающихся в войне общностей (X. Булл).

Вторая исследовательская стратегия раскрытия связи насилия и войны в логическом плане выражается в том, что в определении войны насилие - не родовой, а видовой признак. Классическим вариантом реализации данного видения связи насилия и войны является концептуальная разработка войны немецким военным теоретиком Карлом Клаузевицем. Начиная свои размышления о войне с констатации того, что война - это «акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю», то есть как бы в рамках только что охарактеризованной стратегии, Клаузевиц при последующем анализе приходит к заключению, что война есть продолжение политики другими, насильственными средствами. Логический смысл произведенного им превращения состоит в изменении статуса насилия: оно в определении войны из родового понятия превращается в видовое, уступая место родового понятия «политике». Это позволило немецкому мыслителю описать войну в категориях военной науки и отчасти в категориях политической теории.

Как представляется, понимание Клаузевицем войны как продолжения политики иными средствами, исходит из пред понимания войны как политически адаптированного насилия, то есть насилия, превращенного из внешнего по отношению к политике феномена в ее инструментарий. В этом своем адаптированном к целям политики статусе «средства» насилие, как убежден Клаузевиц, входит в войну как «первоначальный ее элемент».

Понятие «первоначальный элемент» получает у Клаузевица наибольшую смысловую нагрузку при характеристике тенденций развития войны. Немецкий теоретик отмечает, что по отношению к господствующим в войне тенденциям она «представляет собой своеобразную троицу». Эта троица составлена «из насилия, как первоначального своего элемента, ненависти и вражды, которые следует рассматривать как слепой природный инстинкт; из игры вероятностей и случайностей, что делает ее свободной душевной деятелъностъю; из подчиненности ее в качестве орудия политике, благодаря чему она становится достоянием непосредственно рассудка».

При этом Клаузевиц поясняет, что «первая из трех сторон обращена больше к народу, вторая к полководцу и его войску, а третья к правительству». Здесь же он подчеркивает, что данные тенденции представляют как бы три различных рода законов, которые глубоко коренятся в самой войне и изменчивы по своей величине. «Задача теории - сохранять равновесие между этими тремя тенденциями, как между тремя точками притяжения».

Продекларированный в своей теории войны принцип «сохранения равновесия» Клаузевиц реализовал иерархически - подчинением первых двух тенденций развития войны третьей, признав только эту третью тенденцию «господствующей» в развитии войны. В сущности, описание развития войны осуществляется им в контексте адаптационной парадигмы и предстает как сложный многосторонний процесс адаптации насилия для нужд политики.

Показ возможности интерпретации классического варианта понимания войны, получившего наибольшее признание в культуре, в контексте политической адаптации насилия не случаен, поскольку исследование динамики войны мы будем осуществлять в контексте адаптационной парадигмы. При этом в чем-то будем опираться на концепцию войны Клаузевица, которую склонны трактовать в адаптационном плане. В чем-то расходится с ней, главным образом вследствие того, что освещение динамики войны попытаемся представить с позиций культурной антропологии, а не военной теории и политической науки.

На наш взгляд, исследование динамики войны через анализ изменений в насилии, оцениваемых с позиций адаптационной парадигмы, ближе к эволюционной проблематике культурной антропологии, исходящей из допущения, что изменение любых антропомерных феноменов, к которым, не сомнению, относятся и насилие, и война, является в значительной мере адаптационным изменением, подчиненным необходимости поддерживать жизнеспособность социума.  С позиций культурной антропологии открывается возможность исследовать динамику войны не только в зависимости от практики политической адаптации насилия, но и в целом в зависимости от совершенствования возможностей человека и общества по адаптации насилия, их адаптационной культуры и практики. Адаптация насилия рассматривается нами в контексте выражения общего адаптивно-атрибутивного свойства общества как социокультурной системы приводить используемые им орудия, без которых оно не может обходиться, пока не изменит механизм своего функционирования, в соответствие с задачами своего дальнейшего развития. Исходя из такого понимания, адаптация насилия выступает той совокупной силой, под воздействием которой начинает происходить и осуществляется в дальнейшем динамика войны.

