Место «антиповедения» в процессах социокультурного развития
Известный культуролог и специалист по семиотике Ю.М. Лотман писал о том, что жизнестойкость и возможность саморегулировки культуры как сверхсложной системы связаны с тем, что внутри нее всегда присутствует «механизм для выработки неопределенности», создающий «резерв внутренней вариативности» [Лотман 1973: 90-93]. Если традиционная официальная культура (власть, другие социальные институты) обеспечивает стабилизацию, укрепление существующего положения вещей, то в противовес ей всегда должна существовать контркультура, представленная локальными субкультурами - сектами и другими эзотерическими объединениями, коммунами хиппи, изолированными монастырями, группами «странных» артистов и художников, деятельность которых, размывающая границы существующих структур и противостоящая им, через кризисы и конфликты порождающая новое, обеспечивает гетерогенность (неоднородность) культуры, без которой она оказывается нежизнеспособной в долговременном плане. При этом неофициальная культура не отторгнута от «тела» конвенциональной культуры, она подобна зеркалу, особым образом отражающему ее и общество с их ценностями и нормами. Фундаментальная социальная функция контркультуры - расшатывать культурные и личностные стереотипы и таким образом способствовать изменению, обновлению, развитию как общества в целом, так и отдельных людей [Тендрякова 1992; Розин 1994].
С точки зрения историко-эволюционного подхода к личности А. Г. Асмолова, согласующегося с идеями Ю.М. Лотмана, явления контркультуры можно рассматривать как «избыточный преадаптивный элемент», служащий не конкретным адаптивным задачам, а сверхзадаче повышения вариативности системы, что делает ее более гибкой и устойчивой к потенциальным кризисам и потрясениям в будущем. Рост вариативности элементов системы рассматривается им как критерий прогрессивной эволюции [Асмолов 1996, 1990]. А.Г. Асмолов отмечает также особую роль в обществе «нарушителя», «возмутителя спокойствия», который всегда ставит «под сомнение существующую систему» (в данном случае, искусства). Он характеризует «жанр возмущения спокойствия» как «жанр абсолютно особенный», «игра ради игры» (курсив наш. - Е.М.). По мнению ученого, нарушители «определяют эволюционные пути развития» - они «не задают антикультуру, а строят иные миры, иные логики, иные культуры».
«Антиповедением» в культурологии называют «обратное, перевернутое, опрокинутое поведение, «поведение наоборот», «замена тех или иных регламентированных норм на противоположность» [Успенский 1985: 326]. Б.А. Успенский, изучавший антиповедение в Древней Руси, отмечает, что сам принцип антиповедения как такового был в высокой степени узаконен и регламентирован в древних культурах: ломка стереотипов поведения сама по себе представляла собой своеобразный стереотип. Он, выделяет такие его виды как сакрализованное, символическое и дидактическое, а также ритуальное [См. об этом Успенский 1985: 326-330].
Культурологи связывают антиповедение с взаимопереходом профанного и сакрального начал, или «высокого» и «низкого», вместе составляющих единый жизненный цикл человека (В.Тэрнер, М.Элиаде, В.И. Жельвис). Антиповедение (провокативное поведение) связано с нарушением табу, правил и норм поведения как социальных, так и моральных, этических. Это приводит к установлению связей особого типа - перед его носителями открываются возможности самого фамильярного обращения с наиболее священными понятиями, принятыми в коллективе. В обстановке такого действа в контакт могут вступать абсолютно «несочетаемые» предметы и символы, самые почитаемые вещи и явления могут оказаться в шокирующем соседстве с самыми профанными.
Различные авторы обращают внимание на разные формы проявления антиповедения. Так, В.И. Жельвис рассматривает сквернословие как один из видов антиповедения, выполняющий при определенных условиях катартическую функцию, понимаемую как получение облегчения от любого стрессового состояния. Это «поиск обществом альтернативных средств эмоциональной разрядки кодифицированным способом» [Жельвис 1997: 140].
