Степан Трофимович Верховенский и его первый шаг к «исцелению» в романе Достоевского «Бесы»

Образ Степана Трофимовича Верховенского, рассмотрен в данной статье под нетрадиционным для принятом в литературоведении углом зрения. Но, вероятно, наступает время отказа от принятых стереотипов, а робкие шаги героя в попытке приблизиться к Богу заслуживают большего не только научного, но и человеческого уважения.

На протяжении всего романа речь Степана Трофимовича насыщена французскими выражениями. Этим подчеркивается его внешняя принадлежность к западничеству, а также чуждость его первоначальных идей и убеждений русской культуре. Вероятно, здесь освещается мысль Феофана Затворника о влиянии Запада на Россию, высказанная в начале 70-х годов: «Нас увлекает Запад, но на Западе уже заходит солнце правды, а мы, восточные, должны пребывать в свете, и не только сами освещаться, но и всем светить... Там, на Западе, есть другая коалиция, направленная против святой веры нашей, встают одни за другими злые учители, надвигают тучи лжеучений, чтоб омрачить солнце, освещающее нас». Это святоотеческое учение Достоевский образно проводит в своем романе. Например, в главе романа «Последнее странствие Степана Трофимовича» крестьяне и мастеровые смотрят на «странного барина» с насмешкой, недоумением и любопытством, а он воображает: «Я в совершенстве, в совершенстве умею обращаться с народом, и я это им всегда говорил». При этом он считает, что у русской интеллигенции (которая тоже является частью русского народа) не может быть своей великой идеи. Степан Трофимович говорит про патриархальный уклад жизни русского народа: «Тут просто русская лень, наше унизительное бессилие произвести идею, наше отвратительное паразитство в ряду народов. О, русские должны быть истреблены для блага человечества, как вредные паразиты!»

«Духовными отцами Нечаева, - говорит Дунаев, - были прекраснодушные Грановские, сакрализовавшие в своих мечтаниях идеал свободы, равенства и братства (достаточно вспомнить, как возносил этого идола в своих рассуждениях именно Грановский). И не кто иной, как Грановский стал прототипом Верховенского-отца». Именно идеями напускного вольнодумства и приверженностью к возвеличиванию «свободы, равенства и братства» и заражен Степан Трофимович в начале романа.

Степан Верховенский в записных тетрадях именуется, как правило, Грановским. В его образе использованы некоторые черты этого историка и общественного деятеля (1813 - 1855), оказавшего влияние на молодое поколение своего времени. Он был единомышленником В.Г. Белинского и Н.А. Некрасова и сотрудником их журналов. Яркая научно-педагогическая деятельность Грановского преломлена в сниженно-комическом свете, его западничество представлено как неуважение к русскому народу. Достоевский уже в начале 1870 года в заметке «Т.Н. Грановский» фиксирует черты Степана Верховенского, отмечая: «Портрет чистого и идеального западника со всеми красотами. Всежизненная беспредметность и нетвердость во взгляде и в чувствах. Действительно честен и чист и считает себя глубиной премудрости. Большой поэт, не без фразы. - Просмотрел совсем русскую жизнь. - Чурается нигилизма и не понимает его». Здесь же М.М. Розенблюм говорит об идейных функциях данного образа: «Но при чем тут Грановский в данной истории? Он для встречи двух поколений все одних и тех же западников, чистых и нигилистов». Это связующее звено между поколениями удачно реализуется в романе «Бесы»: Степан Трофимович - отец одного из «бесов», Петра, - и воспитатель другого - Николая Ставрогина. Ю.Ф. Карякин, ссылаясь на М. Волошина остроумно подмечает в связи с этим, что «из всех насилий, творимых в мире над людьми, убийство - наименьшее, сильнейшее же - воспитание». Идея этого образа заключается в том, что свойственный либералам 40-х годов XIX века отказ от национальной самобытности, стремления «пойти на выучку» к Западу послужили как бы преддверием «нигилизма» вообще и «нечевщины» в частности. Достоевский не случайно называет западников «люди из бумажки». Даже самые здравомыслящие из «наших» (поколение «детей») - Кириллов и Шатов - вслед за своими «отцами» либералами одно время, заблуждаясь, считали, что «мы, русские, перед американцами маленькие ребятишки, и нужно родиться в Америке или по крайней мере сжиться долгими годами с американцами, чтобы стать с ними в уровень. Мы все хвалили: спиритизм, закон Линча, револьверы, бродяг». Вредность и ошибочность этих теорий Достоевский доказывает тем, что его герои - Степан Трофимович Верховенский и Иван Шатов - меняют в ходе развития сюжета романа свои убеждения. Шмелев, например, увидел в этом романе опасность увлечения западническими идеями, ухода от веры; он воспринял «Бесы» как роман-предупреждение. «Достоевский не раз касался этого вопроса: - писал он, - преступления растут, потому что гниет общество, падает нравственность, всех охватила непомерная жажда денег, нового, рушатся устои, слабеет вера, мещанство заменило рыцарственность, под ногами бездна, вот-вот «все лопнет», он собирал «случаи», бросал перед слепыми картины хаоса и разрушения, - таков роман «Бесы»«.