Вслед за Э. Маркаряном, Ю.А. Ждановым, В. Е. Давидовичем и другими исследователями, рассматривающими становление культуры в деятельностной парадигме, понятие «адаптация», появившееся в сфере биологического знания и означающее там приспособление, вписанное в общий биологический круговорот, мы склонны толковать более широко. Э. Маркарян в работе «О генезисе человеческой деятельности и культуры» связывает процесс развития общества и его культуры с выработкой универсального адаптивно - адаптирующего (приспособительно - преобразующего) типа деятельности. Ю.А. Жданов и В. Е. Давидович отмечают, что «мировая культура как целое есть способ деятельности, технология родового субъекта (человечества)... характеризуемая в своем бытии единством приспособительно - преобразовательного и стереотипно-репродуктивного моментов». Разъясняя свою позицию, они пишут: «Адаптивная активность животных, даже если фиксировать то, что ее преобразовательное воздействие на среду, не всегда равно нулю, все же вписана в общий биологический круговорот, выступает как компонент биосферы. Производительная деятельность общественного человека создает новую искусственную среду, качественно иную сферу материального бытия, приспосабливаемого к потребностям человека. Преодолевая узкую видовую специализацию, характерную для животных, адаптивно-адаптирующая деятельность человека обрела универсальный, подлинно продуктивный, творчески-преобразующий характер, наиболее полно обнаружившийся в основном виде человеческой деятельности - производительном труде. Именно в этом нашло свое выражение становление культуры».

Если с учетом сказанного задаться вопросом, что, собственно, подлежит объяснению при анализе динамики войны в культурофилософском аспекте, то выяснится, что именно война и подлежит объяснению. Но объяснению процессуальному, через свою «динамику», в которой находят отражение изменения, происходящие в войне под действием адаптирующих насилие сил. Иными словами, в исследуемой теме нас интересует не столько динамичность изменений войны, а ее историческая динамика в контексте общей культурной эволюции человечества, адаптирующего насилие, исходя из потребностей своего существования и развития.

Общая картина динамики войны нам видится следующим образом: возникновение войны и последующие изменения в ней осуществляются под воздействием адаптации насилия путем направления его энергетики в военное русло, где насилие проявляется в многообразии форм, видов, типов войны.

Конкретизация этого общего видения будет осуществляться в уточнении связи между войной и насилием в процессе исторического развития. Мы будем исходить из того, что между войной и насилием существует внутрисистемная и над системная связь.

При рассмотрении насилия во внутрисистемной связи оно предстает в качестве элемента системы войны. Клаузевиц называет насилие «первоначальным элементом» войны. Но рассматривает специфику этого элемента, исходя из представления о войне как о динамической системе политики, спецификой развития которой является превращение насилия из «первоначального элемента» в «средство». Внутрисистемная связь между политикой и насилием приобретает форму связи между политикой как целью и насилием как ее инструментом. Насилие направляется политикой и существует в войне, соизмеряясь с целями политики.

Исходя из внутренней связи насилия как элемента и войны как системы, динамика войны имеет ярко выраженный политический характер и предстает в виде политической практики адаптации насилия. Это позволяет считать концепцию войны К. Клаузевица парадигмальной для описания динамики войны на основе внутренней связи в войне насилия и политики. Данная связь, по сути, образует структуру войны как Динамической системы (процесса).

Внешняя, над системная связь насилия и войны рассмотрена Клаузевицем не так основательно, как внутрисистемная. Но там, где он выходит на характеристику над системной связи, то по-прежнему продолжает объяснять ее преимущественно из политики, без должного учета того, что внешняя связь насилия и войны имеет многофакторный характер. Клаузевиц явно политизирует процесс превращения насилия из внешнего по отношению к войне в ее внутреннее (в «первоначальный» элемент). Он словно не хочет обращать внимания на то, что политика на уровне над системной связи войны и насилия является всего лишь одним из факторов адаптации насилия. Да и феномен насилия здесь - фактор динамики войны, а не адаптированный политикой элемент ее системы.

Клаузевиц видел только в политике (правительстве) истинного субъекта, адаптирующего насилие. Он исходил из того, что воюющее государство олицетворяет собой единую и неделимую волю правительства, армии и народа. Из этих трех сил только правительство способно стать «разумом олицетворенного государства». Его видение войны исходит из идеализации состояния социального единения во время войны. «Мы исходим из того, - писал немецкий теоретик, - что политика... лишь защитник всех интересов перед другими государствами. Что политика может иметь неверное направление, служить преимущественно честолюбию, частным интересам, тщеславию правителей - это сюда не относится. Мы можем здесь рассматривать политику лишь как представителя всех интересов целого общества».

