Особенности решения Достоевским трагической проблемы своеволия
Творческий характер писателя и его взгляды на мироустройство в романе «Бесы» выразились наиболее четко и однозначно, благодаря чему Достоевский остался в русской литературе не только как художник слова и психолог, но продолжает сохранять свою значимость как религиозный мыслитель. Он выступил с романом «Бесы» как пророк, предсказавший в своем произведении губительные последствия социальных революций и тоталитарных идеологий. Достоевский своим романом открывает новый этап развития антинигилистических произведений: своеволие его героев находится уже на стадии бесовства. (Название романа - не аллегория). Устами своих героев Достоевский выражал многие свои идеи и воззрения, а также спорные философские постулаты, о чем справедливо писали исследователи Касаткины в последней трети прошлого века. Они говорили о Достоевском: «Он никогда не выдавал себя за собственника истины. Однако его романы вместили напряженную философскую мысль. Его философия менее всего академична не только по способу выражения, но и по существу. В явной форме не поставлены проблемы бытия и сознания, материи и психики, причин и действий, пространства и времени, количества и качества, конечного и бесконечного, добра и зла, красоты и безобразия, хотя по ходу повествования он сам непосредственно или устами отдельных своих героев высказывался по самым главным проблемам философии. Его философская мысль была направлена на разрешение проблем, которые стояли перед современниками: Россия и Запад, интеллигенция и народ, религия и атеизм, мораль и искусство, культура и жизнь, личность и коллектив, человек и мир».
Н.С. Лесков в свое время назвал веру, христианство Ф.М. Достоевского «религией любви». Достоевский в своем творчестве не морализирует, он старается любить и понимать всех своих героев - от князя Мышкина и Алеши Карамазова до Родиона Раскольникова и старца Зосимы, - оставляя за каждым из них нравственную свободу и право выбора между верой в свои человеческие силы, между отрицанием добра и верой во Христа как в высший критерий Красоты. Трактовка любого характера или идеи сопряжена с верой самого автора, религиозностью, нравственными убеждениями. Бердяев писал: «Много раз уже отмечали, что Достоевский как художник мучителен, что нет у него художественного очищения и исхода. Выхода искали в положительных идеях и верованиях Достоевского, раскрытых частью в «Братьях Карамазовых», частью в «Дневнике писателя». Это - ложное отношение к Достоевскому. Он мучит, но никогда не оставляет во тьме, в безвыходности. У него всегда есть экстатический выход. Он влечет своим вихрем за все грани, разрывает грани всякой темноты. Тот экстаз, который испытывается при чтении Достоевского, уже сам по себе есть выход. Выхода этого нужно искать не в доктринах и идеологических построениях Достоевского-проповедника и публициста, не в «Дневнике писателя», а в его романах-трагедиях, в том художественном генезисе, который в них раскрывается». В данном случае можно согласиться с Бердяевым: нравственный выход из мрачных тупиков романа «Бесы» виден в проповеди Достоевским Православия как веры в красоту Христову, что проповедует писатель буквально через все образы романа. Именно сложными переплетениями сюжетных линий романа, мастерски показанными художественными образами и выражает Достоевский свои нравственные и духовные убеждения.
А.С. Долинин считает проблему «человеко-божия», поставленную в романе «Бесы», основной, итоговой во всем творчестве Достоевского. Он пишет: «Прежние проблемы, прежние антитезы, переходят здесь в свою последнюю стадию, в противопоставление: «Богочеловек и человеко-бог». Напряженная воля Ставрогина одинаково тяготеет к верхней и к нижней бездне, к Богу и к диаволу, к чистой Мадонне и к содомским грехам. Поэтому он и в состоянии одновременно проповедовать идеи Богочеловечества и человеко-божества. Первым внемлет Шатов, вторым - Кириллов; его же самого не захватывают ни те, ни другие».
