23.07.2012 7934

Свобода нравственного выбора в теплохладности покаяния и ложного смирения Ставрогина в романе Достоевского «Бесы»

 

Существенное влияние на окончательный облик романа оказало выпадение из него главы «У Тихона». По первоначальному замыслу Достоевского она должна была следовать за главой «Иван-Царевич» в качестве девятого и завершающего а части второй, и была уже набрана, но редактор «Русского вестника», Катков, воспротивился ее публикации.

В главе «У Тихона» (прототипом монаха является Святитель Тихон Задонский, чьи труды вызывали в конце 60-х годов особенно пристальное внимание писателя) описывалось посещение Ставрогиным старца Тихона (о котором Ставрогину ранее говорил Шатов) - носителя христианской идеологии и морали в догматическом плане. Этой встрече как важному элементу романа посвящен ряд набросков в записных тетрадях.

Содержание главы - исповедь Ставрогина перед старцем - попытка искреннего раскаяния, покаяния и очищения (что, однако, ему не удается). Редактор текста и автор примечаний к изданию романа 1957 года Ф.И. Евнин констатирует: «Во всех больших романах Достоевского 1860 - 70-х годов исповедь главного героя, являющаяся кульминацией в развитии сюжета, впервые знакомит читателя с существенными, ранее скрытыми от него элементами предыстории персонажа (умолчание о них в предшествующем повествовании и придает персонажу черты загадочности, таинственности). И в «Бесах» исповедь Ставрогина должна была играть аналогичную роль». Из нее читатель должен был узнать о событиях и переживаниях, послуживших завязкой внутренней борьбы Николая Ставрогина. Этой сценой Достоевский хотел сорвать с героя маску, которую наложил на этот образ в самом начале произведения. «Говорили, что лицо его напоминает маску». О. Павел Флоренский так комментирует образ маски: «Хорошо подмеченная Достоевским маска у Ставрогина, каменная маска вместо лица, - такова одна из ступеней распада личности. Раз, по Апостолу, «совесть сожжена» (1 Тим. 4,2), и ничего, ни один луч от образа Божия не доходит до являемой поверхности личности, нам не ведомо, не произошло ли уже суда Божия и не отнят ли Вручившим залог богоподобия Его образ. Может быть, нет, еще хранится талант под покровом темного праха, а может быть и да, так что личность давно уже уподобилась тем, кто не имеет спины». Эта исповедь - противостояние кроткого Христа и самоуверенного сатаны, спор о целесообразности веры, о доли влияния на человека Слова Божия и «хлеба насущного». «В исповеди атеиста Ставрогина святителю Тихону в «Бесах» предвосхищено столкновение веры и неверия, воплощенное в противопоставленных образах старца Зосимы и Ивана Карамазова», - считает Тарасов.

События и переживания, заявленные в покаянных листках, отнесены к тому петербургскому периоду жизни Ставрогина, о котором в соответствующем месте романа повествуется нарочито кратко и бегло, что «очень скоро стали доходить к Варваре Петровне довольно странные слухи: молодой человек как-то безумно и вдруг закутил». Предаваясь разврату, утратив различие между добром и злом, находя порой патологическое наслаждение в сознании безмерности своего падения, в попрании всех норм человеческой морали, Ставрогин совершает гнусное преступление: не остановил самоубийство девочки-подростка Матреши, ранее им обиженной. Ставрогин узнает о намечающемся самоубийстве в самый момент его свершения и все же дает ему совершиться. Вслед за тем, с целью «как-нибудь искалечить свою жизнь, но только как можно противнее», Ставрогин женится на хромой и полоумной Марии Лебедякиной. Мучительные раскаяния во всем совершенном, невыносимая, «до помешательства», жалость к загубленному ребенку начинают терзать Ставрогина позднее, через несколько лет, - после того, как ему внезапно является Матреша, с укоризной кивающая головой, бессильно грозящая маленьким кулачком. К. Мочульский так трактует причину попытки покаяния Ставрогина: «Душа его разлагается. Смрад духовного гниения заставляет его делать судорожные усилия, чтобы спастись». О поступке Ставрогина с Матрешей написана не одна спорная статья. Например, самая известная работа Ю. Александровича «Матрешкина проблема» («Исповедь Ставрогина» Ф.М. Достоевского и проблема женской души), доказывает, что юридическое преступление над ребенком совершено не было. Со своей точки зрения трактует эту проблему наш современник А. Армалинский в статье «Достоевский у Тихона, Армалинский у Матреши».