Следствием абсолютизации единства общества во время войны является, с одной стороны, признание за правительством исключительных прав в регулировании процесса использования насилия в войне, с другой стороны, в лишении возможности активного участия в этом процессе армии и народа. Определяя войну как продолжение политики насильственными средствами, немецкий мыслитель, по сути, признает только за правительством право всецело проявлять себя в качестве субъекта войны, оставляя за армией, право быть реальным, а за народом - потенциальным насильственным инструментом реализации правительственных решений.

Логику ведения войны в условиях единства общества он представляет следующим образом: сопротивление противнику оказывает армия, но народ не остается безучастным к этому; при определенных обстоятельствах правительство может использовать энергию народного сопротивления и вооружает народ для борьбы с агрессором. Однако, несмотря на то, что в этом случае война уже ведется не только армией, но и вооруженным народом, она остается межгосударственной войной.

Примечательно, что 26-я глава труда Клаузевица «О войне», в которой описывается участие народа в войне, в русской редакции названа «Народная война», а в оригинале у автора - «Вооружение народа». Этим Клаузевиц как бы подчеркивает, что рассматривает участие народа в войне как средство борьбы, которое может быть применено или не применено правительством, но не как особого рода войну. «Если не гоняться за призраками, - пишет он, - то необходимо мыслить народную войну в соединении с войной, которую ведет постоянная армия, и обе эти войны сложенными в одно целое одним охватывающих им планом». Таким образом, если признать допущение о социальном единстве во время войны правомерным, то исходя из него самостоятельного проявления народом своей насильственной субъективности в войне (в том числе и в отношении правительства) как бы не существует.

Мы не можем не учитывать этот вариант, так как тогда вне поля зрения при исследовании динамики войны окажутся инициируемые обществом или его частью выступления против государства, которые получили название «социумных», или «внутренних» войн. По существующим оценкам, соотношение внутренних межгосударственных войн и социумных войн постоянно меняется в сторону увеличения последних. Если до 1936 года 80% всех войн в мире носили межгосударственный характер и лишь 20% - внутригосударственный характер, то после 1945 года, наоборот, к межгосударственным войнам относятся только 20% всех войн, а 80% - к внутригосударственным. Д. Смит полагает, что к межгосударственным войнам можно отнести лишь 10% современных войн.

Первый случай применения в данном исследовании количественной характеристики качественных изменений в динамике войны представляется необходимым сопроводить некоторыми соображениями, которыми мы будем руководствоваться при использовании в дальнейшем количественного метода исследования динамики войны.

Для того чтобы разрабатываемая нами версия динамики войны не выглядела исключительно как плод умозрения, качественные подвижки в развитии войны будут по возможности сопровождаться их количественным измерением. Как понимать это «по возможности»? Казалось бы, тема динамики войн естественным образом предполагает активное использование количественного метода описания этого процесса. Но возможность реализации в исследовании данного метода весьма ограничена. Причем ограничения в его применении связаны не с отсутствием массива статистических данных по исследуемому вопросу. Такого цифрового материала вполне достаточно. Ограничения в его использовании связаны главным образом с противоречивостью самих этих данных. К примеру, разброс цифр по такому важному показателю как «количество войн за тот или иной исторический период», на основе которого далее рассчитываются такие параметры динамики войны как «частота войн» и др., в ряде случаев настолько велик, что в ряде случаев вызывает просто недоумение, как можно так грубо ошибаться в расчетах.

Существенные расхождение в цифрах обнаруживаются на всех уровнях измерения динамики войны. Недопустимые погрешности появляются уже на первичном уровне измерения количества войн, когда предпринимается попытка ответить на вопрос, сколько их произошло в тот или иной год. Если для иллюстрации привести данные по 1995 году, то согласно данным Комиссии ООН по делам беженцев их произошло 84. Директор Мадридского центра по изучению мира Агуирре насчитал в этом году 50 войн, французский исследователь Г.Саламе - только 30, а Ж.Д. Дюфур полагает, что их было еще меньше.