Основным носителем бесовской идеи своеволия, «человеко-бога» в романе является Алексей Нилыч Кириллов. Образ атеиста Кириллова, возникший позже других в набросках к роману, по замыслу писателя, должен был свидетельствовать о «мертвенности» безверия, «несовместимости с живой жизнью», которые присущи атеизму вообще. Отвергая Бога и считая себя обязанным «показать свою непокорность и новую страшную свободу», Кириллов приходит к выводу, что высшим пунктом его своеволия может быть только самоубийство, которое в христианской религии трактуется как смертный грех нераскаянной смерти, отвержение наличия над собой воли Божьей. «Жизнь дается теперь за боль и страх, - говорит герой, - и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, то сам бог будет. А того Бога не будет». Долинин сказал о творческом разрешении проблемы своеволия Достоевским, что «Кириллов проводит усвоенную им идею человеко-божества до конца. Страницы, ему посвященные, изумительны по глубине душевного анализа. Кириллов - у какого-то предела; еще одно движение, и он, кажется, постигнет всю тайну».
Н.А. Бердяев в своей статье «Откровение о человеке в творчестве Достоевского» впервые подметил связь теории о «сверхчеловеке» Ф. Ницше с размышлениями о пределах человеческой воли у Достоевского. Он пишет: «Достоевский может быть сопоставлен лишь с Ницше, в котором кончился старый европейский гуманизм и по новому была поставлена трагическая проблема о человеке. Много раз уже указывали на то, что Достоевский предвидел идеи Ницше. Оба они глашатаи нового откровения о человеке, оба прежде всего великие антропологи, у обоих антропология апокалиптична, подходит к краям, пределам и концам. И то, что говорит Достоевский о человеке и Ницше о сверхчеловеке, есть апокалипсическая мысль о человеке. Так ставится проблема человека Кирилловым». Это же подмечает И. А. Ильин, утверждая, что «Ставрогин - не антиквариат: от него тянутся прямые нити к Вольтеру и лорду Байрону; идея сверхчеловека-безбожника, которую Ставрогин внушил Кириллову, была ницшеанская уже до Ницше, Ницше лишь восторженно принял ее». Федор Степун, русский философ-эмигрант, так говорит об этом: «Известно признание Ницше, что он многим обязан Достоевскому. Ницше и Кириллов согласно утверждают, что Бог умер, и объявляют наследником умершего Бога всемогущего человека, по терминологии Ницше - сверхчеловека, по терминологии Кириллова – человеко-бога. Мысль о смене Бога человеком для Ницше никаких трудностей не представляет, так как она покоится на учении Фейербаха, что не Бог создал человека, а человек выдумал Бога, вложив в его образ мечту о своем собственном совершенстве». В этот же период исследования творчества Достоевского другой русский философ, Лев Шестов, говорит об общности взглядов на взаимоотношения человека и Бога экзистенциалиста Кьеркегора и Достоевского. В своем докладе «Киргегард и Достоевский», прочитанном в религиозно-философской Академии в Париже 5 мая 1935 года, он выразил мысль, что «экзистенциальная философия Киргегарда, как и философия Достоевского, решается противопоставить истине умозрительной истину откровенную. Грех не в бытии, не в том, что вышло из рук Творца, грех, порок, недостаток в нашем «знании». Первый человек испугался ничем не ограниченной воли Творца, увидел в ней столь страшный для нас «произвол» и стал искать защиты от Бога в познании, которое, как ему внушил искуситель, равняло его с Богом, т. е. ставило его и Бога в равную зависимость от вечных, несотворенных истин, раскрывая единство человеческой и божественной природы. И это «знание» расплющило, раздавило его сознание, вбив его в плоскость ограниченных возможностей, которыми теперь для него определяется и его земная, и его вечная судьба. Недаром Киргегард сказал: верить, вопреки разуму, есть мученичество. Недаром сочинения Достоевского полны столь сверхчеловеческого напряжения. Оттого Достоевского и Киргегарда так мало слушают и так мало слышат. Их голоса были и