К. Мочульский об итоге жизни героя Достоевского, характеризуя конечное состояние его души, пишет: «Ставрогину были даны великие дары, суждено высокое призвание, но он совершил некогда предательство своей святыни и отрекся от Бога. Отступника постигла духовная смерть при жизни. Он знает, что страшная кара уже началась и что душа его разлагается».

По мнению многих исследователей, особая роль у Достоевского принадлежит исповедальному диалогу вообще, и в частности, Ставрогина с Тихоном. Это наиболее чистый образец исповедального диалога, по оценке М.М. Бахтина: «Роль другого человека как «другого», кто бы он ни был, выступает здесь особенно отчетливо... Вся установка Ставрогина в этом диалоге определяется его двойственным отношением к «другому»... Тихону противостоят два голоса, во внутреннюю борьбу которых он вовлекается как участник... Резкие перемены в настроении и в тоне Ставрогина определяют весь последующий диалог. Побеждает то один, то другой голос, но чаще реплика Ставрогина строится как перебойное слияние двух голосов... Тихон знает, что он должен быть для Ставрогина представителем «другого» как такового, что его голос противостоит не монологическому голосу Ставрогина, а врывается в его внутренний диалог, где место «другого» как бы предопределено...». Голос «другого» в исповедях у Достоевского не всегда связан с основным сюжетом, но подготовлен им, а кульминационные пункты - вершины диалогов - возвышаются над сюжетом в форме философской постановки вопроса об отношении человека к человеку, к его и своим порокам и слабостям.

Причины духовной гибели Ставрогина Достоевский объясняет при помощи апокалиптического текста: «И Ангелу Лаодикийской церкви напиши». Текст «Апокалипсиса» звучит в романе дважды: в момент духовного возрождения Степана Трофимовича Верховенского и в сцене беседы Николая Ставрогина со старцем Тихоном. В этом евангельском тексте говорится о людях горячих или холодных в вере своей, а так же о тех, кто ни горяч и ни холоден. Трагедия Ставрогина, в истолковании Достоевского заключается в том, что он «не холоден» и «не горяч», а только «тёпел», а потому не имеет достаточной воли к духовному возрождению, которое, по существу, для него не закрыто. «Ищет бремени, но не может снести его». В разъяснении старца Тихона (глава, исключенная из окончательной редакции) «совершенный атеист», то есть «холодный», «стоит на предпоследней верхней ступеньке до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а «теплый», равнодушный, никакой веры не имеет, кроме дурного страха». С этой же точки зрения анализирует поступки Ставрогина и Дунаев: «Ставрогин как раз и не убивает на дуэли того, кто выказал явное намерение убить его самого (метил и лишь на вершок промахнулся), не убивает, намеренно трижды стреляя в воздух, да слишком уж напоказ. Заметим, что по дуэльному кодексу он наносит тем противнику оскорбление, оскорбление презрением своим. Именно: он не убивает из презрения, из гордыни то есть, а не по доброте натуры, не по «неучастию в крови по совести». По той же причине он выносит пощечину Шатова - вовсе не по смирению, как князь Мышкин, - и более того: по овладевшему им равнодушию к жизни, по теплохладности, которая его и самого мучит». Повествование о «двух неотомщенных пощечинах» в творчестве Достоевского - в романе «Идиот» и в романе «Бесы» - два полюса равнозначного поступка. Изобразив в похожем эпизоде (пощечина Иволгина Мышкину) верх смирения и человеколюбия, в романе «Бесы» Достоевский решается при пощечине Шатова Ставрогину указать на высшее проявление гордыни, матери всех пороков, гордыни, замаскированной под смирение. Весь образ Ставрогина с этого эпизода становится воплощением хитрости и лжи. «Где нет истины, - пишет Ф. Степун, - там нет и лжи, там господствует абсолютное безразличие по отношению к этой разнице. Так мистика негативной теологии превращается в цинизм положительной демонологии». Достоевский признает в атеисте возможность высокой любви, веры в идеал, и в этом смысле сближает его с глубоко верующим; в равнодушном он не признает никаких сильных чувств. Интересную мысль выражает на этот счет в романе Тихон: «Совершенная любовь совпадает с совершенной верой. Это равнодушие только совсем не верует. Атеизм самый полный ближе, может быть, всех к вере стоит». Безверие Ставрогина равнозначно полной утрате им всякого различия между добром и злом в результате разрыва этого европействующего барина с русской народной религиозно-нравственной традицией. В индивидуальной судьбе героя, созданного Достоевским преломляется трагедия русской интеллигенции, утратившей связи с родной землей и народом. Достоевский устами старца Тихона дает герою точную характеристику: «Великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость». Не случайно в процессе бесед с другим героем, Шатовым, ставшим жертвой кровавой поруки, Ставрогин получает совет «добыть Бога» (то есть возродить в душе нравственные ценности, способность различать добро и зло) «мужицким трудом», указывая ему путь сближения с народом и его «правдой». А ведь Шатов только повторяет Ставрогину мысли, высказанные им самим четыре года назад. За обращением Шатова к Ставрогину «добудьте Бога трудом» стоит сам Достоевский.