Если, решая вопрос, о том, сколько в своей истории в среднем за столетие воевала Англия и для получения ответа обратимся к различным источникам, то и здесь обнаружим значительные статистические расхождения. Причем разброс цифр настолько велик, что, опираясь на одни, можно высказывать предположение одного характера, а, опираясь на другие, поставить только что высказанное под сомнение. Исходя из данных Ф.А. Вудса, на которые опирается в своих выводах об эволюции войны П.А. Сорокин, Англия за восемь веков в интервале с 1100 по 1900 год воевала в общей сложности 419 лет. Иными словами, в среднем в каждом столетии она 50 лет воевала, а пятьдесят лет пребывала в состоянии мира. Если производить расчеты, основываясь на данных В.В. Серебрянникова, который берет за основу примерно такой же исторический рубеж 1051г.-1925г. истории Англии и утверждает, что за это время Англия воевала 630 лет, то получится: мирной для Англии в каждом столетии была лишь четверть века. Ясно, что совсем не одно и то же считать, что англичане в среднем в столетие поровну и воевали, и жили в мире, или полагать, что лишь четверть века они могли жить в мире. Используя эти цифры, по-разному можно интерпретировать вопросы военизации английской общественной жизни, воинственности англичан.

Как ни парадоксально, нет единства даже в счете мировых войн. Иммануил Валерстайн полагает, что их было три, связывая каждую из них со сменой мирового лидера, соответственно: Нидерланды, XVII век - Тридцатилетняя война (1618-1648г.г.); Великобритания, XIX век - войны Наполеона (1792-1815г.г.); США, вторая половина XX века - мировая война (1914- 1945г.г.). По Л. Гилпину, мировых войн всего две - в соответствии с несостоявшимися притязаниями Германии на имперскую гегемонию в мире: 1914 - 1918 гг. - первый отраженный вызов Германии; 1939-1945г.г. - второй отраженный вызов Германии. Отечественные исследователи открывают ряд мировых войн Первой (1914-1918г.г.) и Второй (1939-1945г.г.) и продолжают его холодной войной, как третьей мировой войной, террористической войной, как четвертой мировой войной. Невооруженным глазом видно, что в статистике мировых войн преобладает принцип концептуализации. По сути, концептуализация мировых войн подчиняет себе их статистику.

Как представляется, приведенные примеры достаточно ясно показывают сложность непротиворечивого использования количественных параметров динамики войны. С учетом этого количественный метод измерения динамики войны мы будем использоваться главным образом для того, чтобы подкреплять свои предположения опытом социологического осмысления, который в большей мере будет свидетельствовать о допустимости предлагаемого видения динамики войны. В определенной мере это будет повышать шансы на то, что, исследуя войну через ее динамику, мы описываем не воображаемую, а реальную тенденцию ее развития.

Применительно к социумным войнам использование количественного метода еще более затруднено, поскольку отсутствуют научно обоснованные критерии их дифференциации с иными насильственными формами социумного сопротивления. Одни исследователи склонны трактовать внутренние, социумные войны расширительно, относя к ним все исторически значимые формы социумного сопротивления. Так, Т. Гарр под внутренней войной понимает «высокоорганизованное политическое насилие с широкомасштабным участием населения, предназначенное для свержения режима или уничтожения государства и сопровождаемое обширными актами насилия, включая широкомасштабный терроризм и партизанские войны, гражданские войны и революции». Другие из указанных выше форм насилия к войнам относят только гражданскую войну. Третьи, напротив, отрицают за гражданской войной статус войны. К примеру, Платон, полагая, что войны ведутся только с «чужими» и не могут вестись против «своих», относил такую разновидность внутренней войны, как гражданская война, не к войнам, а к болезням государства. «Если эллины сражаются с варварами, а варвары с эллинами, - писал он, - мы скажем, что они по самой своей природе враги и эту их вражду надо называть войной. Когда же нечто подобное происходит между эллинами, надо сказать, что... Эллада в этом случае больна и в ней царит междоусобица, и такую вражду следует именовать раздором».

Если все же трактовать внутренние социумные войны предельно ограничительно, относя к ним только гражданские войны, то и это ненамного поможет продвинуться вперед, поскольку, по мнению некоторых исследователей, в современных условиях гражданская война перестала быть внутренней войной, превратившись в мировую войну. А.С. Панарин полагает, что такая война уже фактически инициирована грабительскими действиями в отношении всего мира мировой сверхдержавой (США). Он называет эту войну «мировой гражданской войной, разделяющей экспроприируемых и экспроприаторов». «По своей «глубинной сути и логике развертывания - это мировая гражданская война сильных со слабыми, привилегированных с теми, кого намеренно лишают всего. Ставкой новейшего мирового противоборства является вся планета как среда жизни и кладовая ресурсов». Для того чтобы истинная цель этой войны - глобальная экспроприация - не революционизировала общественное сознание, ее, по мнению А.С. Панарина, умело камуфлируют, подбирая понятия, позволяющие скрыть социальный характер данной войны. С этой целью она представляется мировым конфликтом цивилизаций, или «борьбой мировой цивилизации с мировым варварством».

