23.07.2012 2666

Свобода как альтернатива своеволию в романе Достоевского «Бесы»

 

Вопрос о своеволии в ракурсе литературоведческого анализа данного героя - составная часть вопроса о свободе как выборе между добром и злом. Тихон Задонский говорит, что «...свобода - избавление от страстей». Эту мысль Достоевский вложит позже в уста старца Зосимы: «Над послушанием, постом и молитвой даже смеются, а между тем лишь в них заключается путь к настоящей, истинной уже свободе: отсекаю от себя потребности лишние и ненужные, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушанием, и достигаю тем, с помощью божьей, свободы духа, а с нею и веселья духовного!» Григорий Богослов говорил о том, что заповедь молитвы и поста нисколько не ограничивает свободу личностного выбора человека, а даны нам «затем, чтобы, сохранив ее, заслужить славу. Дана не потому, что Бог не знал будущего, но потому, что Он постановил закон свободы». Законы, данные Богом, отвергает герой Достоевского и выдумывает свои законы жизни и времени. А ведь святой Иоанн Златоуст предупреждал: «Заповедь для того, чтобы человек, возносясь мало-помалу мыслью, не подумал, будто все видимое существует само собою, и не возмечтал высоко о своем достоинстве, а чтобы, напротив, помнил, что и у него есть Господь, по благости Которого он пользуется всеми благами». Поэтому М.М. Дунаев справедливо утверждает, говоря о теории Кириллова: «Нетрудно заметить, что такая философия и психология замешаны на гордыне и на безверии. Человек смиренный - этаким вздором своё сознание туманить не станет. Но для смиренного - высшая свобода заключена в свободном подчинении собственной воли воле Творца. Для того, правда, потребна истинная вера - а если её нет? Вспомним снова великую мысль Апостола: если Христос не воскрес, то вера тщетна. Достоевский именно на это указывает как на основу безверия Кириллова». Таким образом, Достоевский, как и Исаак Сирин, рассматривает категорию свободы в рамках добра, но в рамках зла она перерастает в своеволие.

О своем неверии в воскресение Христа Кириллов заявляет довольно однозначно, излагая Верховенскому свои убеждения: «Слушай большую идею: был на земле один день, и в середине земли стояли три креста. Один на кресте до того веровал, что сказал другому: «Будешь сегодня со Мною в раю». Кончился день, оба померли, пошли и не нашли ни рая, ни воскресения. Не оправдывалось сказанное. Слушай: этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека - одно сумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже до чуда. В том и чудо, что не было и не будет такого же никогда. А если так, если законы природы не пожалели и Этого, даже и чудо своё же не пожалели, а заставили и Его жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты ложь и диаволов водевиль. Для чего же жить, отвечай, если ты человек?»

Возражение на утверждение идеи о Христе-человеке мы найдем у Дунаева, который сказал, что «Христос-человек, и только человек, в обезбоженном мире невозможен, а если хоть и в малой доле такой характер явится и в подобном мире - мир его отторгнет. Начало же обожения вносит в мир именно единство двух природ в личности Богочеловека. Никакая иная красота мир не спасет». О вере Кириллова без Христа писал в свое время и А.С. Долинин: «Бог Кириллова - не в трех лицах, тут нет Христа; это тот же космос, обожествление той же механичности, которая его так пугает. Но ее не осилить без Христа, без веры в Воскресенье и в вытекающее отсюда чудо бессмертия. Сцена самоубийства потрясающая по тем страшным мукам, которые Кириллов переживает в своем нечеловеческом ужасе перед наступающим концом».

Иоанн Богослов предупреждал также, что проповедовать Бога без Христа, - значит проповедовать беса: «Возлюбленные! Не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире. Духа Божия (и духа заблуждения) узнавайте так: всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; о всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста, о котором вы слышали, что он придет и теперь уже есть в мире. Кто исповедует, что Иисус есть Сын Божий, в том пребывает Бог, и он в Боге».

