23.07.2012 7043

«Базаровщина» и «хлестаковщина» как бесовские черты характера Петра Верховенского

 

Образ «революционера-нигилиста», главаря бесов, Петра Верховенского получился несколько комичным, несмотря на то, что многие данные процесса «нечаевцев» были воспроизведены в романе почти с протокольной точностью. Герой сам говорит о себе, что он «мошенник». В процессе речи он умышленно запутывает собеседника: «Я решил окончательно, что лучше всего говорить именно по бездарному, то есть много, много, много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своих собственных доказательствах, так чтобы слушатель отошел от вас без конца, разведя руки, а всего бы лучше плюнув. Выйдет, во-первых, что вы уверили в своем простодушии, очень надоели и были не поняты - все три выгоды разом!» Так образ Петра Верховенского в романе невольно, почти вопреки замыслу автора, обрел черты бессовестного и бесчестного интригана, чудовища подлости и себялюбия, проходимца и карьериста. «И все эти черты бесовства Достоевский обобщенно приписывает типичному русскому революционеру 1860-70-х годов. В этом произведении Достоевский теперь уже прямо связывает «розовый» социализм и революционный нигилизм: Степана Трофимовича и Петра Верховенских, хотя и подчеркивает, что первый намного шире и привлекательнее (например, Степан Трофимович Верховенский преклоняется перед красотой «Сикстинской Мадонны» и считает, что «сапоги ниже Пушкина, и даже гораздо». В этом протест против утилитаризма)».

В ранних набросках Достоевского к роману «Бесы» Петр Верховенский задуман под условным именем Студент. Ю.Ф. Карякин подметил, что «Основные герои романов Достоевского - почти все очень молоды (между 1927 годами), почти все студенты, бывшие или будущие. Говорить «как студент со студентом» - это у него даже какой-то пароль человеческих отношений, пароль открытости, братства между «людьми одного безумия»«.

Петр Верховенский - это, по замыслу автора, «нигилист самой грубой формации, из-под вульгарной маски которого как бы проступают черты Базарова, точнее, базаровщины», резко заостренные и окарикатуренные. Таким мы видим нового нигилиста-бесенка в романе Достоевского: «Он ходит и движется очень торопливо, но никуда не торопится. Кажется, ничто не может привести его в смущение; при всех обстоятельствах и в каком угодно обществе он останется тот же. В нем большое самодовольство, но сам он в себе его не примечает нисколько». Да и сама программа нигилистического отрицания у студента приобретает карикатурные формы. Рисуя одержимость адскими силами своего нигилиста в романе «Бесы», Достоевский сочетает в нем черты базаровщины и хлестаковщины. Из-за этого образ снижается, предстает пародийно-комичным. Достоевский был намерен изобразить первоначально «хлестаковское» появление Студента в городе. Этот замысел первого «хлестаковского» выхода Петра Верховенского сохранен в окончательной редакции романа: «Ну, вот этот-то молодой человек и влетел сейчас в гостиную, и, право, мне до сих пор кажется, что он заговорил еще из соседней залы и так и вошел говоря». Казалось бы, никто не будет воспринимать этого простофилю всерьез. «Хлестаковых революции, - писал Бердяев, - легче различить, чем Верховенских, но и их не все различают, и толпа возносит их и венчает славой». В портрете Верховенского-младшего, в его неожиданном появлении, в его вдохновенно-лживой импровизации, когда он распространяет сплетни о главном герое романа (Николае Ставрогине) и сопутствующем ему образе (Хромоножке) несомненно, много хлестаковского. На протяжении всего действия романа Петр Верховенский часто пользуется маской наивного, грубовато-простодушного и болтливого человека, неизвестно откуда появляющегося («как с луны свалился»), чтобы одурачивать окружающих в своих целях, а порой и без цели, по привычке «хлестаковского» характера. Но под маской наивного болтуна уже скрывается потенциальный убийца и политический карьерист.