Многие авторы говорят об антиповедении в связи с проблемами смеха и игры (Я.В.Чеснов, А.Г. Козинцев, М.Т. Рюмина, А.В.Антюхина, А.А. Сычев), а также феноменами абсурда, спонтанности. Рассмотрим подробнее их подходы.
Провокативность, смех, абсурд. Смех - неотъемлемую часть сложного процесса саморегулировки культуры и один из видов антиповедения. В архаическом обществе серьезный и смеховой элементы божества были равны, поэтому, например, ритуалы инициации нельзя отнести ни к «высокой», ни к «низкой» культуре, существовавших тогда нераздельно. Позже, как отмечают специалисты, в средневековый период, произошло постепенное разрушение таинства ритуала, объединяющее ритуальный смех и плач. Они были разделены и «поделены» между церковью и носителями антиповедения. Хотя смеховой элемент переместился в «низкую», народную культуру (феномен карнавала), психологически смех и плач продолжали дополнять друг друга, и были необходимы в сознании человека того времени.
Первопричину смехового антиповедения этнограф Я.В.Чеснов видит в бессознательной потребности людей бескорыстно, порой себе во вред, поступать вопреки внутренним запретам, к нарушению ради нарушения (это, по его мнению, родственно «инстинкту свободы»). Исследователь считает, что развитие человеческой культуры (а точнее - системы запретов) способствует развитию антиповедения. «Культура требует, чтобы все вместе нарушали правила религии, этики, эстетики и здравого смысла», - пишет он [Чеснов 1996: 53]. Л.В. Карасев указывает на терапевтическую функцию смеха и подчеркивает его возможную фрустрационную компоненту. Если «сострадание и жалость лечат рану, но лечат бальзамом, который обезболивает ее лишь на время», то смех «причиняя боль... дает нам шанс на перерождение» [Карасев 1996: 39].
В.Я. Пропп в работе «Проблемы комизма и смеха» [Пропп 1997] искал единую вневременную сущность смеха. Он выделял такие виды смеха как насмешливый (его он рассматривал качестве главного), добрый, злой и циничный, жизнерадостный, обрядовый, разгульный («хохот»), громкий, здоровый, безудержный, смех удовлетворения, который «выражает анималистическую радость своего физиологического бытия». Отдельно он выделял истерический смех, известный врачам и психиатрам [С. 25-26].
Еще одно важное измерение провокативного поведения - его абсурдность. Как отмечает О. В. Буренина, «в двадцатом столетии...абсурд, став чрезвычайно продуктивной моделью мира и моделью поведения, приобрел сквозное значение в развитии культурных форм человеческой жизни» и, особенно - авангардных явлений [Буренина 2004: 59]. М.Н. Виролайнен, напротив, констатирует невозможность говорить в современном постмодернистком мире о феномене абсурда, поскольку в нем «...возможна любая возможность, и ни одна из них не обладает качеством нормативности, которая могла бы быть опровергнута средствами абсурда [Виролайнен 2004: 421].
Провокативность и игра. Вся культура с древнейших времен пронизана игрой, включая явления, происходящие от игры - обряды, различные народные игрища, зрелища. Правила игры, а также содержание народных обычаев и традиций позволяют участникам нарушать правила, принятые в обыденной жизни (например, обычай красть невесту на свадьбу). В этом нарушении - один из провокативных элементов игры. Провокатиность проявляется в игре также в связи с ее пограничностью - провокативные игровые формы «находятся на границах искусства и самой жизни. В сущности это - сама жизнь, но оформленная особым игровым образом» [Бахтин 1965: 13].
