Кириллов и его «мука о Боге» в романе Достоевского «Бесы»
Кириллов, выражая идеи «человекобожия» в романе, говорит Ставрогину, центральному персонажу произведения: «Если нет Бога, то я бог... Если Бог есть, то вся воля Его, и из воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие... Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете, кончив Бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом полном пункте? Это так, как бедный получил наследство и испугался и не смеет подойти к мешку, почитая себя малосильным владеть». Герой поступает так же, как наш прародитель в Раю, который тоже заявил своеволие у древа Познания, позволив себе «незначительное»: саморазрешение поста. Тем самым Адам лишил Рая все человечество. Кириллов заявляет своеволие, сознательно лишая себя Царствия Небесного, в существовании которого он не сомневается. Но он доводит свою мысль до логического конца: «Я хочу заявить своеволие. Пусть один, но сделаю... Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия - это убить себя самому... Я хочу высший пункт и себя убью... Я обязан неверие заявить... Для меня нет выше идеи, что Бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал Бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать Бога. Пусть узнают раз и навсегда». Герой своеобразно понимает свободу, данную Богом человечеству. Слова «создал Бог человека по образу и подобию своему» следует понимать так, что Бог дал человеку два основных своих качества: свободную волю и разум. Эти две ипостаси и роднят человека с Богом. Но извращенная человеческая природа уже с ветхозаветных времен понимает свободу как своеволие, а не как свободу проявлять волевые качества к не совершению греха. И если свободу воспринимать иначе, то высшим логическим пределом свободы и должно стать своевольное решение о конце собственной биологической жизни. Дунаев иронизирует: «И впрямь: высшая форма проявления исключительной собственной воли - право распорядиться своею жизнью. Пока существует в человеке страх перед подобным деянием, он всё-таки в конечном итоге не свободен. Полная свобода воли - в способности к самоубийству».
Кириллов читателю по-своему симпатичен. Н.А. Бердяев, трактуя неоднозначно образ Кириллова, утверждает, что «образ Кириллова в «Бесах» есть самая кристальная, почти ангельски чистая идея освобождения человека от власти всякого страха и достижения состояния божественного». Герою принадлежат слова: «Кто победит боль и страх, тот сам станет Бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, тогда все новое». «Будет Богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли и все чувства». И еще: «Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя... Кто смеет убить себя, тот Бог». В другом разговоре Кириллов говорит: «Он придет, и имя ему будет человеко-бог». «Богочеловек?» - переспрашивает Ставрогин. «Человеко-бог, в этом разница», - отвечает Кириллов. О подобных размышлениях героя Достоевского Бердяев сказал: «Этим противоположением потом очень злоупотребляли в русской религиозно-философской мысли. Идея человеко-бога, явленная Кирилловым в ее чистой духовности, есть момент в гениальной диалектике Достоевского о человеке и его пути. Богочеловек и человеко-бог - полярности человеческой природы. Это - два пути - от Бога к человеку и от человека к Богу». О новизне, красоте и чистоте кирилловской идеи говорит и современный исследователь А. Галкин, подчеркивая слияние героя с мирозданием, с «вечностью» вопроса о бессмертии. В статье «Пространство и время в произведениях Достоевского» он пишет: «Статическая концепция времени начинает действовать тогда, когда герои Достоевского сливаются с мирозданием, постигают истину и красоту в их гармоничном единстве, как бы „выключаются» из сиюминутности существования, устраняют все противоречия неправедной земной жизни. (Это происходит перед припадком князя Мышкина и самоубийством Кириллова, во сне «смешного человека», в видении «золотого века» Ставрогина.) Такие мгновения не поддаются обыкновенным законам времени, не укладываются в шкалу секунд, минут или часов. Это идеальное время, ощущаемое личностью как вечность». Далее исследователь говорит об эпизоде романа, в котором герой отрицает вечную жизнь: «Кириллов цитирует Апокалипсис, где сказано, что «времени больше не будет». «Время не предмет, а идея. Погаснет в уме», - утверждает он. Чтобы гармония была вечной, герой останавливает часы. Остановка времени, так сказать «стоп-кадр», кроме того, требуется писателю для того, чтобы подчеркнуть нравственную позицию героя, зафиксировать момент, предшествующий выбору добра или зла, христианской любви или преступлению и греху». Достоевский же подобные ощущения потери чувства времени и гармонии с миром связывает с психической болезнью (перед припадком эпилепсии), которая в православной духовной культуре трактуется как одержимость человека бесами.