В главе «У Тихона» Достоевский рисует «пейзаж золотого века», в основе которого лежит картина Клода Лоррена «Асис и Галатея». Впоследствии пейзаж этот был с некоторыми модификациями повторен писателем в романе «Подросток» и в новелле «Сон смешного человека». Исследователь Евнин подмечает: «Это видение Ставрогина, как бы символизирующее разлитое в мире страдание и зло, показано на контрастном фоне. Ему предшествует сон героя, воплощающий первоначальную гармонию человеческого существования, еще не омраченного страданием и злом, а вместе с тем - все доброе и светлое в душе самого Ставрогина, оскверненное его отвратительным злодеянием».

С этого времени в душе Ставрогина рождается «восстание на зло» - те трагические борения, о которых повествуется в романе. И.А. Ильин, например, ни одного героя Достоевского не считал «человеком без сердца», так как писатель был великим знатоком человеческой души. «Человек для Достоевского начинается со страданий, - писал Ильин. - Чем ранимее страдающее сердце, тем значительнее человек в сонме героев романиста. И даже люди без сердца - пассивный демон красоты Ставрогин и активный дьявол безобразности Верховенский - страдающие люди, ибо умолкнувшее сердце не делает человека счастливым: любить он не может, но и страданий не лишен.» Но подлинное внутреннее просветление и воскресение недоступны для него, поскольку он - по окончательному замыслу писателя - не горяч, не холоден, а только тепел. Для того, чтобы «казнить себя перед целым миром заслуженным позором», он и решается опубликовать печатные листки, в которых рассказывает о совершенных злодеяниях. Эти листки он, по приходе к Тихону, и дает читать ему. В одном из писем Достоевский так объясняет надрывность характера своего героя: «Это. наш тип, русский, человека праздного, не по желанию быть праздным, а потерявшего связи со всеми родными и, главное, веру, развратного из тоски, но совестливого и употребляющего страдальческие судорожные усилия, чтобы обновиться и вновь начать верить. Рядом с нигилистами это явление серьезное. Клянусь, что оно существует в действительности. Это человек, не верующий вере наших верующих и требующий веры полной, совершенной, иначе».