Смешение в Петруше Верховенском литературных нигилистов от Хлестакова до Базарова впервые подметил Бердяев в своем труде «Духи русской революции». «На поверхности все кажется новым в русской революции - новые выражения лиц, новые жесты, новые костюмы, новые формулы господствуют над жизнью; те, которые были внизу, возносятся на самую вершину, а те, которые были на вершине, упали вниз; властвуют те, которые были гонимы, и гонимы те, которые властвовали; рабы стали безгранично свободными, а свободные духом подвергаются насилию. Но попробуйте проникнуть за поверхностные покровы революционной России в глубину. Там узнаете вы старую Россию, встретите старые, знакомые лица. Бессмертные образы Хлестакова, Базарова, Петра Верховенского и Смердякова на каждом шагу встречаются в революционной России», - писал он. Сопоставление Петра Верховенского с главным героем романа И.С. Тургенева «Отцы и дети» (1862) Евгением Базаровым на первый взгляд может показаться надуманным: слишком разные нравственные полюса у этих «нигилистов», созданных с разрывом в каких-нибудь десять лет гениальными писателями - современниками. Действительно, величественную и суровую фигуру тургеневского героя трудно представит себе рядом со злобно-комичным Петром Верховенским. Видно, что Верховенский - своеобразный сниженный двойник Базарова. В личности героя Тургенева разные грани. И если одними он соприкасается с Раскольниковым, то другими - с Петром Верховенским. Вернее, Петр Верховенский воплощает лишь односторонне развитые и заостренные отрицательные черты базаровщины. О новой стадии нигилизма, отраженного в лице Петра Верховенского, пользующегося покровительством губернатора (а главное, губернаторши), верно, пишет Сараскина: «Власть, запятнанная самозванством и своеволием, неминуемо порождает, плодит новых самозванцев-претендентов; эскалация самозванства приводит к эскалации произвола». Ту же мысль выражает и Дунаев, но с точки зрения духовного мира человека, подвластного Богу: «Вынужденные сакрализировать собственную деятельность (ибо мнили себя существующими в безбожном мире), революционные мечтатели неизбежно были обречены на бесовщину, чего они не понимали никогда, но к чему в безумии толкали всю нацию. Революционные идеи были всегда идеями антихристианскими, о чем предупреждал Тютчев, и опять-таки в силу своего безбожия иными и быть не могли. Они стали естественным следствием гуманистического соблазна, который активно проявил себя в новое время, а с развитием просветительских утопий пресуществился в революционное брожение - вначале вне России, а затем, по мере ослабления позиций Православной Церкви, и в пределах русской земли».

Резкое неприятие современных Базаровых, перешедших от отвлеченного огульного отрицания к практике бесовского все отрицания (убийствам и разрушению), характерно для убеждений Достоевского в период работы над «Бесами». Автор, безусловно, опирается на учение Феофана Затворника, который писал: «Мы в мире живем, и потому нельзя не сталкиваться с тем, что в нем происходит, но в том, что сталкиваемся, еще не лежит какая-нибудь необходимость увлекаться всем наряду с другими. Напротив, тут-то и призыв сознавшим истину стоять за нее и обличать ложь». Поэтому писатель старался в образе П. Верховенского обличить некоторую «симпатичность» нигилизма, показать его лживость и крайние проявления.