Достоевский в подготовительных материалах к роману «Бесы» однозначно заявляет, что без веры в воскресшего Христа никакая идея не может стать новой верой. Он писал: «Да Христос и приходил затем, чтоб человечество узнало, что знания, природа духа человеческого может явиться в таком небесном блеске, в самом деле и во плоти, а не то что в одной только мечте и в идеале, что это и естественно и возможно. Этими земля оправдана. Последователи Христа, обоготворившие эту просиявшую плоть, засвидетельствовали в жесточайших муках, какое счастье носить в себе эту плоть, подражать совершенству этого образа и веровать в него во плоти». «Верующий» Кириллов не верит только в воскресшего Христа, отвергает данную Им свободу, заявляя своеволие как «новую страшную свободу», и тут же герой становится добычей бесов. О невольной вере Кириллова довольно верно и остроумно написал в середине ХХ века, историк литературы Юрий Павлович Иваск: «Может быть, по силе напряжения ему нет равных в мире Достоевского. Он утверждал человеко-бога, а любил только Христа, хотя и не верил в Его воскресение. Петр Верховенский, на лакейском своем языке, верно определил Кириллова: свинство в том, что в Бога он верит пуще, чем поп. Кириллов гибнет во мраке отчаяния, безумия, а мог бы стать новым Петром, Фомой, Павлом».

В одном из Псалмов царя и пророка Давида сказано: «Рече безумен в сердце своем: несть Бог. Растлеша и омерзишися в начинаниях: несть творяй благостыню. (Сказал безумец в сердце своем: «нет Бога». Они развратились, совершили гнусные дела: нет делающего добро)». Действительно, если мысль о том, что Бога нет, принять за истину, то с постулатами Кириллова трудно спорить. Тогда нерешительность своевольно прекратить собственную жизнь можно принять за трусость. В этих словах Псалмопевца - вся идея романа «Бесы».

«Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет Бога, и не убить себя тотчас же?» - говорит Кириллов. В этом убеждении - неверное понимание свободы, подмененной своеволием, трагическая безысходность атеизма, ясное доказательство того, что Бог есть жизнь, и для истинно верующего - жизнь вечная, а безверие - смерть. В Священном Писании об этом сказано: «Ибо как смерть через человека, так через человека и Воскресение мертвых». Дунаев говорит об идеях Кириллова: «Здесь обнажается таящаяся во всяком безбожии тяга к небытию; и идея самоубийства как высшего проявления человеко-божеского своеволия есть лишь банальное проявление именно такой тяги».

Но неверие Кириллова стремится к созданию нового бога, а, следовательно, новой веры. Ведь самоубийство он намерен совершить ради идеи, которая в глобальном смысле должна принести спасение всему человечеству, дать людям новую веру - веру в себя. В статье «Основной миф в романе «Бесы»« Вяч. Иванов размышляет о «новой вере», о «человеко-божии» Кириллова: «Кириллов утверждает свое я для себя, в замкнутости личного отъединения, но Христу им не жертвует, хотя Христа как-то знает и любит. Он сам хочет стать богом: ведь был же Богом Христос!.. Христос смерти не убоялся, - не убоится и Кириллов. Для этого надлежит ему взойти на одинокую Голгофу своевольного дерзновения - убить самого себя, ради себя же... И обезумев от разрыва всех вселенских связей, он совершает, в пустынной гордыне духа, свою антихристову, свою анти-голгофскую жертву, богочеловек наизнанку - «человеко-бог», захотевший сохранить свою личность и ее погубивший, воздвигнуть сыновство на отрицании отчества, на небытии». Создается ощущение, что Кириллов, идущий на смерть ради человечества, как некогда пошел на нее любимый им Христос, в глубине души надеется на свое воскресение, по крайней мере, на вечность своей идеи.

Новым богом, по мысли Кириллова, должна стать идея о физическом существовании, которым сам человек и будет руководить. «...Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, тогда всё новое... Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога до... до перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства», - уверен герой-«человеко-бог». Современная религиозная исследовательница Бурова возражает на это: «Все те, кто проповедует дарвинизм, лишены божественных оснований и понимаются Ф.М. Достоевским как сторонники бесовства. Один из них Лебезятников, бездуховность которого угадывается сразу после его появления. Но наиболее ярко эта идея представлена в образе Кириллова... Своеволие ведет к отрицанию Бога. Тот, кто произошел от гориллы, способен уничтожить Бога в себе, так как божественное в его сущности подменено бесовством». К верным замечаниям Буровой можно добавить: своеволие ведет к потере истинной свободы.