Дунаев говорит о первоначальных идеях Верховенского-старшего: «Идея замещения Бога человеко-божием в романном пространстве впервые возникает в самом начале повествования: при пересказе несуразной поэмы старика Верховенского. Аллегорическая форма, в которой выражается богоборческая революционная идея, весьма прозрачна». (Поэма заканчивается строительством Вавилонской башни). Это значит, что бес нигилизма уже владел либералами 40-х годов, хотя форма тогда казалась еще невинной; это было легкое и опасливое заигрывание с идеями свободы без Бога, с идеями человеческого само превозношения. Иван Ильин говорил об этом: «Бесовщина начинается с богохульствующего вольнодумства; расцветает в нигилизме; ее социальный продукт - кровь и революционный пожар; ее высший триумф - коллективистская тирания». Ильин утверждает это на основании анализа уже свершившихся исторических событий; Достоевский все это предсказал путем развития идеи от образа Степана Трофимовича до Петруши.

В истории изучения романа «Бесы» нередко образ Степана Трофимовича трактовался негативно даже религиозными исследователями. В начале романа автор, действительно, с иронией рисует образ типичного западника Степана Верховенского. Может быть, это связано с тем, что сам автор в молодые годы сам разошелся во взглядах с вышеназванными представителями «натуральной школы». Кроме того, он понимал, что именно эти прекрасные по своим нравственным качествам люди привели его, Достоевского, к тому, что и он одно время принимал идеи социализма. И все- таки: Степан Верховенский - не Грановский, а слабое, искаженное его отражение. На первых страницах романа мы читаем: «Он /С.Т. Верховенский - Л.Г./ некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде, - впрочем, всего одну маленькую минуточку, - его имя тогдашними торопившимися людьми произносилось чуть не наряду с именами Чаадаева, Белинского, Грановского и только начинавшего тогда за границей Герцена». Может, Степану Трофимовичу как законченному образу романа хотелось казаться Грановским? Уже спустя некоторое время после публикации романа Ф. М. Достоевский в 1876 году пишет в «Дневнике писателя»: «Грановский был самый чистейший из тогдашних людей; это было нечто безупречное и прекрасное. Это был один из самых честнейших наших Степанов Трофимовичей. Ведь я люблю Степана Трофимовича и глубоко уважаю его.». В связи с этим замечанием стоит отметить, что образ Степана Трофимовича, по творческим планам Достоевского, вероятно, не должен был непосредственно воспроизводить самого историка. В пользу этого предположения говорит не только различие жизненных судеб Грановского и Верховенского, но и недвусмысленное указание в романе, что Степан Трофимович - не Грановский, что он - «лицо второстепенное», «только подражатель» таким, как Грановский.