Писатель видит в нигилистах - «бесах» - вырождение базаровского типа, отвратительную «нигилятину», опошление некогда величественной идей, «вышедшей на улицу». И это потому, как верно в свое время заметил С.Н. Булгаков, Верховенским-младшим уже владеет дух бесовства. «В сцене Верховенского со Ставрогиным, - говорил философ, - ... Верховенский как будто развоплощается, становится прозрачным, и видно, как адским пламенем дышит на Ставрогина одержащий его дух..Провокатор сам оказывается жертвой провокации, одержащая его сила зла не встречает в нем сопротивления и, превращая его в свою личину или «скорлупу», делает его своим орудием». «Я ведь мошенник, а не социалист, - говорит о себе Петр Верховенский, - слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтобы испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников, сплошь наши». Выражая свою интерпретацию нигилиста (беса) - Петра Верховенского - Достоевский лишает его высокого, трагического начала, присущего нигилисту Базарову, - того начала, которое свидетельствует о великом, беспокойном и тоскующем сердце героя И.С. Тургенева. Петр Верховенский - бесконечно сниженный и опошленный Базаров, лишенный его незаурядного ума, природного чувства собственного достоинства и величия. Базаровские сухость, жесткость, резкость, грубоватая прямота, доведенные до своего логического предела, переходят у Верховенского в открытое хамство, наглость, полную бессердечность; гордость и самолюбие Базарова - в мелкую самовлюбленность и самодовольство Петра Верховенского. Критик Н.Н. Страхов, современник писателя, говорил, что нигилисты Достоевского существенно отличаются от их литературных предшественников, так как Достоевский «взял задачу сколь возможно глубже, задачу более трудную, чем осмеивание безобразных натур пустых и малокровных».

После убийства Шатова Петр Верховенский самоуверенно и цинично говорит своим подельникам: «Вы призваны обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело; имейте всегда сегодняшнее перед глазами для бодрости. Весь ваш шаг пока в том, чтобы все рушилось: и государство и его нравственность.

Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Надо перевоспитать поколение, чтобы сделаться достойным свободы. Еще много тысяч предстоит Шатовых». Но Достоевский верит в русский народ и в наличие внутреннего нравственного стержня даже у социалистов, членов политической «пятерки», участников убийства. Все эти герои романа не смогли жить с нераскаянным грехом. И Шигалев, и Виргинский, и Лямшин, и Липутин сознаются в содеянном. Упорство Эркеля на допросе и поведение его в «пятерке», основанное на слепом подчинении П. Верховенскому, схоже с помешательством, психической болезнью. Самоубийство Кириллова «ради общей идеи» тоже свершается не в полном рассудке.

Безнаказанность в революции «крови по совести», о которой Достоевский говорил ранее в романе «Преступление и наказание», привлекает не только таких явных бесов, как Верховенский. Анализируя деятельность бесов, Л.И. Сараскина, опираясь на В.Р. Переверзева, пишет: «Вряд ли можно что- либо возразить автору. И все-таки действительность давала пищу для размышлений, окрашенных именно политическими реалиями. «Все сбылось по Достоевскому... В революции есть что-то дьявольски хитрое, бесовски лукавое. Ужас революции не в том, что она аморальна, обрызгана кровью, напоена жестокостью, а в том, что она дает золото дьявольских кладов, которое обращается в битые черепки после совершения ради этого золота всех жестокостей. Революция соблазнительна, и понятно вполне почти маниакальное увлечение ею. Достоевский и его герои прекрасно знают этот революционный соблазн... Но вот из бездны поднимается навстречу, рассеивая обаятельные призраки, ничем не ограниченная тирания, - и соблазн уступает место отвращению». Историческая линия развития России прерывается в связи с действительным Апокалипсисом. Писатель предвидел дальнейшее развитие истории, так как хорошо изучил настоящее со всеми его болезнями и тревогами».

В результате трансформации образа Верховенский-сын оказался слишком ничтожным для роли центра романа. Злодей и убийца, обладающий в избытке базаровщиной и хлестаковщиной, он, однако, в отличие от Базарова, первоначально, еще по замыслу, лишен внутренней сложности. «В основе всех действий Верховенского сотоварищи, - пишет Дунаев, - ненависть к России, пригодной, на их виртуальный взгляд, лишь к разрушению. У Петруши и ко всему вообще одно презрение, но презрение не ставрогинско - аристократическое, а мелкое, пошленькое, гадкое вовсе».