На определенном этапе знакомства с героем у читателя возникает ощущение, что стремление Кириллова к самоубийству идет от двойственности мировоззрения, оттого, что он окончательно запутался в своих теориях, подменяет понятие свободы понятием своеволия. Он сам говорит Петру Верховенскому: «Бог необходим, а потому должен быть. ... Но я знаю, что его нет и не может быть... Неужели ты не понимаешь, что человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых? Неужели ты не понимаешь, что из-за этого только одного можно застрелить себя? Ты не понимаешь, что может быть такой человек, один человек из тысячи ваших миллионов, один, который не захочет и не перенесет». Двойственность мировоззрения Кириллова - от отрицания Бога до признания нового бога - заметил Юрий Давыдов. Он пишет: «Кирилловская мысль мечется между двумя невозможностями: невозможностью принять «прежнего Бога» (по причине «ложности», то есть аморальности мира, приписываемого Его творческому акту) и невозможностью смириться с мыслью об отсутствии Божественного начала (понятого как нравственный абсолют) вообще. Выходом из этой ситуации, совершенно невыносимой для Кириллова, оказывается утверждение им в качестве бога самого себя». Поэтому Кириллов и провозглашает своеволие: «Я заявляю своеволие, я обязан уверовать, что не верую. Я начну, и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасёт всех людей и в следующем же поколении переродит физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеком без прежнего Бога никак. Я три года искал атрибут божества моего и нашёл: атрибут божества моего - Своеволие! Это всё, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою». Дунаев утверждает атеизм Кириллова как разновидность веры: «Попутно заметим, что Кириллов остроумно вывел: атеизм, неверие есть одна из разновидностей веры человека («обязан уверовать, что не верую») - и оттого, продолжим логику суждения, объявивши веру бессмыслицею, он и себя обязан провозгласить бессмыслицею крайней. Тут всё сплошь путаница парадоксов и противоречий». «Беса» Кириллова, «решившего заявить своеволие» и атеизм, писатель наделяет своеобразной верой, и потому неслучайны слова Петра Верховенского: «...вы веруете, пожалуй, еще больше попа». Писатель ярко рисует сомнения своего героя, отсюда и атеизм, и страх Кириллова, и болезнь века - бесноватость. Ставрогин верно определяет двойственность идеи Кириллова, говоря: « Если бы вы узнали, что вы в Бога веруете, то вы бы и веровали; но так как вы еще не знаете, что вы в Бога веруете, то вы и не веруете».

Известна расхожая фраза: «Если бы Бога не было, то его следовало бы выдумать». И Кириллов замечает, что в настоящем мире человек жить без Бога не может, без него он слишком одинок. Вообразив себя без Бога, человек тут же стремится выдумать нового бога-идею, а то и представить вместо Бога самого себя. Потому что без уверенности в подчинении общей высшей иерархии мир человеческий превращается в абсурд. Достоевский в своем романе эту мысль об иерархическом мироустройстве метко выражает через эпизодическое лицо романа, участника атеистического кружка: «Один седой бурбон капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если Бога нет, то какой же я после того капитан?» Взял фуражку, развёл руки и вышел». Действительно, если не существует рангов в глобальном смысле мироустройства, то о каких рангах военных может идти речь? Другими словами: если нет понятия «Бог», то немыслимо и понятие «человек» как носитель бессмертной души «по образу и подобию», а существует человек как биологический организм, имеющий в своем сознании волевой предел - уничтожить собственную биологическую жизнь. Недаром русский философ И.А. Ильин писал о смысле веры в жизни человека и человечества: «Идея Бога есть последний краеугольный камень человеческого достоинства и чести, человеческого созидания и социального порядка. Кто эту идею отрицает, тот в своей жизни способен лишь разрушать и вечно ниспровергать. А кто утратил эту идею или подрывает её, тот прокладывает путь силам распада и разложения».