В критике часто рассматривается вопрос об отношении писателя к героям, о том, чья жизненная позиция ближе Достоевскому. «У Достоевского не было бесповоротно отрицательного отношения к Кириллову как к выразителю антихристова начала, - говорит Бердяев. - Путь Кириллова - путь героического духа, побеждающего всякий страх, устремленного к горней свободе. Но Кириллов есть одно из начал человеческой природы, само по себе недостаточное, один из полюсов духа. Исключительное торжество этого начала ведет к гибели. Но Кириллов у Достоевского есть неизбежный момент в откровении о человеке. Он необходим для антропологического исследования Достоевского. У Достоевского совсем не было желания прочесть мораль о том, как плохо стремиться к человеко-божеству. У него всегда дана имманентная диалектика. Кириллов - антропологический эксперимент в чистом горном воздухе». Верную мысль высказывает и М.М. Дунаев про неоднозначность образов писателя, в том числе и атеистов: «Достоевский проводит героев своих, а за ними и читателя, через жестокие скорби. Он мучит всех, и многие ему этого не прощают. Но ведь и всякое познание идеала, постижение образа Божия - есть непременная мука: при подлинно духовном их восприятии. Мука, ибо постигаемый идеал налагается на собственную личность каждым познающим - и это непереносимо. И никуда ведь не деться от этого - страшно. За всяким мучительным художественным созданием Достоевского стоит требование непременного сопоставления своего безобразия с образом утраченным. И это скорби из тех, о коих сказано: «...Многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие» (Деян.14,22)». Но Евангелие говорит нам, что мука о доказательной вере - тщетна. Вспомним: Спаситель отвергает все три предложения дьявола в пустыне, которые могут доказать существование Божье: «И приступил к Нему искуситель и сказал: если ты сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Потом берет Его Диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедует о Тебе, и на руках понесут тебя, да не преткнешься камень ногою Твоею. Иисус сказал ему: написано также: не искушай Господа Бога твоего. Опять берет Его Диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи. Тогда оставляет Его Диавол, и се, Ангелы приступили и служили ему». Так, Сам Спаситель, отказавшись от чревоугодия, тщеславия и корыстолюбия, отказывается и от доказательных фактов веры, так как доказательства в вере лишают человечество свободы выбора между добром и злом. Герой же Достоевского хочет ценой собственный жизни доказать свое безверие, то есть доказать антиверу - своеволие; следовательно - изначально лишает себя свободы. Ведь Кириллов в романе Достоевского считает, что уход из жизни атеиста должен быть ничем не вынужденный, «за идею», за показное отсутствие страха Божьего. Вот к каким поразительным результатам приводит логика атеиста! В.В. Иванов сказал об этом: «Кириллов самоубийца из идеи подобно тому, как Раскольников - убийца из идеи. Но сложность образа Кириллова заключается в том, что у него, в отличие от Раскольникова, не будет возможности изжить идею страданием. Страшный парадокс - за самоубийство «не полагается» каторга, а рядом нет спасительницы типа Сони Мармеладовой». Кириллов одинок в своем безверии; никто не собирается спасти его - ни Шатов, ни Ставрогин, - «уважая» его право на свободу выбора. И только бесенок в лице Петра Верховенского радостно и с вожделением подталкивают Кириллова к пропасти небытия. Верховенскому нужна его жизнь, бесам - бессмертная человеческая душа, оказавшаяся от истинного бессмертия. Сущность идеи «своеволия» Кириллова верно раскрыл Долинин: «Да, самое обидное, самое ужасное для человека, с чем он абсолютно не может мириться - это смерть. Чтобы как-нибудь избавиться от нее, от ее страха, человек создает фикцию, измышляет Бога, у лона которого ищет спасения. Бог есть страх смерти. Нужно уничтожить этот страх, и вместе с ним умрет и Бог. Для этого необходимо проявить своеволие, во всей его полноте. Никто еще до сих пор не осмелился так, без всякой посторонней причины, убить себя. А вот он, Кириллов, посмеет и тем докажет, что он ее не боится. И тогда свершится величайший мировой переворот: человек займет место Бога, станет человеко-богом, ибо, перестав бояться смерти, он и физически начнет перерождаться, одолеет, наконец, механичность природы и будет вечно жить.