Феномен игры как часть культуры исследовал знаменитый культуролог Йохан Хейзинга. Он рассматривал игру как фундаментальную особенность человека, «Человека Играющего» (Homo Ludens). Й. Хейзинга вычленял игровой элемент в самых разных сферах жизни человека - спорте, искусстве, войне. Однако, говоря о культуре и искусстве XX века, он констатирует вырождение в них игрового начала. Причину этого процесса он видел в тотальном нарушении правил «честной игры», порядочности и традиции игры, особую роль в этом процессе сыграли, по его мнению, СМИ [Хейзинга 1997].
М.М. Бахтин, напротив, связывал игру не с апполоническим, а, скорее, с дионисийским началом, архаикой и массовизацией, апогей которой совпадает с XIX-XX вв. Опираясь на идеи М.М. Бахтина, можно сказать, что XX век (во многом благодаря авангарду, модернизму и постмодернизму) вернул культуре утраченные игровые первоосновы, хотя и утратил традиционные формы игры, присущие культуре предыдущих столетий, разрушил «культурный канон».
Игру как феномен культуры также рассматривали в связи со смехом и иронией В.М.Пивоев [Пивоев 2000], игру в связи с искусством - Л.Н. Столович [Столович 1987], Н.В. Черняков [Черняков 1991]. М.Т. Рюмина выделяет в качестве общей основы для игры и смеха (а также искусства и культуры в целом) лежащее в их основе повторяющееся движение «туда-обратно» по принципу маятника, взаимообращающуюся связь между противоположностями, которые уравниваются. Она видит общность структуры игры и смеха в элементах повтора, рефрена, чередования, удвоении реальности, условности, иллюзорности, противопоставленности серьезному [Рюмина 2003].
Провокативность и спонтанность: вклад Я.Л. Морено в культурно- антропологическую проблематику. Наше понимание развивающей, акмеологической роли провокационности в культуре согласуется с идеями и опытом венского психиатра Дж. Л. Морено. Морено писал об «акциональном голоде», свойственном западному человеку, отличающемуся чрезмерной вербальностью и склонностью к абстракциям [Морено 1993]. Он также ввел понятие спонтанности (особой энергии, проявляющейся в адекватной реакции на новые условия или в новой реакции на старые), на котором основывал как свою культурологическую теорию, так и метод психодрамы. Спонтанность, являющуюся катализатором развития, Я.Л. Морено противопоставлял «культурными консервам» или «окаменелостям», являющимся конечным продуктом творчества (язык, литературу, ритуалы, искусство). Он указывал на необходимость «оживления» этих «культурных консервов» с помощью спонтанного творчества. Этот процесс Морено называл «разогревом», отмечая, что он может происходить как на общекультурном, так и на внутриличностном уровнях [Лейтц 1994; Гройсман 2003: 17-24]. В контексте данной работы провокативность можно понимать как синоним «разогрева». Идеи Я.Л. Морено об акциональном голоде современной культуры согласуются с мнением культурологов, которые даже ввели специальное понятие «инициационного голода культуры» (выражение Рассела Локкарта) для описания современности [См. Тендрякова 1992: 114]. Провокативно-игровые формы XX века призваны отчасти утолить этот «голод».
Проявление обновляющей «культурные консервы» спонтанности Я.Л. Морено демонстрировал на своем примере, что выглядело как вопиюще провокативный «перформанс», вызывавший возмущение «зрителей». Однажды он прервал реальное театральное действие, выйдя на сцену во время спектакля, подошел к актеру, играющему главную роль, и громко спросил его: «Зачем ты повторяешь чужие слова. Неужели тебе самому нечего нам сказать? Как твое настоящее имя, что тебя лично волнует?» [Гройсман 2003; Морозова, Соболев 2002: 54].
Причины этого «голода» можно также объяснить «инстинктом театральности», о котором писал Н.Н. Евреинов. Инстинкт театральности имел место за тысячелетия до появления театра как вида искусства и проявлялся в нетеатральных формах, т.е. в формах самой жизни [Евреинов 1915: 37].
АВТОР: Морозова Е.А.