Испытание философских идей в пьесе Н. Эрдмана

Проверка идей - ядро пьесы Эрдмана. Карнавальное осмысление в «Самоубийце» насущных идей России 1920-х годов трансформируется в испытание идейной смерти. И в этом пьеса сродни карнавализованному жанру мениппеи, чья задача - «искание, провоцирование, испытание» философской идеи.

Мениппова сатира, во многом наследница сократического диалога, стала, по Бахтину, «одним из главных носителей и проводников карнавального мироощущения в литературе вплоть до наших дней». Мениппея, согласно Бахтину, «полна открытой и скрытой полемики с различными философскими, религиозными, идеологическими, научными школами, направлениями и течениями современности, образов современных или недавно умерших деятелей во всех сферах общественной и идеологической жизни, полна аллюзий на большие и маленькие события эпохи, нащупывает новые тенденции в развитии бытовой жизни, показывает нарождающиеся социальные типы во всех слоях общества».

Исследователи, например, Ю. Щеглов, отмечали тот факт, что пьеса «Самоубийца» «содержит пестрый ряд зарисовок советского общества, касается широкого круга историко-философских вопросов, полна остроумных выпадов и смелых намёков на современность», и «ее видимая энциклопедичность лишена единого фокуса». Этот «идейный эклектизм» комедии литературовед объясняет связью пьесы с жанром «эстрадно - сатирического обозрения».

На наш взгляд, в пьесе можно отметить проявление карнавализованного жанра мениппеи, отголоски которого оказались более всего живы в комедии 1920-х годов XX века - актуальном и правдивом отражении действительности. Жанр мениппеи складывался в эпоху, чем-то близкую 1920-м годам, - «в эпоху разрушения этических норм, напряжённой борьбы многочисленных и разнородных религиозных и философских школ и направлений». Тем более что, «обладая внутреннею целостностью, жанр мениппеи одновременно обладает и большой внешней пластичностью и замечательной способностью вбирать в себя родственные малые жанры и проникать в качестве составного элемента в другие большие жанры».

Вслед за Бахтиным, рассматривающим традицию мениппеи в творчестве Достоевского, мы можем спросить: значит, ли это, что Эрдман непосредственно и осознанно шел от античной мениппеи? Ответ будет тот же, что и у Бахтина: «Конечно, нет! Он вовсе не был стилизатором древних жанров», он «подключился к цепи данной жанровой традиции там, где она проходила через его современность». Не его субъективная память, а «объективная память самого жанра, в котором он работал, сохраняла особенности античной мениппеи». Неудивительно, что мениппейная традиция есть в творчестве и других драматургов. В комедиях Маяковского 1920-х годов, Булгакова - 1930-х («Блаженство» и «Иван Васильевич») герои путешествуют в разные эпохи. Ярко проявляются традиции мениппеи в «Мастере и Маргарите».

В основе «сократического диалога»  «лежит сократическое представление о диалогической природе истины и человеческой мысли о ней». Диалогический способ искания истины «противопоставлялся официальному монологизму, претендующему на обладание готовой истиной»: «Истина не рождается и не находится в голове отдельного человека, она рождается между людьми, совместно ищущими истину, в процессе их диалогического общения».

Эрдман-автор не знает истину, он только хочет её найти и с этой целью, как Сократ, сталкивает героев. Он - вне позиций, открыт для разных точек зрения, нейтрален. Как отмечал Любимов, «Николай Робертович, как никто, умел быть независимым»: «Это и есть, наверное, аристократизм духа, поэтому он был неуязвим. Все играли с режимом. Эрдман никогда не играл. Он жил в стороне от режима...».

Основными приёмами «сократического диалога» являлись синкриза («сопоставление различных точек зрения на определённый предмет») и анакриза («провоцирование слова словом же»). В «Самоубийце» по большей части слово провоцируется не словом, а «сюжетным положением», как в мениппее. В «Самоубийце» истина испытывается сюжетом, не диалогом.

В мениппее идея «органически сочетается с образом человека - её носителя», «диалогическое испытание идеи есть одновременно и испытание человека, её представляющего». Но, в противоположность духу мениппеи, в «Самоубийце» идеи существуют отдельно от героев - их носителей. Справедливая идея «Вера есть. Верить негде у нас, товарищи. Церкви Божии запечатывают» отделяется в нашем сознании от высказывающего её священника, который потакает самоубийству, величайшему греху по христианским законам. Идея «погибнуть за правду» оказывается не по плечу «маленькому человеку» Подсекальникову.

Подсекальников воплощает идею геройского, идейного самоубийства. Испытание Подсекальникова - это и испытание идеи (в него Семён Семёнович включает и других героев, когда предлагает им револьвер). Ведь в мениппее «дело идёт именно об испытании идеи, правды, а не об испытании определенного человеческого характера, индивидуального или социально-типического», «испытание мудреца есть испытание его философской позиции в мире, а не тех или иных, независимых от этой позиции, черт его характера». В пьесе проверяется не маленький человек Подсекальников, а его идея самоубийства ради славы, ради появления цели и смысла - как это ни парадоксально - в жизни. Идея эта гибельна не только для самого героя - утверждает концовка пьесы.