Так меряется силами человек с Богом, в полубредовой фантазии мечтая о Его преодолении».
У читателя возникает мысль, что богоборчество Кириллова изображено с некоторой долей авторской симпатии. Например, Кириллов любит детей (играет в мячик с кухаркиным ребенком). Петр Верховенский, узнав это, даже начинает опасаться: сможет ли Кириллов убить себя для пользы «общего дела». (В момент самоубийства в предсмертной записке он должен был взять на себя преступления, совершенные «пятеркой»). Ведь кто любит детей, тот любит и жизнь. Образ ребенка, несущий серьезную идеологически-философскую нагрузку в творчестве Достоевского вообще, не случайно возникает рядом с образом своевольного атеиста Кириллова и в этом романе. Тему детства и семьи в религиозном аспекте творчества Достоевского изучали многие исследователи. К ней обращались, например, В.В. Иванов в работах «Традиция духовного наставничества», «Образ ребенка и тема детства в христологическом аспекте», ««Школа» князя Мышкина» и статье ««Церковь-Семья» Алёши Карамазова», Ю.В. Бурова в работе «Концепция православия Ф.М. Достоевского», Т.А. Степанова в работе «Художественно-философская концепция детства в творчестве Ф.М. Достоевского». Бурова, в частности, пишет: «Кратчайший, самый выстраданный и наиболее страшный афоризм Ф.М. Достоевского: «Все - дети» - звучит оптимистически, так как дети близки к Христу. Дети тоже бывают жестокими (реакция Илюшечки на Алешу Карамазова), главное - не потерять эту детскость, которая заключается в том, что человек, несмотря ни на что, способен принять светлый лик Христа. (Как принял мальчик, так и не почувствовавший тепла)». Эта мысль современного исследователя о любви к детям как стремлении приблизиться ко Христу верна в связи с эпизодом привязанности Кириллова к ребенку: подспудно, подсознательно его душа ищет истины, но, отвернувшись от Христа, находит ложную идею бесовского своеволия. В связи с анализом роли детских образов в романе «Бесы» весьма интересно наблюдение исследователя из Петрозаводска В.В. Иванова. «В романе «Бесы» Достоевский тоже создаёт образ страдающего ребёнка, изображая смерть едва родившегося младенца Марьи Шатовой, косвенной причиной которой станет убийство Шатова по приговору подпольной «пятёрки». Шатов, увидевший жену в обессиленном и болезненном состоянии, бросился занимать деньги к соседу Кириллову. Богоискатель и богоборец Кириллов, поглощенный идеей самоубийства (по его мысли, лишь в акте самоубийства человек свободен вполне и в результате сам становится богом), сочувственно откликается на озабоченность Шатова» - пишет он. В этом эпизоде Шатов замечает Кириллову: «Кириллов! Если б... если б вы могли отказаться от ваших ужасных фантазий и бросить ваш атеистический бред... о, какой бы вы были человек, Кириллов!» «Образ младенца, - продолжает Иванов, - заставляет богоборца на какое-то время вновь вернуться к соборному и благодатному общению с людьми». И еще одно замечательное наблюдение В.В. Иванова: «Улица, на которой предстоит младенцу ненадолго явиться на свет, называется Богоявленской» при этом, продолжает ученый, «приход в мир младенца как бы санкционирует уход из него взрослого человека. Но самовольный (безбожный) уход из жизни этого взрослого как бы сдвигает с места целую лавину трагических смертей: Шатова, его жены, самого новорожденного младенца». Действительно символично, что Кириллов погибает, убив в себе веру в Бога, почти одновременно с младенцем, родившимся и умершим на Богоявленской улице. Вероятно, Достоевский дал улице именно такое название с некоторой долей горькой иронии: на ней должен был явиться человечеству «новый бог» - Кириллов. Но мало того, что вышло всего лишь банальное самоубийство, - ребенок, родившийся здесь, не смог выжить, исполнив мечту Шатова, встать на путь свободного труда.