Творческие затруднения Достоевского, на которые он неоднократно жаловался в письмах к друзьям в период работы над романом «Бесы», в значительной степени были связаны с его мучительными поисками центрального героя. Он писал Каткову, ждущему завершение романа для печатания в журнале «Русский вестник»: «Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству. К собственному моему удивлению, это лицо выходит у меня лицом комическим». В образе Петра Верховенского выразилась памфлетно - антинигилистическая идея романа. Это, видимо, и дало основание Салтыкову - Щедрину написать в год выхода романа, что у Достоевского «с одной стороны... являются лица, полные жизни и правды, с другой - какие-то загадочные и словно во сне мечущиеся марионетки, сделанные руками, дрожащими от гнева». Это, как мы видим из приведенного выше письма, сознавал и писатель; но идея образа Петруши и заключалась в том, чтобы показать, как безобидный на первый взгляд бесенок-недотепа оказывается в результате настоящим бесом, способным отнимать жизнь (гибель Шатова), разрушать нравственность (совращение Лизы), убивать душу (убеждения Эркеля). Дунаев пишет: «Несложно подсчитать, что десятеро из персонажей романа (почти треть основных действующих лиц) становятся жертвами бесовской стихии и гибнут в хаосе и беспорядках, сотворенных крамольниками-нигилистами. И никто из этих несчастных не сознаёт, что именно их не адекватное реальности поведение даёт простор бесовской вакханалии, никто не понимает и того, что главные смутьяны суть кромешники, давшие над собою власть духам зла». Недаром Иван Шмелев вспоминал, что «в ученых обществах, в администрации, в педагогических изданиях поднимался вопрос о недопустимости подобных произведений, развращающих общество и вносящих соблазн, следствием чего является угрожающий рост преступности, особенно среди молодежи». Французский писатель Ромен Ролан в своих воспоминаниях тоже заметил «бредовый характер» некоторых образов романа. Он писал: «Меня... в «Бесах» восхищает удивительный анализ бредовых ощущений и образов, одолевающих целый народ, - ночь, распростершаяся из конца в конец над страной, - власть ужаса - ужаса перед существующей реальностью и еще более - затаенного ужаса перед неведомым грядущим, которое не наступает, - и вера в то, что из этого нагромождения руин, безумия и преступлений и возникает новый закон, новая вера, новый Бог, которые будут под стать новому обществу».

К моменту завершения и выхода романа в свет писателю стало совершенно ясно, что антиреволюционная направленность романа - не главная. Центр тяжести сюжета и смысла произведения перешел в нравственно - религиозную плоскость. Справедливо сказал Сергий Булгаков, что «этот роман не о русской революции, но о болезни русской души», и что «Достоевский в этом романе приносил покаяние за свою родину, по образу боговидца Моисея, который прекословил Богу, споря за народ свой». Философ, вероятно, имел в виду эпизод из Ветхого Завета о поклонении «золотому тельцу»: «И возвратился Моисей к Господу и сказал: о Господи! Народ сей сделал великий грех, сделал себе золотого бога; прости им грех их; а если нет, то изгладь и меня из книги Твоей, в которую Ты меня вписал».

Но даже в наше время, когда религиозно-духовная сущность романа ясна многим исследователям, некоторые из них продолжают видеть в Петре Верховенском только идею политического, революционного, нигилизма, «философию и стратегию», а не одержимость бесами. Например, Сараскина пишет о нем: «Акт политического бандитизма, совершенный пятеркой во главе с ее лидером, высветил генетический код будущего - если оно пойдет вслед за предначертаниями Петруши... Главное было не только в факте приема власти, ее средствах и методах. Главное было в той философии и стратегии, символом которых явился, по предвидению Достоевского, Петр Верховенский». Но вероятнее всего, что, изображая стремление к власти Петра Верховенского, Достоевский опирался на учение Тихона Задонского о власти и властолюбии, который писал, что «властолюбие великое есть в человеке зло и всякому злу начало». «Оно не устрашается и царей касатися, и с престола свергать или убивать». «Властолюбие готово на всякое преступление». И Достоевский трактует властолюбие именно как проявление бесовской страсти.