Как отмечает Е. Поликарпова, «Подсекальников надевает маску самоубийцы, но не по собственной воле». Здесь налицо разрушение карнавальной идеи маски, ведь в карнавале «человек, надевающий маску, отказывается от самого себя», что «ведет к победе коллективного начала», «человек гармонически растворяется в коллективе». Мы видим здесь изначальную компрометацию идеи самоубийства, вложенной «извне» в сознание героя - нахлебника, мелкого тирана в своей семье, сидящего на шее у жены и тещи. Таким образом, сразу же демонстрируется искусственность, выморочность этой идеи - наносной, навязанной. Человеку, по Эрдману, свойственна идея жизни.

Осмысление главного героя - маленького человека - проходит в пьесе в русле, проложенном ещё в «Мандате»: право на жизнь имеет любой человек, даже не живущий ради идеи и отвергнутый за это обществом. Но если в первой пьесе в развязке герои осознают то, что власти до них нет никакого дела, то в «Самоубийце» на протяжении всего действия большинство героев понимают это и пытаются изменить. Единственная возможность для Подсекальникова показать, что он не пустое место, - это самоубийство, стать значимым для него - это умереть за идею.

Идея, если так можно выразиться, «идейного» самоубийства скомпрометирована в самом начале - когда предлагается одним человеком другому, когда с её помощью некие люди решают улучшить своё положение в новом обществе.

Система персонажей пьесы складывается из сопоставления «идеологов», пытающихся утвердить свои идеи, используя других (Калабушкин, Гранд-Скубик, Пугачёв, Виктор Викторович, отец Елпидий, Клеопатра Максимовна, Раиса Филипповна), и простых людей, далёких от любой идеологии (семья Подсекальникова). На скрещении позиций и оказывается главный герой. Сопоставление всех героев уточняется образами Егорушки, «нового советского» человека, для которого есть только идеи, печатающиеся в газетах, Феди Питунина, который ищет идею, оправдывающую жизнь, и резонирующей средой - из женщин на поминках, старушек на кладбище. Персонажная система, таким образом, построена на меннппейном начале - испытании идеи.

«Идеолог» - основное действующее лицо пьесы, это ещё больше сближает её с мениппеей. Для осмысления пьесы как мениппеи ключевым является 22 явление 2-го действия, когда герои спорят, чья идея важнее. Один утверждает, что важнее всего проблема «русской интеллигенции», другой - торговли, третий - «святого искусства», четвёртый - «нашей религии». Герои сыплют политическими штампами.

Аристарх Доминикович. Нет, вы лучше подумайте, дорогие товарищи, что такое есть наша интеллигенция. В настоящее время интеллигенция - это белая рабыня в гареме пролетариата.

Пугачёв. В таком случае в настоящее время торговля - это черная рабыня в гареме пролетариата.

Виктор Викторович. В таком случае в настоящее время искусство - это красная рабыня в гареме пролетариата.

Аллегории спорящих имеют подчас прямое отношение к действительности.

Виктор Викторович. А что вы всё говорите - торговля, торговля. В настоящее время искусство тоже торговля. Ведь у нас, у писателей, музыкантская жизнь. Мы сидим в государстве за отдельным столом, и всё время играем туш. Туш гостям, туш хозяевам. Я хочу быть Толстым, а не барабанщиком.

Правда в словах «идеологов» есть, но все эти идеи скомпрометированы тем, что утверждать их герои собираются с помощью чужой смерти. Герои выступают в роли клиентов предприимчивого Калабушкина, продающего смерть соседа в розницу и оптом.

Александр Петрович. А скажите, за что вы, товарищи, платите, если вы покупаете лотерейный билет? За судьбу. За участие в риске, товарищи. Так и здесь, в данном случае с Подсекальниковым. Незабвенный покойник пока ещё жив, а предсмертных записок большое количество. Кроме вас заплатило немало желающих. Все записочки будут ему предложены, а какую из них он, товарищи, выберет - я сказать не могу.

«Идеологи» готовы завоевать общественное мнение чужой смертью. Аристарх Доминикович. Мы хотим, чтобы к нам хоть немного прислушались. Чтобы с нами считались, дорогие товарищи.

Отец Елпидий. Мы должны завоевать молодежь. Виктор Викторович. Чем? Идеями.

Свою позицию, позицию человека, готового ради своей идеи найти желающего умереть за неё другого человека, обосновывает Аристарх Доминикович: «Но припомните, как это раньше делалось. Раньше люди имели идею и хотели за неё умирать. В настоящее время люди, которые хотят умирать, не имеют идеи, а люди, которые имеют идею, не хотят умирать. С этим надо бороться. Теперь больше, чем когда бы то ни было, нам нужны идеологические покойники».