Сниженные, комически утрированные черты характера и поведения, какими награждает автор своего героя в начале романа, очевидно должны были характеризовать собой массовый тип - тип средних рядовых идеалистов- западников 1840-х годов. Достоевский считает, что для либералов не было ни желания, ни возможности воплотить свои идеи, «но зато оказалось возможным простоять всю остальную жизнь, более двадцати лет, так сказать «воплощенной укоризною» перед отчизной». Далее автор с насмешкой продолжает: «Наш же Степан Трофимович, по правде, был только подражателем сравнительно с подобными лицами, да и стоять уставал и частенько полеживал на боку. Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и в лежачем положении, - надо отдать справедливость». Видимо, подобная ирония и давала исследователям основания говорить, что Ф.М. Достоевский оценивал либералов-западников отрицательно, с прямо противоположных почвеннических позиций. Наиболее верно написал о Степане Трофимовиче Федор Степун, уже, будучи в эмиграции: «Было бы несправедливым обвинять Достоевского в злостном отношении к профессору-либералу. Образ Степана Трофимовича написан не без иронии, но и не без любви. Есть в нем и лжегероическая поза, и благородная фраза, и чрезмерная обидчивость приживальщика, но есть в нем и подлинное благородство и патетическое гражданское мужество».

Фамилия Верховенский, как и многие другие фамилии романа, - со значением. В записных книжках помечено: «Грановский постоянно пикируется со своим сыном верховенством». Но ведь бес-»социалист» Петр тоже Верховенский! Чья же идея возьмет верх? «Правда» насильственного захвата власти и правда сложного пути ко Христу борются в романе за «верховенство».

С развитием романа конфликт между «отцами» и «детьми» углубляется. Он приобретает постепенно резкие драматические формы еще и потому, что Степан Трофимович - отец Петра Верховенского как бы вдвойне: и по крови, и по духовной связи. К тому же поколение «отцов» в романе «Бесы» представляют не провинциальные помещики и не уездный лекарь, как в романе

И.С. Тургенева «Отцы и дети», но характерные для эпохи 40-х годы XIX века деятели.

В противостоянии сына и отца Верховенских - конфликт «бесовских» убеждений и нравственных исканий Христа. Б.Н. Тарасов в статье «Тайна пшеничного зерна» писал о политическом конфликте поколений: «Предчувствуя, что Россия «стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной» (30, кн.1; 23), Достоевский видел надежду в той чистоте сердца и жажде истины и правды, которой в особенности обладало молодое поколение, хотя и понимал, в то же время, что оно несет в себе «ложь всех двух веков» послепетровской эпохи, прерывавшей основанные на православной вере вековые традиции и вносившей индивидуалистические начала европейской цивилизации, замещая главные для России святыни» \

Сознавая идейное родство своего поколения с нигилистами 1860-х годов, Степан Трофимович Верховенский в то же время ужасается: в какие безобразные формы вылился современный нигилизм. В конце концов, он порывает с «передовыми» идеями нигилизма. После нескольких стычек по политическим вопросам со своим сыном, наглым и развязным, демонстрирующим презрение к отцу и вседозволенность в поведении, Степан Трофимович, и без того всегда опасавшийся до трусости и желания убежать за границу быть заподозренным в неблагонадежности, озабочен происходящим не на шутку. Он говорит рассказчику-хроникеру: «Cher, знаете ли, что это непременно чем-нибудь кончится? Обыкновенно на свете кончается ничем, но здесь будет конец, непременно, непременно!» Недаром Б. П. Вышеславцев в своей статье «Русская стихия у Достоевского» и считает Петра Верховенского самым ярким представителем той самой «русской стихии» «в фазисе великих переворотов, разрушений и землетрясений», «духом отрицания в квадрате», духом всеобщего разрушения, чего больше всего опасается Степан Трофимович.

В набросках, относящихся к лету 1870 года (самый канун написания романа), Достоевский следующим образом определяет место старшего Верховенского в идейно-философской концепции романа: «Без подробностей - сущность Степана Трофимовича в том, что он хоть и пошел на соглашение сначала с новыми идеями, но порвал в негодовании (пошел с котомкой) и один не поддался новым идеям и остался верен старому идеальному сумбуру. В Степане Трофимовиче выразить невозможность поворота назад к Белинскому и невозможность оставаться с одним европейничанием». Не именно ли себя, свои заблуждения, свою жизненную позицию и философское кредо изобразил Достоевский в «смешном» и порой жалком приживальщике Степане Трофимовиче Верховенском? Если это так, то образ этого трусливого либерала предстает как смелый порыв к покаянию, желанию обрести истинные ценности. Вероятно, Достоевский очень желал, чтобы читатель искренне полюбил этого героя, понял его и многое ему простил в заключительных сценах романа.