Но попытка самоочищения Ставрогина неожиданно превращается в вызов всем окружающим, покаяние - в своеобразную браваду: рядом со стыдом за себя и самоуничтожением в душе Ставрогина по-прежнему живет гордыня и стремление к самоутверждению. Он боится показаться смешным и уже заранее относится к своим судьям со злобой и презрением. «Только в пространстве русской (то есть православной) религиозности возможны подобные терзания и надрывы», - помечает Дунаев. Старец Тихон угадывает намерения Ставрогина совершить самое страшное преступление - самоубийство. Но Николай утешает его и себя: «Успокойтесь! Я, может быть, еще отложу». Хотя почти наверняка предчувствует, что после всенародного покаяния может пойти на самоубийство по одной только злобе. Но старец предсказывает: «Нет, не после обнародования, а еще до обнародования листков, за день, за час, может быть, до великого шага, вы броситесь в новое преступление как в исход, чтобы только избежать обнародования листков». Злоба Ставрогина берет верх над рассудком: «Ставрогин даже задрожал от гнева и почти что от испуга. - Проклятый психолог! - оборвал он вдруг в бешенстве и, не оглядываясь, вышел из кельи». Заветным листкам так и не суждено стать обнародованными. Старец прозревает, что Ставрогиным уже полностью владеет бес, ибо духовный мир человека, изолированный от Бога в самом себе, не может оставаться пустым: в него входят силы антихристовы. С.Л. Франк писал об этом: «Всюду, где человек пытается замкнуться от трансцендентной реальности, жить только в себе и из себя самого, силою своего субъективного произвола, он именно в силу этого гибнет, становясь рабом и игрушкой трансцендентных сил - именно темных, губительных сил. Ибо именно тогда, когда трансцендентная сила как бы насильно врывается в замыкающийся от нее и мнимо замкнутый внутренний мир чистой субъективности, она врывается как чуждая, враждебная, порабощающая нас, чисто трансцендентная нам сила, которая лишена успокоительного, утешительного момента ее имманентности мне самому, ее интимного сродства со мной и сопринадлежности глубочайшему средоточию моего личного бытия». Поэтому Ставрогин и не находит утешения, успокоения ни в чем: ни в прекрасном, ни в безобразном. Дунаев пишет об этом: «Ставрогин даже и такую красоту поругал - и поставил себя в положение безысходное. Причину этого автор раскрыл приметно: позволил своему герою постоянно, в несомненном гордынном помрачении, повторять, что он властен над собою, что он лишь по собственной воле совершает грех, но в любой момент может оставить его. На поверку же Ставрогин уже не властен себе: 'какое-то злобное существо, насмешливое и разумное», влечет его и завершает все гибелью в пучине безверия: Ставрогин уходит из жизни самоубийством».

«Неудача исповеди, знаменующая окончательную победу злого начала над добрым, - утверждает Евнин, - предрешает все дальнейшие падения Ставрогина: он не предотвращает убийства Лебедякиной, хотя знает о нем; он дает волю страсти к Лизе, хотя понимает, что не любит ее; и самоубийство его в финале. Обстановка этого самоубийства напоминает ту, при которой покончила с собой Матреша». И.А. Ильин считает закономерным конец «великого грешника», он пишет: «Николай Ставрогин - это злополучный наследник байронизма, красивый физически, сильный психически, чувственно мертвый - он мертв и духовно. Для Достоевского ясным и неопровержимым остается одно: кто ничего не любит, ни во что не верит, не имеет цели перед собой и ведет бессмысленную жизнь, тому лучше всего уйти из нее».