останутся голосами вопиющих в пустыне». Наблюдение Шестова весьма точное: «верить вопреки разуму» - мука писателя, которую он передает многим своим героям: «Великому инквизитору» Ивана Карамазова, Алексею Кириллову. Немецкий писатель Стефан Цвейг остроумно заметил о Достоевском по этому поводу: «Он хотел бы стать ничтожным, уподобиться косному духу, чтобы войти в него, хотел бы верить слепо - «как семипудовая купчиха», хотел бы отказаться от своего великого познавания, от своей мудрости, чтобы стать верующим; вместе с Верденом. Сжечь мозг в чувстве, по животному тупо успокоиться в Боге - вот его мечта...». Но, видимо, именно убеждение в существовании Бога и толкает писателя и созданных им героев к мукам о вере. Справедливо замечание А.С. Долинина о вере Кириллова: «Есть в нем какое-то не сознанное религиозное чувство, но оно засорено неустанной работой разума, его научными убеждениями, уверенностью его, как инженера-механика, что вся космическая жизнь может и должна быть объяснена только механическим путем. Томления Ипполита (в «Идиоте»), ужас его перед неумолимыми законами природы - вот исходная точка Кириллова». Но о том, что помимо веры умом существует вера сердцем говорит и Псалтирь: «Исповемся Тебе в правости сердца, внегда научити ми ся судьбами правды Твоея. (Поверю в Тебя правдою сердца. Тогда научусь правде Твоей. - Л.Г.)». Кириллов же желает утвердить в качестве религии «нового человека» «правду ума». В книге доктора философских наук Ю.Н. Давыдова «Этика любви и метафизика своеволия», вышедшей в начале 80-х годов ХХ века, в главе «Нигилизм и самоубийство. (Кириллов)» систематизируются отношения философской категории своеволия, выведенные творческим путем Достоевским и теория «сверхчеловека» Ф. Ницше. Автор труда рассматривает кирилловский нигилизм в оценке Достоевского и Ницше, столкновение нигилистических моментов с этическими в кирилловской «идее», патологический и рациональный моменты метафизики Кириллова, самоубийство в теории и самоуничтожение на практике. Это итоговое, наиболее полное философское исследование данного аспекта творчества Достоевского.
Желая решить проблему своеволия отдельной личности, Достоевский и создает характер Кириллова, «человеко-бога», пытающегося путем разумного анализа познать Бога, и не только познать, но и поставить себя на Его место. Б.Н. Тарасов в литературно-философском труде ««Роковой вопрос» и современный мир» говорил об отношении Достоевского к познанию разумом: «Для Достоевского излишнее углубление в науки, привычка измерять целостную жизнь в ограниченных категориях «евклидова разума» и соответственно отвыкание от непосредственного переживания превышающих рассудок мистических и религиозных сторон жизни таили в себе нигилистические следствия».
В биографических материалах о Достоевском Л.П. Гроссман пишет о круге общения и роде деятельности писателя в те годы: «Помимо литераторов, примыкавших к умеренному большинству общества пропаганды, в кружок Дурова вошли Момбелли, Григорьев, Головинский, Львов и Филиппов. Они придали обществу резко выраженную бунтарскую окраску и поставили перед ним отчетливую цель борьбы и протеста». Далее исследователь пишет о влиянии личности Николая Спешнева на мировоззрение будущего писателя, считавшего товарища по кружку «своим Мефистофелем»: «В этой атмосфере происходит первое перерождение убеждений Достоевского. Оно было вызвано его сближением со Спешневым, революционером-практиком и политическим заговорщиком». Черты личности этого человека воплотились и в образе Ставрогина, и в образе Петра Верховенского, и отчасти в образе богоборца Кириллова. «В одной из своих речей Спешнев заявил, что лишенный в России возможности писать, он намерен широко использовать изустное слово «для распространения социализма, атеизма, терроризма, всего доброго на свете»«, - констатирует Гроссман. Достоевский же в романе «Бесы» доводит своевольные идеи Спешнева до крайних пределов, а в образе Кириллова - до абсурда.