Идейным соратником Степана Трофимовича в романе выступает писатель Кармазинов, в котором писатель Иван Сергеевич Тургенев усмотрел пародию на себя. Оба персонажа на протяжении длительной творческой истории романа «Бесы» не претерпевают заметной эволюции. И, тем не менее, образ писателя Кармазинова до самого конца романа выдержан в резко пародийной, памфлетной форме. Отношение же автора к Степану Верховенскому постепенно меняется, становится более теплым и сочувственным, ирония становится более мягкой, хотя не покидает автора по отношению к персонажу, пожалуй, до конца романа. Глава, описывающая «последние странствования» и смерть Степана Трофимовича, исполнена глубокой патетики. Именно Степан Трофимович, прозревший в последние часы своей жизни истину и сознавший трагическую оторванность не только от «детей», но и от своего поколения, от народа, является по воле писателя истолкователем евангельского эпиграфа к роману. И смысл этого истолкования близок авторскому мировоззрению. Слабовольный Степан Трофимович проведен Достоевским через то «горнило сомнений» в вере, через которое сам автор шел всю жизнь. Этот вопрос подробно рассматривает Вяч. Полонский, литературный критик и журналист начала ХХ века, в статье «Николай Ставрогин и роман «Бесы»«. Он, в частности, пишет: «Очень много было исписано бумаги на тему о вере Достоевского. К сожалению, очень мало места было уделено вопросу не менее интересному: о его неверии». Далее автор статьи приводит знаменитые слова Достоевского о своей вере: «Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицания Бога... Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицания, которое прошел я». «Какой странный стиль, - продолжает Полонский, - Не дает ли он основания предположить, что не все обстояло благополучно в темной душе нашего апостола Христианства». Такое же отрицание, но в более слабой, почти памфлетной форме, прошел и его герой. В начале своего «последнего странствия», когда книгоноша предлагает ему купить Евангелие, «у него мелькнула в ту минуту, что он не читал Евангелия по крайней мере лет тридцать и только разве лет семь назад припомнил из него капельку лишь по Ренановой книге «Vie de Jtsus»«. Но внезапное озарение присутствием Божьей любви, видимо, не зависит от подробного знания канонических текстов, а происходит как-то совсем иначе. Ведь именно Степан Трофимович перед смертью произносит дорогие для автора слова: «Бог уже потому мне необходим, что это единственное существо, которое можно вечно любить. Мое бессмертие уже потому необходимо, что Бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к нему любви в моем сердце. И что же дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей не подклонно? Если я полюбил его и обрадовался любви моей - возможно ли, чтоб он погасил и меня и радость мою и обратил нас в нуль? Если есть Бог, то и я бессмертен!» Литературный критик

Ю.П. Иваск говорит об этом: «Степан Трофимович Верховенский, большое испорченное дитя, до самого конца лепечет свои русско-французские фразочки и, сам того не ведая, приобщается не Великой Мысли, а самому Христу».

Иваск, явивший систему образов романа по субъективной пятибалльной шкале оценок, высоко оценил образ Степана Трофимовича, говоря, в частности, что «настоящей высоты духа Верховенский достигает в финале, - когда с палочкой-посохом уходит в романтические дали, а на самом деле, к Богу, которого он на своем вальтерьянском жаргоне называет Великой Мыслью. Это самый грандиозный роман Достоевского, и не ближе ли он к Ламанческому рыцарю, чем... Мышкин!»