Дунаев рассматривает данный аспект творчества писателя - своеволие человеческой личности, - анализируя роман «Бесы», под несколько иным углом зрения. «А человек может и сам себя поставить пред безумным вопросом: если даже и есть Бог - зачем Он мне в жизни моей? И лукавый соблазнитель подзуживает вечным своим «и вы будете, как боги» (Быт.2,5). Если же сами как боги, то без Бога можно обойтись вполне. Но если без Него можно обойтись, то Его, весьма вероятно, и вовсе нет. И себя можно поставить на Его место. И на месте Богочеловека возвысит себя человеко-бог», - пишет исследователь. Это основный посыл нигилистов-бесов в романе Достоевского. Трагизм борьбы между Богом, человеком и бесом, затрагиваемый Достоевским почти во всех крупных романах, в свое время подметил и Вяч. Иванов. Например, в работе «Достоевский и роман-трагедия» он пишет: «Человеческая жизнь представляется им в трех планах. Огромная сложность прагматизма фабулистического, сложность завязки и развития действия служит как бы материальною основою для еще большей сложности плана психологического. ... Это царство - верховной трагедии, истинное поле, где встречаются для поединка, или судьбища, Бог и дьявол, и человек решает суд для целого мира, который и есть он сам, быть ли ему, т. е. быть в Боге, или не быть, т. е. быть в небытии». Трагедия своеволия человеческой личности, по мнению Иванова, является основной трагедией романов Достоевского. «Вся трагедия обоих низших планов нужна Достоевскому для сообщения и выявления этой верховной, или глубинной, трагедии конечного самоопределения человека, его основного выбора между бытием в Боге и бегством от Бога к небытию. Внешняя жизнь и треволнения души нужны Достоевскому только, чтобы подслушать через них одно, окончательное слово личности: «да будет воля Твоя», или же: «моя да будет, противная Твоей», - размышляет Вяч. Иванов в этой же статье. Таким образом, «трагическим лицом» в романе становится не только Ставрогин, но и Кириллов, а значит, «Бесы» не политический роман-памфлет, а роман-трагедия.
Известный богослов и философ русского зарубежья С.Н. Булгаков писал: «Нам известно, что центральное место в философии Фейербаха занимает религиозная проблема, основную тему её составляет отрицание религии Богочеловечества во имя религии человеко-божия, богоборческий воинствующий атеизм. Именно для этого-то мотива и сказался наибольший резонанс в душе Маркса; из всего обилия и разнообразия философских мотивов, прозвучавших в эту эпоху распадения гегельянства на всевозможные направления, ухо Маркса выделило мотив религиозный, и именно богоборческий». «В молодые годы в кружке Петрашевского, - пишет Дунаев, - Достоевский был буквально заражен идеями философии Фейербаха, а, следовательно, и идеями «человеко-божия». Поэтому не случайно, что «тот же мотив» выделило и ухо Достоевского (разумеется, в ином восприятии, нежели у Маркса) - и он вынес эту идею для испытания её на страницы романа «Бесы».
Века своего существования человечество болеет «муками о вере», ищет Бога. Трагически происходит это искание у героя Достоевского Алексея Кириллова, так как в этот естественный для любого человека поиск вмешивается бес в образе непомерной, непреодолимой гордыни, которой заражен этот «человеко-бог».
АВТОР: Гогина Л.П.