В начале ХХ века Иннокентий Анненский так характеризовал Петра Верховенского: «Самый страшный из бессовестных Достоевского это, несомненно, Петр Степанович Верховенский, только какая близорукость - сводить его чуть ли не целиком на политическую сатиру, и даже на полемику с нигилистами». Он подмечает и нравственную связь Верховенского-отца с Петром: «Петр Верховенский - это живой и больной упрек, стоящий перед самим Достоевским, т.е. перед поколением Степана Трофимовича

Верховенского. И разве могла реакция против фразистости и сентиментальной жестокости 40-х годов не выйти столь безоглядной и грубо - циничной».

Образ Степана Трофимовича Верховенского, кровного отца бесовской стадии нигилиста Петра Верховенского, в процессе создания романа претерпевает значительные изменения. Если отбросить конечную нравственную нагрузку, которую он понесет в романе, то с политической точки зрения Степан Верховенский - убежденный либерал 40-х годов XIX века, представитель «отцов», породивших нигилизм-бесовство. Он член местного городского кружка, в который входит и рассказчик (Хроникер). Их «деятельность» сводилась к следующему: «Одно время в городе передавали о нас, что кружок наш рассадник вольнодумства, разврата и безбожия. А между тем у нас была одна самая невинная, милая, вполне русская веселенькая либеральная болтовня». Никаких серьезных государственных потрясений этот кружок не замышлял. Дунаев говорит об идеях либералов 40-х годов: «Писатель предвидел ту спешку нетерпения, которою будут одержимы преобразователи жизни (в себе то же переборовши прежде того), и предупреждал от торопливости даже в деле внутреннего устроения души: «Из ангельского дела будет бесовское»». «Высший либерализм» и «высший либерал», то есть либерал без всякой цели, возможны только в одной России», - утверждается в романе. Степан Трофимович Верховенский и не думал, что их невинные собрания породят «базаровщину» в самом неприглядном виде. Просто «Степану Трофимовичу, как и всякому остроумному человеку, необходим был слушатель, и, кроме того, необходимо было сознание о том, что он выполняет свой высший долг пропаганды идей». В связи с этим характерно отношение данного героя к Базарову и базаровщине. Стремясь понять воззрения сына и его единомышленников, он обращается к литературному образу Базарова как к прославленному воплощению нигилизма.

«Я не понимаю Тургенева, - говорит он. - У него Базаров - какое-то фиктивное лицо, не существующее вовсе; они же (нигилисты) первые и отвергли его тогда, как ни на что не похожее. Этот Базаров - какая-то неясная смесь Ноздрева с Байроном, c est le mot. Каких же «Базаровых» видит он перед собой теперь: «Посмотрите на них внимательно: они кувыркаются и визжат от радости, как щенки на солнце, они счастливы, они победители! Какой тут Байрон! И при том, какие будни! Какая кухарочная раздражительность самолюбия, какая пошленькая жаждишка faire au bruit auto de son nom, не замечая, что...» И уже окончательно обнаруживает свои убеждения, говоря сыну: «О, карикатура! Помилуй, кричу я ему, да не уж-то ты себя такого, как есть, людям взамен Христа предложить хочешь?» Степан Трофимович, познакомившись с сыном поближе, заметил бесовский характер их воззрений, понял, что земной рай, предлагаемый социалистами, несовместим с нравственными идеалами Христа. Николай Бердяев в начале прошлого века тоже отметил не политический, но духовный характер грядущих революций; он писал: «Социализм, как религия, как замена хлеба небесного хлебом земным, как построение Вавилонской башни, социализм, обоготворяющий ограниченное человечество, социализм позитивный и есть один из образов первого искушения. «Во имя этого самого хлеба земного и восстанет на Тебя дух земли и сразится с Тобою и победит Тебя». И восстали уже сторонники социальной религии и провозгласили, что Бога нет и что человечество на земле должно сделаться богом». (Размышления о замене царствия небесного «хлебом насущным» Достоевский разовьет позже, в «Братьях Карамазовых»).

 

АВТОР: Гогина Л.П.