А.С. Панарин не останавливается на тех способах, которыми эта война ведется. Способом «воевания» в этой войне вполне может выступить всемирный мятеж, природа которого раскрыта Е.Э. Месснером. Так же как у А.С. Панарина, у Е.Э. Месснера и его комментаторов преобладает социально-экономическая мотивация причин данной войны. Они считают, что США объективно способствуют поддержанию энергетики этого всемирного гражданского конфликта, поскольку по-прежнему ориентированы на достижение процветания посредством эксплуатации остального мира. В этой связи показательным является то обстоятельство, что каждый среднестатистический американец живет за счет 12 жителей планеты.

Мотивация этой войны со стороны США вполне могла бы выглядеть так: «Мы начинаем войну, потому что вы не выполняете или не хотите выполнять ваших обязанностей по обеспечению нашего процветания за счет вашего выживания». О том, что кое-где в Америке эта мотивация приобрела уже явно неадекватные здравому смыслу формы, свидетельствует то, что на проходивших перед началом войны с Ираком демонстрациях, участники одной из них несли плакат со следующей надписью: «Почему наша нефть находится на вашей территории».

Предполагаемый переход от внутренних гражданских войн к мировой гражданской войне свидетельствует о возможных подвижках в динамике социумной войны, связанных со сменой инициирующих ее факторов, когда на смену внутригосударственных факторов приходят внешние, глобальные мировые факторы. Внутригосударственным фактором, инициирующим гражданскую войну, нередко выступало революционное насилие. При этом революция представляла собой проявление насилия внутри страны, являющегося внешним по отношению к гражданской войне. Так, революционная борьба классов в 1917 году в России переросла в гражданскую войну. Но революционное насилие, инициировавшее гражданскую войну, во многом так и осталось внешним, воздействующим на нее фактором, хотя и придало действиям на полях сражений революционный характер. Представляется, что лишь революционный дух был превращен из фактора войны в ее элемент. Во всех других отношениях революционное насилие не способно было занять место военного насилия, стать замещающим его элементом гражданской войны.

Во всемирной гражданской войне фактором, определяющим ее динамику, является не революционное насилие. Можно предположить, что эта война будет, скорее всего, инициирована имперским насилием, приобретшим в эпоху глобализации форму насилия глобализации. Насилие глобализации способно вызвать мятежный дух социумного сопротивления, который примет форму мировой гражданской войны, поскольку его воздействие становится все более универсальным. Принято считать, что насилие глобализации является экономическим, технологическим, финансовым, социоментальным, в целом культурным. Такой широкий фронт силового давления на социум вызывает в адрес главного субъекта насилия глобализации - США самые различные формы сопротивления от выступлений антиглобалистов до террористической деятельности. Дальнейшее развитие глобализационных процессов достигает пределов, за которыми насилие глобализации все больше принимает военные очертания. В свою очередь соответствующая ответная реакция зреет в недрах социума.

Таким образом, решение проблемы дифференциации внутренних войн от других форм социумного сопротивления остается пока на уровне выдвижения различных гипотез. Но все эти гипотезы, являясь, по существу, предположением о способе отношения между различными формами насилия, исходят из факта существования социумной войны. Можно согласиться с объяснением данного факта, предлагаемым Е.Ф. Морозовым, который пишет, что «государство, может быть, и не было создано как в первую очередь инструмент для ведения войны, но общество, несомненно, передало ему эту функцию». Несмотря на передачу войны в ответственность государству, «вся военная история полна примерами военных акций общества, проходящих параллельно с войнами государств».  Полагаем, что в основе этих войн - социумное сопротивление насильственным образом государству, политика которого чужда и ненавистна обществу, или значительной его части. В отличие от межгосударственных войн, они имеют не государственно-политическое мотивирование и инициирование со стороны правительств, а социумное мотивирование и инициирование со стороны граждан и их объединений.