Идеи бесовского своеволия, показанные и осужденные Достоевским в романе «Бесы», не несут в себе созидательной миссии: их мировоззрение основывается на разрушении всего, начиная с разрушения собственной физической жизни и заканчивая разрушением государственности, страны, народа. Гроссман считает, что творческая задача показать в образе Кириллова своеволие возникла у Достоевского под влиянием книги Макса Штирнера «Единственный и его достояние» - трактат о безграничном индивидуализме, экземпляр которой имелся в библиотеке кружка Петрашевского. По этой книге Достоевский готовил доклад в кружке «О личности и человеческом эгоизме». «Книга Штирнера, - пишет Гроссман, - относится к «философии духа» или к внутренней культуре личности, но она касается и проблем анархизма, демократии, коммунизма, революции. Человеческая особь согласно этому учению является высшей и абсолютной ценностью мироздания, в которой растворяются без остатка такие категории, как бог, всемирная история, государство, право и мораль. Такой крайний культ своего «я» вел к богоборческому бунту и само обожествлению индивида, которому «все позволено». Это предвозвещает бунтарские декларации Раскольникова, Кириллова, Ивана Карамазова. «Если нет бога, то воля моя, и я обязан заявить своеволье», - заявляет в «Бесах» строитель мостов, готовый взорвать мир». Не случайно в образе Кириллова (в некоторых сценах) отражаются черты творчества западных классиков. У известного филолога, историка литературы середины ХХ века В.В. Виноградова есть исследование, где он проводит параллель сцены самоубийства Кириллова с произведением Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смерти». (Интересно, что Анна Зеггерс, немецкая писательница, сравнивает некоторые мотивы, настроения в творчестве Достоевского с поэтическими мотивами Шиллера, произведениями которого он, действительно, увлекался в годы становления писательского мастерства).
Действительно, чужеродная западная идеология, изображенная в художественном преломлении в характере Кириллова, имеет своеобразное отражение и в простом народе, что показал Достоевский в другом эпизоде самоубийства романа - самоубийстве Матреши. Своевольное прекращение собственной жизни примитивно размышляющего человека из народа (ребенка) происходит из-за того, что героиня после «преступления», совершенного при общении со Ставрогиным, интуитивно чувствует свое разобщение с Богом: «Наверное, ей показалось, в конце концов, что она сделала неимоверное преступление и в нем смертельно виновата, - «Бога убила», - пишет Ставрогин в своих покаянных листках. Автор намеренно проводит сравнительную параллель между этими разными по сути самоубийствами: в эпизоде с Матрешей дважды упоминается имя Кириллова; После подсмотренного самоубийства Матреши Ставрогин весело кутит: «Часа через три мы все, без сюртуков, пили в номерах чай и играли в старые карты, Лебядкин читал стихи. Много рассказывали и, как нарочно, все удачно и смешно, а не так, как всегда, глупо. Был и Кириллов». В этой сцене - неподдельное вакхическое веселье реальных бесов: «как нарочно,... все смешно». Все герои испытывают странное облегчение. Видимо, и Кириллов стремится к той мнимой свободе, которую почувствовал Ставрогин, освободившись от присутствия Матреши на этом свете. Кириллов же является свидетелем и следующего мерзкого преступления Ставрогина - венчания с Марией Лебядкиной, - а, следовательно, не противится и такого рода своеволию. Но Матреша совершает акт «вынужденного нигилизма», вынужденного бунта, так как ее лишили веры, которая долгое время помогала ей терпеть незаслуженное унижение и побои от матери. Предав, по своему разумению, Бога, Матреша не смеет больше жить, пользоваться покровительством своей не рассуждающей, народной, детской веры. И если у Матреши ее поступок - шаг безысходного отчаяния, ужаса жизни во тьме, без Бога (мать сообщила Ставрогину, что в горячке девочка ««бредит ужасти»: «Я, дескать, Бога убила»«), то в теории Кириллова подобная «утрата Бога» трактуется с точностью до наоборот: надо намеренно убить в себе Бога, чтобы иметь право заявить своеволие. Следовательно, чтобы иметь право на подобные разрушения надо разрушить первопричину нравственности: веру, народную религию. Об оторванности теории Кириллова от родной почвы достаточно подробно рассуждает в своем труде и Ю. Давыдов: «Согласно мысли Шатова, которую вспоминает Ставрогин в своем письме Даше, отношение человека к нравственным абсолютам опосредствовано его отношением к «своей земле»: чем более непосредственно второе, тем более непосредственно и первое. И наоборот: «Тот, кто теряет связи со своею землей, тот теряет и богов своих...