В современной периодической печати появилась статья Н.Н. Богданова «Загадка Ставрогина», в которой литературовед доказывает, что все поступки Ставрогина - результат психического заболевания - шизофрении. Данная исследовательская работа похожа на литературоведение того времени, когда критика было вне религиозной и отрицала бесовство и одержимость как болезнь души, проявляющуюся в характерах и поступках. Такова, например статья С.П. Боброва, написанная в 1922 году, в которой он отождествляет героев, в основном Ставрогина, с автором, Достоевским. Богданов же в 2006 году пишет: «Таким образом, нежный и чувствительный юноша («бледный и тщедушный» при отъезде) резко и как будто неожиданно превращается в холодного и высокомерного тирана. Думается, большинство читателей, в силу своей неискушенности, будут, вослед за воспитателем Ставрогина, Степаном Трофимовичем Верховенским, искать объяснения таких поступков по нормам поведения здорового человека, полагая, «что это только первые, буйные порывы слишком богатой организации, что море уляжется и что все это похоже на юность принца Гарри, кутившего с Фальстафом, Пойнсом и мистрис Квикли, описанную у Шекспира» (10,36). Хотя ощущение какой-то отталкивающей иррациональности («грязь, грязь!») и, следовательно, болезненности проникает и в их рассуждения. Увы, такое объяснение оказывается совершенно неверным. Вероятнее, что перед нами проявления резко обозначившей себя психической болезни». Вряд ли из этого умозаключения мы узнаем что-то новое о герое Достоевского. Ставрогин и впрямь, в конечном тексте романа, скоро объявляется в городском обществе психически заболевшим. Но Богданов трактует его состояние как человека, больного шизофренией, данное исследование рассматривает все негативные проявления жизни Ставрогина как одержимость бесами. Н.Н. Богданов весьма упрощает образ Ставрогина, говоря, что Достоевский «пытается убедить» наивного читателя в целесообразности и нормальности поведения своего героя; исследователь сравнивает его жизнь в обществе трущоб с «уходом в народ» Добролюбова. Эти «уходы», заметим от себя, связаны с одержимостью какой-либо идеей, а любая одержимость есть бесовство. Богданов так же констатирует, что его лицо было подобно маске, но и только. Об этой художественной детали уже высказались совершенно объективно многие литературоведы. Психической болезнью автор статьи объясняет равнодушие к пощечине Шатова, и поведение на дуэли с Гагановым. Более глубокое исследование показывает, что такое поведение проистекает от презрения ко злу, равно как и к добру, от больной гордыни - матери всех пороков. Далее автор пишет: «Замечательно, что среди почитателей творчества Достоевского находятся люди, считающие за благо брать в этом отношении со Ставрогина пример! Однако то, что кажется другим геройством или даже высочайшим уровнем духовности, по сути, оказывается лишь «проявлением безыдейных волевых тормозов с одной стороны и импульсивных порывов с другой»«. (В цитате Богданов ссылается на Аменицкого Д.А., автора книги «Современная психиатрия», 1915 года). Хочется заметить, что «почитатели Достоевского», как правило, люди религиозные, вряд ли им захочется «брать пример» с беса Ставрогина, и никому из нас поведение персонажа Достоевского не кажется «геройством или даже высочайшим уровнем духовности»! Богданов отказывает Достоевскому в глубине, трагичности и выстраданности образа Ставрогина, утверждая, что «Достоевский, несомненно, не отдавал себе отчет в том, что лепил облик героя с людей, пораженных тяжелейшим психическим недугом». Исследователь также упускает из виду тот факт, что после самоубийства, врачи, анализируя предсмертное письмо и приготовления к самоповешанью Ставрогина, признали его абсолютно здоровым психически. Даже в поздних подготовительных материалах, в е «Общий главный план романа» загадочное поведение Князя и его неожиданную смерть Хроникер отказывается объяснить сумасшествием и утверждает, что видит в поведении Князя (Ставрогина) «сильнейшую логическую последовательность (т.е. оторванность от почвы, некуда деться, скучно), думал воскресить себя любовью, впрочем, не очень, даже к Нечаеву приглядывался и застрелился». Последние слова окончательной редакции романа: «Наши медики по вскрытии трупа совершенно и настойчиво отвергли помешательство», - тому подтверждение. Исследуя философию больного «Я» в трудах Достоевского и Паскаля, Б.Н. Тарасов, поэтому же поводу утверждает: «Раскрывая сложный духовный мир человека, сокрытые побуждения его сердца и корневые движения воли, Достоевский обнаруживал их подчинённость, несмотря на неодинаковое содержание и разные сферы действия, «закону Я». И в бытовых, профессиональных, любовных взаимоотношениях людей, и во всеохватных принципах и идеях по видимости не похожих друг на друга «учредителей и законодателей человечества» естественный «бред сердца', если его «натуральность» не преображена абсолютным идеалом и встречей со Христом, ведёт к самопревозношению и уединению личности, её напряженно - настороженному соперничеством с другими людьми, к безысходному вращению в кругу поиска «счастья», удовлетворения эгоистических притязаний, насыщения libido». Это объективная и верная характеристика безнравственных исканий Ставрогина. Задуманный Достоевским как характер, способный к нравственному возрождению, Ставрогин выходит из-под контроля писателя, из-под контроля Бога и становится воплощением дьявольской сущности. Эту идею Достоевский мог почерпнуть у Святителя Тихона Задонского, жившего в середине ХУШ века, чьи произведения, по свидетельству К. Леонтьева, были весьма популярны во второй половине Х1Х века. Святитель писал: «Диавол - лукавый дух, отступивший от Бога. Сатана есть дух лукавый и злый; он создан был от Бога добрым, но с своими единомысленниками от Него отступил, и тако из светлаго сделался темным, и из добраго злым и лукавым. Дела его суть: идолослужение, гордыня, лукавство, ложь, лесть, хитрость, зависть, злоба, хищение, прелюбодеяние, блуд, всякая нечистота, клевета, хула и всякий грех; ибо он есть греха изобретатель; он и прародителей наших в раи прельстил, и ко греху и отступлению от Бога привел». Именно это утверждение художественно воплощал Достоевский в сложном образе Ставрогина.