Герои готовы до последнего драться за то, чтобы Подсекальников умер именно за их идею.

Отец Елпидий. Пусть покойник льёт воду на нашу мельницу.

Пугачёв. Вы хотите сказать - на нашу.

Виктор Викторович. Да, на нашу, но не на вашу.

Аристарх Доминикович. Почему же на вашу, а не на нашу? Александр Петрович предлагает спорящим выход из ситуации: «Вы же все с одной мельницы, что вы спорите. Вы бы лучше его сообща использовали» Когда Раиса Филипповна замечает, что «очень мало на всех одного покойника», именно Виктор Викторович, писатель, представитель искусства, прекрасно знающий принципы воздействия идеи на людей, предлагает выход: «Червячок. Вот в чем сила, товарищи. Вечный труженик, червячок. Червячок поползет и начнет подтачивать. Пусть начнет со слабейшего. Вы случайно не знаете Федю Питунина?».

Отметим, что многие критики с негодованием обрушиваются на «идеологов», которые «правдами и неправдами сделали все, чтобы довести его Подсекальникова. - КБ до последнего отчаянного поступка. На самом деле герои уверены в желании Подсекальникова покончить с собой и лишь используют это желание смерти, своими обещаниями вселенской славы они подстрекают его невольно. Вина их в том, что они не пытаются отговорить героя, в их безразличии к судьбе близкого, в попытке использовать чужое несчастье. Т. Сардинская, однако, оправдывает поведение «идеологов» тем, что их «положение в новом мире неустойчиво и трагично». Тоска Пугачёва по Родине, вне которой он сейчас существует, по России, позволяет исследователю защитить героев: «За сатирическими гримасами открывается трагедия людей, которые приспосабливаются к советской действительности и не находят там места для себя. Ощущение родины как безвозвратно потерянной в официальном советском государстве и себя как чужого и одинокого среди «масс» - важнейший источник трагедийной проблематики пьесы».

На наш взгляд, ситуация с Федей Питуниным, когда герои занимаются осознанным подстрекательством к самоубийству, сводит на нет авторское сочувствие к их незавидному положению в новом обществе.

Виктор Викторович. Замечательный тип. Положительный тип. Но с какой-то такой грустнотцой, товарищи. Нужно будет в него червячка заронить. Одного червячка. А вы слышали, как червяки размножаются? В «Самоубийце» проявляется и свойственное мениппее «морально - психологическое экспериментирование: изображение необычных, ненормальных морально-психических состояний человека», в том числе суицидальных.

В мениппее «налична тенденция к созданию исключительной ситуации, очищающей слово от всякого жизненного автоматизма и объектности, заставляющей человека раскрывать глубинные пласты личности и мысли», провоцирующей так называемый «диалог на пороге». Монологи Подсекальникова - перед смертью, самоубийством, и во время «похорон», т.е. уже после «смерти» - это его «слово у порога», в котором раскрываются самые мучительные для него вопросы, проявляется его новая философия.

В пьесе в какой-то степени мы видим приготовления к путешествию в загробный мир, человек в этом мире готовится отправиться в тот, что весьма характерно для мениппеи. Пребывание Подсекальникова в гробу, когда он изображает мертвого, - это его «путешествие» в загробное царство, из которого герой возвращается к жизни обновлённым, переосмыслившим жизнь и себя в ней.

Итак, карнавальное начало организует целое произведения на уровне композиции - прежде всего сюжета и системы образов. Организующим ядром карнавальной стихии в «Самоубийце», наряду со сменой жизненного порядка, является нетождественный самому себе образ главного героя. На протяжении всей пьесы благодаря его игровому поведению смерть, самоубийство подвергаются снижениям и осмысляются как «смешные страшилища». Самоубийство Подсекальникова носит характер карнавального жертвоприношения, но в противовес традиции гротескного тела осмысление смерти Подсекальникова героями лишено всеобщности, всенародности. Поэтому карнавальный смех лишается своей утверждающей, возрождающей силы. Более того, так как Подсекальников экзистенциально одинок, карнавальное начало разрушается изнутри, происходит его трансформация, и положение героя осмысляется в кульминационных моментах пьесы в категориях модернистского гротеска. Зачастую карнавальный смех превращается в сатиру.

Движение сюжета утверждает ту мысль, что человеческая жизнь важнее любой идеи, человек имеет право на обычную, не идейную жизнь.

Пьеса несёт в себе отголоски карнавализованного жанра мениппеи - персонажная система пьесы построена на испытании идеи.

В развязке пьесы, когда выясняется, что произошло настоящее самоубийство, карнавальная стихия разрушается окончательно, пафос пьесы изменяется: из комического становится трагическим.

АВТОР: Баринова К.В.