Сперва моральные абсолюты предстают перед ним как нечто «чуждое», а затем и вовсе утрачивается вера в их абсолютность. ...Разрыв Кириллова со всякими абсолютами ассоциируется для Ницше с отрывом от «привычно - родного, от родины».
Русская религиозная национальная идея, присущая творчеству Достоевского вообще, в этом романе звучит с особой силой. Недаром И.А. Ильин говорил о Достоевском, что писатель был «национальным мыслителем огромного масштаба и исключительной проницательности, который стал тем, кем он был не вопреки страшным страданиям в тюрьме, а вследствие этого мучительного опыта». М.М. Дунаев пишет в своем исследовании: «В «Бесах» идея человеко-божия становится основою тяги к самозванству, владеющей умами нигилистов-разрушителей. Они не могут не быть самозванцами, поскольку не несут в себе никакой положительной идеи, лишь идеологию хаоса и погрома. Но притворяются-то они вершителями прогресса. Человеко-бог - предтеча антихриста. В конце пути отрицания Христа иного и быть не может». «Прогрессивная» идея Кириллова о своеволии человеческой личности - философская ступень к водворению антихриста, власти безнаказанных убийств и бессмысленных самоубийств.
Безбожников и до Кириллова было на земле немало (в этой работе говорилось уже о данной идее в развитии философами с мировым именем). И только Достоевский домысливает отрицание Бога до крайнего предела. Современная исследовательница влияния творчества Достоевского на творчество Л. Андреева Н.А. Панфилова также размышляет о природе своеволия Кириллова: «Один из «уроков» Достоевского состоит в том, что он показал антиномичность свободы: она - привлекательна и страшна для человека, она - тяжкое бремя и бесценный дар. Проблематика свободы невероятно сложна и у Достоевского и у Андреева. Обозначим лишь некоторые моменты. Герои Достоевского (тот же Кириллов) предчувствуют, насколько страшно остаться человеку одному, без Бога. Утратить всякую опору в жизни. Человек должен иметь то, перед чем он мог бы преклониться, об этом знает и Великий инквизитор, и праведник Макар Иванович («Подросток»)». О свободе, которая в крайнем проявлении равна смерти, пишет и современная исследовательница Олеся Николаева: ««Бытие к смерти» по Хайдеггеру есть решительное вхождение в смерть, избавляющее человека от «затерянности» в «случайно навязавшихся возможностях». Тем самым это бытие высвобождает себя для самой своей возможности, то есть осуществляет свободу для своей смерти. В этой «свободе к смерти» человек и осуществляет фундаментальное призвание быть самим собой, обрести подлинную аутентичную «экзистенцию»: только на границе со смертью «пребывание» человека может осмыслить и осуществить себя как самостоятельное, «своё» бытие». Поставив в своем антинигилистическом романе проблему «своеволия к смерти», Достоевский предвосхитил поиски экзистенциалистов в вопросах пределов своеволия человеческой личности. Ведь и другой, более ранний герой Достоевского, «подпольный человек», тоже своеобразно пытался заявить свое своеволие, доказывая, что «дважды два - пять». И уже на этом этапе своего творчества писатель показывает безжизненность своеволия. В том эпизоде своих рассуждений, где отрицается воскресение Христово, Кириллов также близок и рассуждениям Ипполита из другого романа Достоевского - «Идиот». Ипполит в своей исповеди перед готовящимся самоубийством приходит в ужас от той мысли, что его воскресение теперь невозможно. Так Достоевский уже в «Идиоте» доказывает, что если веры нет, то и Воскресение невозможно.