Учет в исследовании динамики войны наряду с войнами государств внутренних социумных войн позволяет уточнить ее общую картину. Можно предположить, что возникновение войны происходит в процессе и в результате адаптации насилия, когда насилие направляется под воздействием различных факторов в военное русло и там уже проявляет себя в многообразии межгосударственных и социумных войн. Межгосударственные и социумные войны образуют как бы два потока в этом общем течении военного насилия. Специфика тех и других войн обусловливает необходимость выделения в динамике войны двух типов динамики - динамику межгосударственных войн и динамику социумных войн.

Динамику межгосударственных войн характеризует логика роста войны в направлении от «малых» войн к «большим» войнам, а от них - к мировым войнам.

Динамика социумных войн осуществляется в направлении увеличения их числа, разнообразия, а также повышения вероятности преобразования внутренних социумных войн граждан против своего государства в мировые социумные войны.

Выделяя внутренний (структурный) и внешний (факторный) вид детерминации динамики войны, мы полагаем, что роль, которую во внутренней детерминации динамики войны играет политика, во внешней исполняет культура. Другими словами, от культурной адаптации насилия зависит внешняя связь явлений насилия и войны, а от политической адаптации - их внутренняя связь, позволяющая политике распоряжаться насилием, приспособленным к ведению войны. При этом под культурной адаптацией понимается обусловленная сменой природно-географических и исторических (социальных) условий жизни приспособительно-преобразовательная деятельность как человечества в целом, так и отдельных человеческих сообществ, социальных групп и индивидов, направленная на изменение форм социальной регуляции, способов жизнеобеспечения, норм и ценностей, стереотипов сознания и поведения. Политическая адаптация вплоть до середины двадцатого столетия (до создания ООН) традиционно осуществлялась главным образом отдельными сообществами в лице государств, не выходя на уровень приспособительно-преобразовательной деятельности всего человечества. С учетом этого отличие культурной адаптации насилия от политической адаптации насилия помимо всего прочего состоит в том, что для культурной адаптации насилия характерно его преобразование в интересах всего человечества, а вектор политической адаптации насилия обусловлен интересами и ценностями отдельных человеческих сообществ.

Соотношение между культурной и политической адаптацией насилия менялось в процессе исторического развития человечества. Культурная адаптация насилия предшествовала политической. Первоначально культурная адаптация насилия способствовала преодолению первобытных форм насилия в интересах будущего человечества. Архаическое насилие, непосредственно направленное против человека, создавало угрозу для существования человечества. Способом выхода человечества из препятствующих его дальнейшему развитию форм архаического насилия оказалась направление его в русло войны. Военное насилие, направленное не непосредственно против человека, а против его социальных объединений, сначала против древних племен, а затем и против государств, как ни парадоксально, устранило угрозу существованию и развитию человечества. Возникновение войны на продолжительный исторический период сняло вопрос о существовании или гибели человечества, но породила проблему существования или гибели государства. Однако для человечества угроза, которую война несла конкретным государственным формам, а не государству как институту, казалась значительно меньшей в сравнении с угрозой, которую представляло архаическое насилие для существования человека. Последствия войн не страшили человечество, поскольку для него исчезновение одних государственных форм и образование других, сопровождающееся даже гибелью миллионов, превращалось в процесс обновления жизни.

Война принесла в жизнь государств одновременно и игру случая, и необходимость. Необходимость была осознана в качестве императива - чтобы выжить, государство должно адаптироваться к войне как новому виду насилия. Но адаптация не исключала того, что, к примеру, созданное войско, не обезопасит государство от гибели. «Вообще нельзя создать такое войско, за непобедимость которого можно было бы поручиться», - писал Н. Макиавелли и этим как бы значение случая на войне. В культуре войну начали изображать, с одной стороны, как непреклонного арбитра, решающего споры между народами и государствами и, тем самым, определяющего их судьбу (Гегель, Прудон), с другой стороны, как занятие, наподобие игры в кости, предугадать исход которого невозможно (Сократ).

Таким образом, посредством культурной адаптации удалось преодолеть первобытное насилие, лишь породив новый вид насилия - социально- политическое насилие, с появлением которого на первый план в адаптационной практике выходит политика. Политическая адаптация насилия путем направления его в русло войны стала настолько привычным и естественным делом, что воспринималась как необратимая тенденция культурных изменений насилия. Продолжительное время человечество развивалась таким образом, что казалось, будто адаптация насилия воплотилась и застыла в той политической форме, которая выражает специфику содержания духовности, рожденной в недрах эмпирии войны. Альтернативная ей тенденция культурных изменений насилия, основанная на неприятии эмпирии войны, в серьезный расчет не бралась.