Но удается ли Кириллову привести в исполнение свою идею «человеко-божия»? Да, он совершает самоубийство, но нельзя сказать, что он смог «заявить своеволие», ведь стреляется он по воле бесов, которыми руководит один из главных «бесов» романа - Петр Степанович Верховенский. Хотя до самого конца Кириллов настаивает на том, что хочет «лишить себя жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я не хочу страха смерти, потому потому вам нечего тут знать». При этом он идет на поводу, у какого- то мистического «общества»: «В Обществе произошла мысль, - продолжал он тем же голосом, - что я могу быть тем полезен, если убью себя, и что когда вы что-нибудь тут накутите и будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и оставлю письмо, что это я все сделал, так что вас целый год подозревать не могут. В этом смысле мне сказали, чтоб я, если хочу, подождал. Я сказал, что подожду, пока скажут срок от Общества, потому что мне все равно». При этом он уже явно идет на поводу у мошенника от социалистов Верховенского, который говорит ему: «Вы обязались, когда будете сочинять предсмертное письмо, то не иначе, как вместе со мной, и, прибыв в Россию, будете в моем распоряжении.». Итак, герой, утверждавший своеволие, оказался игрушкой в руках совершенно реальных «бесов»-социалистов-мошенников, слепым исполнителем чужой воли, едва он только отвернулся от Бога. Он исполнил роль, написанную для него Верховенским-младшим: «Завтра, после Шатова, я продиктую ему записку, что причина смерти Шатова он. Это будет очень вероятно: они были друзьями и вместе ездили в Америку, там поссорились, и все это будет в записке объяснено и. и даже, судя по обстоятельствам, можно будет и еще кое-что продиктовать Кириллову, например о прокламациях и, пожалуй, отчасти пожар. Об этом, впрочем, я подумаю. Не беспокойтесь, он без предрассудков; все подпишет». Так, истинная свобода, подмененная своеволием, немедленно превращается в рабство. Давыдов так высказывается по этому поводу: «Вместо того чтобы, собрав все оставшиеся душевные силы, восстановить пошатнувшийся нравственный принцип, Кириллов бросает их на то, чтобы «убить принцип», и... убивает самого себя. Вызов «прежнему богу» и самоутверждение «нового бога» совершается лишь в рамках больного сознания.

В действительности же происходит обыкновенное самоубийство, к тому же «утилизуемое» Петром Верховенским для своих низких целей - факт небезразличный для итоговой этической оценки кирилловского самоубийства».

Дунаев считает, что образом Кириллова «Достоевский раскрывает глубинные основы того абсурда, хаоса и полной бессмыслицы, которые явили себя в революционной деятельности особенно откровенно со второй половины XIX столетия. Мир становится как бы не творением Бога, но измышлением человека, пытающегося навязать реальности свои законы. И в этом мире происходит полное смешение добра и зла. Истинная воля подменяется полным безволием». Сущность образа Кириллова - гротесковый образ псевдо революционера, отдающего свою жизнь за идею своеволия, такую же бесовскую, как и идеи революционного хаоса и вседозволенности. На собрании «наших», где впервые было запланировано убийство Шатова, Петр Верховенский так определил роль Кириллова в готовящемся заговоре: «Твердое намерение лишить себя жизни, - философское, а по-моему, сумасшедшее, - стало известно там. ... Предвидя пользу и убедившись, что намерение его совершенно серьезное, ему предложили средства доехать до России (он для чего-то непременно хотел умереть в России), дали поручение, которое он обязался исполнить (и исполнил), и, сверх того, обязали его уже известным вам обещанием кончить с собою лишь тогда, когда ему скажут. Он все обещал. Заметьте, что он принадлежит делу на особых основаниях и желает быть полезным; больше я вам открыть не могу».