Поэт начала прошлого века Иннокентий Анненский даже не отказывает Ставрогину в наличии исповедальной совести, только своей, особой. Он пишет в статье «Достоевский», впервые опубликованной в 1903 году: «Я различаю в романах Достоевского два типа совести. Первый - это совесть Раскольникова, совесть активная: она действует бурно, ищет выхода, бросает вызовы, но мало-помалу смиряется и начинает залечивать свои раны. Другая, и Достоевский особенно любит ее рисовать, - это совесть пассивная, свидригайловская: эта растет молча, незаметно, пухнет, как злокачественный нарост, бессильно осаждаемая призраками, и человек гибнет наконец от задушения в кругу, который роковым образом оцепляет его все уже и уже. Таковы были у Достоевского Ставрогин, Смердяков, Крафт».

В советский период развития русского литературоведения Ставрогин трактовался иногда даже как образ революционера. Например, Л. Гроссман считает Николая Ставрогина «носителем мировой революционной славы». Но это противоречит не только тексту романа, но и логике самого образа: только «теплый», то есть равнодушный Ставрогин не способен к жертвенному служению идее. Данное заблуждение можно списать на период определенной идеологии, когда писал Гроссман, исследователь грамотный и объективный. Но и сегодня некоторые исследователи пытаются раскрыть в этом герое некоторые черты благородства. Например, Л.И. Сараскина пишет: «Да, Ставрогин не совершил подвиг исповеди и покаяния. Ставрогин не избежал греха попустительства и бросил город на произвол разрушителей. Ставрогин не убивал и был против убийства, но знал, что люди будут убиты, и не остановил убийц. Ставрогин не устоял в искушениях страсти и погубил Лизу. Ставрогин совершил смертный грех самоубийства. Но Ставрогин явил пример неучастия в «крови по совести», в разрушении по принципу». Но ведь в этом поступке только презрение и равнодушие, неприятие не только зла, но и добра! Н.О. Лосский пишет об этом: «Христианское учение о победе над собой, ведущей к победе над миром, имеет в виду преодоление страстей из любви к Богу и ближним, откуда возникает высокая сила духа, благостно ведущая мир к добру без нарушения свободы других существ. Прямо противоположный характер приобретает эта идея в уме гордеца: если он побеждает в себе трусость или ослепляющую бестолковую гневность, жалкую зависимость от чувственных потребностей, он развивает в себе эту силу духа ради удовлетворения властолюбия и превосходства над людьми, а не из-за любви к ним. Такова именно гордость Ставрогина».

Герою присуща не только нравственная, но и душевная раздвоенность. Он пишет Дарье Шатовой, девушке, согласной быть его простой сиделкой: «К чему приложить мою беспредельную силу - вот чего никогда не видел, не вижу и теперь. Я все так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от этого удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие». Он увлекает Ивана Шатова концепцией «русского народа - богоносца» и мыслью обновления Европы православной идеей, а одновременно он развращает Кириллова проповедью крайнего индивидуализма, «человеко-бога», «сверхчеловека», пагубными воззрениями, которые после Достоевского поднимет на пьедестал и разовьет Ницше. Юрий Давыдов установил связь предсмертного письма Ставрогина с «Дневником нигилиста» Фридриха Ницше, который местами почти дословно повторяет суждения Ставрогина. Дунаев утверждает, что «в Ставрогине произошло смешение добра со злом - бес принял облик ангела. Но бесовской сущности не утратил, ибо красота Ставрогина - маска, личина красоты».

Самоубийством, самоистреблением «карается» Достоевским «великий грешник». Но нельзя не согласиться с верным наблюдением исследователя Бахтина о сущности смерти у Достоевского: «Личность не умирает. Смерть есть уход. Человек сам уходит. Только такая смерть-уход может стать предметом (фактом) существенного художественного видения в мире Достоевского».