Следует отметить, что и сегодня практической переориентации господствующей политической культуры адаптации насилия так и не произошло. Хотя условий для этого становится все больше. Во-первых, в принципиальном плане культурная адаптация вполне допускает производство таких изменений. Подразумевая данную возможность, С. Лем подчеркивает, что «культура является отдельной и исключительной формой адаптации», предполагающей «принципиальную обратимость культурных изменений». Во- вторых, господствующая в культуре политическая адаптация насилия изначально в недрах самой культуры была подвержена переопределению философией, то есть имеются определенные духовные предпосылки для ее переориентации. В-третьих, немаловажно и то, что постоянно появляются все новые и новые трудности на пути решения вопросов войны и мира политикой, ориентированной на войну.

Говоря о переопределении политической культуры адаптации насилия, мы имеем в виду наличие самых различных моделей культурной адаптации насилия в философии прошлого, предусматривавших различные варианты адаптивной стратегии. Все многообразие этих вариантов можно свести к двум типам адаптивных стратегий в отношении насилия.

Первый тип адаптивной стратегии исходит из мировоззренческой установки на то, что насилие противоестественно и представляет собой угрожающий для существования человека и общества фактор. Отсюда и стратегия спасения от насилия, предполагающая как полное его устранение из жизни, так и ограничение развития в наиболее опасных для человечества направлениях. Полное устранение насилия из жизни путем его нравственно - религиозного преодоления разрабатывается в философских системах Древнего Востока, таких как буддизм, даосизм. Частичное устранение насилия из жизни путем ограничения наиболее опасных его военных форм и их замещения, разрабатывается в одном из направлений современной философии мира - «ядерном пацифизме».

Второй тип адаптивной стратегии исходит из мировоззренческой установки на то, что насилие естественно. Оно является нормой существования и развития человечества. Отсюда - стратегия существования в насилии и адаптация к естественноисторической смене одних его форм другими. К примеру, в марксизме, жизнь в насилии характерна для предыстории человека, охватившей временной исторический интервал от первобытного строя до современной капиталистической формации. Естественноисторическая смена общественно-экономических формаций, начиная с рабовладельческой формации, представлена марксистами как естественно-историческая смена форм насилия. Общим социально-политическим содержанием этого процесса является непрекращающаяся борьба классов.

Говоря о переориентации политической культуры адаптации насилия, мы имеем в виду два направления ее реальных изменений.

Первое направление характеризуется изменением приоритетов в адаптационной стратегии в зависимости от доминирующих в ту или иную историческую эпоху коллективных форм социального насилия (таких как революция, терроризм и пр.), изменяющих характер внешней связи явлений насилия с войной в рамках существующей ориентации политической культуры. Например, можно вести речь о специфике динамики войны в революционную эпоху, проявляющейся в сближении войны и революции, вплоть до образования определенного синтеза этих насильственных форм, когда говорят, например, о наполеоновских войнах как о войнах Французской революции. В эпоху «лидерства» насильственной стратегии терроризма имеет место не только сближение терроризма и войны, но и массированное проникновение террористических элементов в структуру войны, позволяющее произвести такие деформации в ее содержании, которые дают основание говорить о появлении новой формы войны - террористической. И в одном, и в другом случае ориентация политики на войну остается неизменной.

Второе направление переориентации заключено в изменении ориентации политики с войны на другие коллективные формы насилия, способные в определенной мере заместить ее. В качестве такой социумной формы замещения военного насилия В.И. Ленин рассматривал революцию. Он был убежден в том, что Октябрьская революция открыла новую эпоху всемирной истории: «Из империалистической войны, из империалистического мира вырвала первую сотню миллионов людей на земле первая большевистская революция. Следующие вырвут из таких войн и из такого мира все человечество».