В «записных тетрадях» к роману «Бесы» автор написал о Кириллове: «В Кириллове народная идея - сейчас же жертвовать собою для правды. Даже несчастный слепой самоубийца 4 апреля в то время верил в свою правду (он говорил, потом раскаялся - слава Богу!). Черта поколения. Благослови его Бог и пошли ему понимание правды. Ибо весь вопрос в том и состоит, что считать за правду. Для того и написан роман». Достоевский показал теорией Кириллова: что происходит с человеком, запутавшимся, «что считать за правду»: свободу или своеволие, и отвергшим Бога, как единственную высшую правду. О жертвенности Кириллова писал и Давыдов в свете исследования наличия «кирилловской идеи» в теории нигилизма Ницше: «Кириллов не только просто считается с фактом существования других людей, признавая их в качестве таковых. «Идея» Кириллова состоит в том, что, признав в «другом» такого же человека, как и он, этот невольник богоборческой мысли автоматически должен признать и то, что другой - такой же «бог», как и он, и все дело в том, чтобы убедить его в этом. Доказать же это другому Кириллов может только таким же образом, каким он хотел бы доказать это самому себе: путем все того же самоубийства. Навязчивая идея самоубийства, возникающая в сознании Кириллова как результат невыносимой антиномии между выводом о «ложности» бога (как нравственного абсолюта) и ощущением невозможности жить с сознанием его «не существования» (в мире, лишенном абсолютов), осмысляется им самим как идея необходимости принести себя на алтарь общего дела, пожертвовать собой ради счастья «всех».

На первый взгляд, теория Кириллова эгоистична, направлена только на возвышение свое нового, выдуманного «Я». Вряд ли герой сознает, что он управляем. Современный богослов протоиерей Евгений Шестун, рассуждая о сущности духовного мира человека, высказывает мысль, что душа человеческая не может жить сама в себе, изолированно - если в ней не поселился Бог, то в нее входят силы противоположные. В качестве аргумента он приводит высказывание С.Л. Франка: «Всюду, где человек пытается замкнуться от трансцендентной реальности, жить только в себе и из самого себя, силою своего субъективного произвола, он именно в силу этого гибнет, становясь рабом и игрушкой трансцендентных сил - именно темных, губительных сил. И при том именно в этом положении, в опыте рабства, подчиненности чуждым силам, с особенной болезненностью и жуткостью узнается чистая трансцендентность – сверх человечность и бесчеловечность этих сил». Следовательно, попытка Кириллова замкнуться на своей идее своеволия - «жить только в себе и из самого себя» - приводит этого атеиста, несомненно, во власть бесов.

Поведение этого героя романа отражает пункт «Катехизиса революционера» об отношении к собственной жизни: «Революционер - человек обреченный. Беспощадный для государства и вообще для всего сословно - образованного общества, он и от них не должен ждать для себя никакой пощады. Между ними и им существует или тайная, или явная, но непрерывная и непримиримая война не на жизнь, а на смерть. Он каждый день должен быть готов к смерти. Он должен приучить себя выдерживать пытки». Автор романа в образе Кириллова показывает заблуждение веры революционеров в необходимость жертвенности ради бесовского дела разрушительной революции. Он хотел обратить внимание читателя на то, «что считать за правду» в общефилософском смысле: христианский постулат наличия над человеком воли Божьей или нигилистическую идею бесовского своеволия.

В предисловии издательства в 1935 году к «Записным тетрадям» сказано: «Образ Кириллова - наиболее яркое отражение социальной демагогии автора «Бесов», в нем Достоевский больше всего считается с возможными революционными настроениями мелкой буржуазии. Но Кириллов в какой-то мере приемлем для Достоевского именно потому, что, говоря словами Маркса и Энгельса о Штирнере, его «бунт есть все что угодно, но только не деяние» «Немецкая идеология». На самом деле, разоблачая психологию своевольного человека, Достоевский изобразил в романе революционеров, изначально обреченных на бесовщину. Безумные в своих идеях преобразования и слома старого, прежде всего «старых богов», веры, они толкали к глобальному атеизму всю нацию. Н.А. Бердяев в начале прошлого века писал о революционном пророчестве Достоевского: «To, что открылось Достоевскому o русской революции и русском революционере, о религиозных глубинных, скрытых зa внешним обличьем социально-политического движения, было скорее пророчеством о том, что будет, что paзвepнeтcя в русской жизни, чем верным воспроизведением того, что было. Шятов, Кириллов с их последними, предельными религиозными муками появились у нас только в XX веке, oбнapyжилacь не политическая пpиpoдa русских революционеров, для которых революция не социальное строительство, a мировое спасение». Но Шатов пожелал освободиться от воли бесов, встав на путь истиной свободы, а Кириллов ради «мирового спасения» заявляет своеволие, отдается бесам.