В Кириллове автор выразил и собственное внутреннее противоречие. Вероятно, в этот образ Достоевский вложил много своего, личного: своих исканий, заблуждений, собственных религиозных сомнений в годы молодости. (Вспомним о вопросе, мучавшем Достоевского «сознательно и бессознательно» «всю жизнь»: «существование Божие»). Это подмечает и Стефан Цвейг: «Как для «настоящего русского», самого настоящего и самого великого из созданных этим многомиллионным народом, вопрос о Боге и о бессмертии является для него... «первым вопросом и прежде всего». Никто из его героев не может миновать этого вопроса, он прирос к ним, как тень их деяний... Они не могут спастись от него». Для самого Достоевского «обретение веры - сложный и долгий процесс. Ф.М. Достоевский, сам прошел его от начала до конца». В уже цитированном письме к Н.Д. Фонвизиной Достоевский также писал: «...не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла...». Так, например, и Кириллов, с одной стороны, говорит: «Для меня нет выше идеи, что Бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал Бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел в первый раз выдумывать Бога. Пусть узнают раз и навсегда». Но при этом, с другой стороны, герой постоянно зажигает лампаду у икон и в ночь самоубийства, говоря о своей идее, горячо восклицает: «Верую! Верую!» Это и есть тот атеист, который на последней ступени стоит и до веры ему остается сделать всего лишь один шаг. Безверие Кириллова является своего рода новой верой. В «Записных тетрадях» к «Бесам» мы читаем о сомнениях Петра Верховенского: «Он понял, например, что Кириллову ужасно трудно застрелить себя и что он верует, пожалуй, «пуще попа»«. Его вера в собственное безверие настолько основательна, что простой, необразованный человек (Федька-каторжник) принимает его за грамотного богослова, но никак не за атеиста. «Алексей Нилыч, - говорит Федька Петру Верховенскому, - будучи философом, тебе истинного Бога, творца создателя, многократно объяснял и о сотворении мира, равно и будущих судеб и преображения всякой твари и всякого зверя из книги апокалипсиса. Но ты, как бестолковый идол, в глухоте и немоте упорствуешь и прапорщика Эртелева к тому же самому привел, как тот самый злодей соблазнитель, называемый атеист». По наблюдениям Дунаева - «где вера во Христа, мука о Христе - там, рядом и противоположное: страстная крайность безбожия. Достоевский не мог обойти стороною и этой крайности метаний человеческих. А в атеизме прозревал он нечто более существенное, нежели примитивное богоотрицание, но - новую веру своего рода, с которою уверовавшие сопрягают собственные упования и силы». Тирады Кириллова, осуждающие весь миропорядок, разовьются в другом произведении Федора Михайловича Достоевского - «Братья Карамазовы» - и выразятся в «бунте» одного из главных героев - Ивана Карамазова и в «поэме» «Великий инквизитор».
Русский классик начала XX века Иван Шмелев утверждал: «На вопрос - есть ли Бог? - написаны все главные романы Достоевского. Чуткий читатель видит, что Достоевский приближается к торжеству раскрытия». Вопрос веры как доминанту творчества Достоевского подмечают и современные исследователи. Например, Ю.В. Бурова считает, что «писатель определяет одну из черт русского характера: вера в Бога становится ключевой в познании себя в картине мира; потеря веры ведет к доминированию в сознании рассудочной сферы, которая определяет иной тип мышления. Противостояние рассудка и веры не раз встречается у Ф.М. Достоевского: Раскольников и Соня, Ставрогин и Шатов, Алеша и Иван Карамазовы. В этом противостоянии автор встает на сторону любимых героев, в уста которых вкладывает свои мысли. Рассудочная западная теория Раскольникова рушится, потому что она лишена веры». К подобной «рассудочной теории» стремится и Кириллов. Создав образ этого симпатичного, по-человечески, атеиста, Достоевский методом творческого анализа отверг идею личностного своеволия как атеистическую, нигилистическую и одновременно бесовскую по своей сути.
АВТОР: Гогина Л.П.