По сути, большевистская стратегия экспорта революций в XXI веке успешно применяется США. Во-первых, в отношении тех стран, сопротивление которых при осуществлении военной агрессии не представляется возможным гарантированно подавить, но существует возможность достижения этой цели посредством подготовки в них революционных изменений. Во-вторых, в отношении тех стран, где, на фоне поиска общенационального идеала, часть граждан не поддерживают идею, воплощаемую их государством, и не заинтересована в сохранении политического сообщества, имеющегося в стране. Хотя эти государства можно гарантированно подчинить своей воле путем войны, предпочтительной формой насильственных действий в отношении них является революция, поскольку она представляет собой способ внутреннего и потому «естественного» свержения политических режимов вследствие недовольства ими граждан. Вопрос о революционных изменениях, приуроченных к выборным кампаниям и происходящих в момент волеизъявления граждан, становится актуальным в отношении стран, где нет идеологической устойчивости, а шире - где налицо признаки кризиса социокультурной идентичности. В отношении стран, социокультурная идентичность которых устойчива, насильственный выбор в пользу либеральной демократии призвана обеспечивать война. Примером тому - война в Ираке 2003 года и продолжающаяся оккупация этой страны.

Итак, в рамках первого направления можно вести речь о развивающей войну адаптации насилия, в рамках второго - о замещающей войну адаптации насилия. Проецирование этих стратегий адаптации насилия на динамику войны позволяет представлять последнюю как результирующую и развития войн, и ограничения войн в форме практики их замещения.

Из всех предыдущих размышлений следует, что в настоящем исследовании несколько ключевых понятий. Это «насилие», «война», «адаптация», «динамика». Их можно свести в две смысловые связки, образующие, с одной стороны, объясняющий концепт «адаптация насилия» и, с другой стороны, объясняемый концепт «динамика войны».

Следует подчеркнуть, что, используя в качестве объясняющего принципа динамики войны «адаптацию насилия», мы понимаем, что адаптация насилия одновременно и решение, и проблема. Даже в большей мере проблема, чем решение. Наша попытка представить адаптацию насилия решением проблемы динамики войны является, по сути, попыткой осознания сложности и многогранности культурно-антропологического содержания проблемы адаптации насилия. Для решения этой задачи осталось уточнить, из какого понимания насилия мы будем исходить, раскрывая динамику войны в контексте адаптации насилия.

Под насилием мы будем понимать специфическое действие, используемое человеком еще с доисторических времен. Посредством этого действия «отдельные индивиды, разные социальные группы и классы, общественные и государственные объединения боролись за свое существование, отстаивали, защищали собственные ценности и идеалы, культурное и материальное достояние, или же наоборот, осуществляли акты агрессии».

Следуя такому пониманию насилия, мы не будем оценивать то главное, что насилие «производит» - разрушение - исключительно деструктивно, будто бы насилие сводится к тому, что Э. Фромм определяет формулой «разрушать ради разрушения». Не станем мы заниматься и определением меры позитивности насилия, присоединяясь к тем, кто усматривает роль насилия лишь в том, что посредством него «можно разрушать и расчищать место – не больше», или поддерживать тех, кто видит эту роль в чем-то большем.

В контексте реализации задач данного исследования нам более импонирует общий взгляд на насилие, который сформирован из следующей установки: «В несовершенном обществе насилие неизбежно: насилие и есть признак его несовершенства». Данную мысль ее автор, Л.П. Карсавин, трактовал в религиозно-философском контексте несовершенства земного устройства. Но ее интерпретация возможна и в нерелигиозном плане. Хотя в этом случае религиозно-философский характер понимания насилия исчезает, но появляется новое видение связи насилия и противоречивого социокультурного становления общества, позволяющее объяснять неизбежное присутствие в жизни насилия общественным несовершенством, имея в виду, что одним из таких несовершенств является несовершенство адаптационной культуры и практики человечества. Важно и другое, открывается возможность более обстоятельной оценки противоречивой роли насилия в становлении общества, не теряя при этом надежды на то, что в жизни будущего, более совершенного общества не будет насилия. Итак, результаты освещения вопросов, позволяют сделать выводы о подходе к исследованию динамики войн. Он заключен в следующем: динамика войны рассматривается в контексте процесса адаптации человечеством насилия к задачам своего существования и развития. В ходе указанной адаптации насилие, опосредуемое политикой, становится системообразующим элементом войны. Превращение насилия из внешнего по отношению к войне - в ее «внутреннее» (в элемент войны), приводит к возникновению войны как системы адаптированного насилия. С возникновением войны ее динамика имеет две линии детерминации, внутреннюю (структурную) и внешнюю (факторную).

После необходимого и, как нам представляется, достаточного для продолжения исследования понятийного и концептуального уточнения исследуемой темы можно перейти к решению следующей исследовательской задачи - описанию в рамках заявленного подхода начала и последующей динамики войны.

АВТОР: Товстолуцкий О.А.