Антинигилистические романы в русской литературе - жанр не новый. Писатели, обращаясь к этому жанру, отображали прежде всего уродливость нигилистического видения жизни и разрушительность бесовской активности. Дунаев утверждает, что «Достоевский осмыслил нигилизм на уровне религиозной системы ценностей - сознательно! - и выявил: социально- политический хаос, революцией творимый, есть лишь следствие, симптом болезни, тогда как сама болезнь - в безверии, атеизме, который не может, даже соединяясь с благими и искренними порывами ко всеобщему благоденствию, обойти стороною идею земного рая, Царства Божия на земле».

Свои идеи нигилизма, «человеко-божия» в период пребывания в кружке Петрашевского Достоевский называет «прекраснодушным мечтательным бредом». Он писал: «Все эти убеждения о безнравственности самих оснований (христианских) современного общества, о безнравственности религии, семейства, права собственности; все эти идеи об уничтожении национальностей во имя всеобщего братства людей, о презрении к отечеству, как тормозу во всеобщем развитии - все это были такие влияния, которых мы преодолеть не могли и которые захватывали, напротив, наши сердца и умы.». Ю.И. Сохряков подметил бесовский характер этих идей. В своей работе о влиянии творчества Достоевского на литературу XX века он пишет: «Тем не менее «прекраснодушные мечтательные» идеи получили в конце века распространение среди значительной части либеральной интеллигенции. Заманчивая привлекательность этих идей, однако, не позволила ей разглядеть заключенную в них подспудную опасность. И дело не только в иллюзорности надежд на скорое устроение атеистического рая, но и в бесовско-фанатическом презрении к вековым традициям, обычаям, государственным и нравственным устоям России». Исследователь также утверждает, что «далеко не случайно обращение современных прозаиков к опыту автора «Бесов». Достоевский одним из первых начал исследовать психологию и манеру мышления того самого «бесовского» типа, который появился в России в середине XIX века и впоследствии стал играть заметную роль в общественной жизни». Кириллов - один из наиболее типичных представителей «бесовского типа мышления» у Достоевского.

И.А. Ильин писал в середине XX века: «В основе духовного кризиса, переживаемого ныне Россией и миром,- оскудение религиозности, т.е. целостной, жизненно-смертной преданности Богу и Божьему делу на земле. Отсюда возникает и все остальное: измельчание духовного характера, утрата духовного измерения жизни, обмельчание и прозаизация человеческого бытия, торжество пошлости в духовной культуре, отмирание рыцарственности и вырождение гражданственности».

Предлагая себя вместо Христа, герои романа «Бесы» стоят на позиции нигилизма и атеизма, а, следовательно, отрицают христианскую нравственность, признавая только свое биологическое и материальное состояние. В подготовительных материалах к роману Достоевский помечает мысль, которую озвучит Липутин: «Социализм ведь это новое христианство, которое ведет обновить весь мир. Это совершенно такое же христианство, только без Бога». Следовательно, за богов выдают себя сами социалисты, а новое устройство государства представляется им земным раем. Идеолог революционного дела в романе, Шигалев, утверждает: «Я предлагаю ... рай, земной рай, и другого на земле быть не может». В свое время это же предлагал и Чаадаев; такую же утопическую теорию рая вывел и Чернышевский с подсказки Фурье; разновидность этой идеи предлагает и созданный Достоевским атеист Кириллов. Утопию создания земного рая без Бога, «на началах науки и разума», на началах бесовского своеволия и разоблачает Достоевский в романе «Бесы». Иван Ильин говорил, что Достоевский «показал наступление нигилизма, увязывая его с уже вполне проявившимся скептически - богохульствующим либерализмом». Остается заметить, что образ Кириллова, как и многие другие образы у Достоевского, весьма сложные и многогранные. Недаром Николай Бердяев писал, что «Достоевский ставит новую проблему, и на муку Ставрогина и Кириллова не может быть старого ответа».

Ю.Н. Давыдов считает, что «Достоевский позволяет нам во всей глубине осмыслить роковую связь между «теоретическим» нигилизмом и его кошмарными «практическими приложениями» в XX веке».

А это значит, что каждый следующий этап развития достоевсковедения даст новые подходы к трактовке образа «человеко-бога» Кириллова.

 

АВТОР: Гогина Л.П.