Ставрогин своей жизнью, которую он пытался испортить «как можно гаже», (как атеист Кириллов пытался своей смертью заявить «новую страшную свободу свою»), проявлял волю к свободе. Но нигилистическая свобода обоих героев - дьявольское своеволие. «Пленный телом, духом свободен, - говорил святитель Тихон Задонский. - Свобода есть освобождение от греха, смерти, ада, диавола, хотя внешне можно находиться в узах». Ведь путь добра, заложенный духовной жизнью человека, возможен только в условиях истиной свободы. Этот путь Ставрогин отвергает всей своей жизнью. Размышляя о свободе как о части образа Божьего в человеке, В. В. Зеньковский пишет: «Свобода в человеке есть действительно Божий дар, она не могла бы возникнуть в нас в порядке эволюции, она не производна и безусловна, - но она становится реальной силой в нас лишь в единении с Божеством. Чтобы понять, что свобода наша реальна, но что в то же время вне единения с Богом она не осуществляется, надо ту самую свободу... понять как свободу обращения к Богу и выводить свободу из искания нами Бога. Образ Божий раскрывается... лишь в единении с Богом, только при том понимании образа, которое видит в нем способность к духовной жизни». Слабая попытка Ставрогина единения с Богом (исповедь) не удается по причине того, что душой уже владеет главный бес, спутник все отрицания, нигилизма - гордыня. О такой свободе в человеке говорит В.В. Зеньковский. Бердяев же в свое время характеризовал две свободы: «Первая - изначальная свобода и последняя - конечная свобода. Между этими двумя свободами лежит путь человека, полный мук и страданий, путь раздвоения». Опираясь на блаженного Августина, он утверждал, что первая свобода - свобода избрания добра, вторая - свобода избрания Бога. Анализируя характер Ставрогина с этим трудно согласиться: ведь этот холодный демон утрачивает путь добра только потому, что для него закрыт путь к Богу. Ведь православные каноны нравственности, которым нельзя не доверять, утверждают: «Бог есть Добро». И для В.В. Зеньковского свобода не есть постоянный выбор между добром и злом, так как свобода и добро едины в Боге. По его мнению, свободу в Боге «можно уяснить лишь в границе отвержения учения о необходимости в Боге: в Боге нет никакой необходимости; все, что есть в Боге, есть не необходимое, а потому и свободное раскрытие Его сущности. Поскольку в нас есть образ Божий, постольку душе нашей открыто все то, что есть в Боге, мы глядим, хотя и не сознавая этого, во всю полноту путей Божьих, и больше всего Господь раскрывается нам как Любовь и Праведность. Любовь и Праведность влекут нас к себе силой их не разлученности от Бога. Но одни эти созерцания, этот основной моральный опыт, не давит на нас, а влечет к себе, томит душу влечением к Богу, т.е. пока на «свободе» и зовет к ней, как к собственной активности твари; здесь свобода я заключается в возможности выбора». Человек свободен в своем выборе, утверждает Достоевский образом Ставрогина. И вера в Христа - это альтернатива бесовскому своеволию и нигилизму. Мережковский в начале ХХ века писал о Достоевском: «Он дал нам всем, ученикам своим, величайшее благо, которое может дать человеку человек: открыл нам путь ко Христу Грядущему. И вместе с тем он же, Достоевский, едва не сделал нам величайшего зла, какое может сделать человек человеку, - едва не соблазнил нас соблазном антихриста, впрочем, не по своей вине, ибо единственный путь ко Христу Грядущему - ближе всех путей к антихристу». Это, - хотя и странное, категоричное, но верное наблюдение о романе «Бесы»: Ставрогин и Кириллов настолько реалистичны, что и их убеждения на некоторых этапах развития образов кажутся верными, прельстительными. Но нравственный выбор всегда остается за человеком. Митрополит Антоний Храповицкий утверждал: «В человеке объективная возможность выбора открывается в Бесконечности: добро не есть природная сила, добро есть жизнь в Боге. Люди не могут сказать, что реальность бесконечности не давит. Человеку свойственно уходить от Бога вместо того, чтобы идти к Нему. Однако видение Бесконечного освобождает от давления эмпирического мира, от бездны, Он и все святые Его!».

Б.Н. Тарасов говорил о проблемах, поднятых Достоевским в ключевых романах: «В 1860-х - начале 1870-х гг., в эпоху создания «Преступления и наказания» и «Бесов», писателем акцентировались несостоятельность и катастрофизм нигилистических и безбожно-бунтарских попыток молодого поколения «служить» человечеству. ... Предчувствуя, что Россия «стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной» (30, кн.1; 23), Достоевский видел надежду в той чистоте сердца и жажде истины и правды, которой в особенности обладало молодое поколение, хотя и понимал, в то же время, что оно несет в себе «ложь всех двух веков» послепетровской эпохи, прерывавшей основанные на православной вере вековые традиции и вносившей индивидуалистические начала европейской цивилизации, замещая главные для России святыни».

Сложный, мятущийся и трагический характер Николая Ставрогина - размышление великого русского писателя о глобальных богословских величинах: свободе, Боге, смирении, красоте, вечности, человеколюбии.

 

АВТОР: Гогина Л.П.