Замечательно о сущности центральных образов романов Достоевского сказал Мережковский: «Он /Достоевский Л.Г./ понял, что наше оправдание пред Высшим Существом - не в делах, не в подвигах, а в вере и в любви. Много ли таких, чья жизнь не была бы преступлением, достойным наказаний. Праведен не тот, кто гордится своею силой, умом, знаниями, подвигами, чистотой, потому что все это может соединяться с презрением и ненавистью к людям, а праведен тот, кто больше всех сознает свою человеческую слабость и порочность и потому больше всех жалеет и любит людей. У каждого из нас - ... где-то там, иногда далеко от жизни, в самой глубине души, таится один порыв, одна молитва, которая оправдает человечество перед Богом». Это в полной мере можно отнести к тому, что хотел выразить Достоевский характером Степана Трофимовича, который, едва прикоснувшись к Вечной Книге, вдруг почувствовал, что вспомнил и понял ее всю и сразу и готов проповедовать ее: «Народ религиозен, но он еще не знает Евангелия. Я ему изложу его. В изложении устном можно исправить ошибки этой замечательной книги, к которой я, разумеется, готов отнестись с чрезвычайным уважением». И уже первые услышанные им строчки («Нагорная проповедь») подвигли Степана Трофимовича на покаяние. «Друг мой, - говорит он книгоноше, - я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду. Я никогда не говорил для истины, а только для себя, я это и прежде знал, но теперь только вижу». Это уже не прежние истерики и показное театральное самобичевание (для Варвары Петровны), а самая верная и честная характеристика всей своей предыдущей жизни. Это покаяние и самого автора, приносимое читателю. И проповедь священника «о вечной жизни», которую организовала своему другу Варвара Петровна, ему тоже не нужна по причине какого-то индивидуального личностного прозрения; поэтому Степан Трофимович перебивает рассказ о «вечном блаженстве» своим выводом: «Бог уже потому мне необходим, что это единственное существо, которое можно вечно любить».

К моменту создания образа Степана Верховенского религиозные воззрения Достоевского, как утверждают специалисты, сформировались полностью. Достоевский под воздействием святоотеческих учений принимает тот образ Христианства, который признает Православная Церковь. Уход Степана Трофимовича - слабая, неграмотная попытка человека, ничего не знающего о монашестве, уйти от мира и служить Богу. Безусловно, писатель принимал постулат Григория Паламы, что монашество «такое сообщество Христиан, которое лучше всего подражает божественной природе». (Тема монашества у Достоевского - отдельный философский пласт; образ Степана Верховенского в этом ключе еще не изучался).

Святоотеческая мудрость, прежде всего Исаака Сирина, Тихона Задонского, Амвросия Оптинского, Василия Великого, Григория Богослова, Св. Григория Нисского и других, повлияла на концепцию православия Ф.М.Достоевского. В 50-е годы XIX века Тихон Задонский писал о любви Бога к человеку: «В любви и благодеяниях Божиих заключаемся вси. На что ни посмотришь, к чему ни обратишь ум твой: все тое показуется любовью Божию к нами благодеяния, и самая геенна, объявленная нам от Него, благодетельствует нам: убо устрашает нас, да каемся и плачемся пред Господем, сотворившим нас, да помилует нас и избавит нас от нея». Степан Трофимович на секунду заглянул «в геенну огненную», дверь которой он приоткрыл для своего сына и ему подобных «бесов», ужаснулся; но в этом он прозрел и Божью любовь. Писатель говорит об основных вопросах Православия в связи со своим опытом, что, возможно, и удаляет его от классического православия. Это не следует рассматривать в качестве ереси, как считал К.Н. Леонтьев. Перед нами восприятие человека, придерживающегося ортодоксальности, но формирующего свой взгляд по канонам православия, он не может избежать искушения, требующего доказательства бытия Бога.

Р.М. Рильке говорил о концепции Христа по Достоевскому следующее: «Всегда есть некая преднамеренность там, где философия становится религией, то есть начинает предъявлять к другим догматические требования, в то время как на самом деле она является лишь грандиозным обзором жизненного пути ее создателя, боровшегося с жизнью и смертью. Незабываемые явления и великие примеры - Иисус Христос и Достоевский. Однако именно слово последнего, человеческое, не превращенное в догму слово, будет для России более существенным, чем было для Европы слово Иисуса Назарейского...» Мысль не безусловная; но времена раскрытия смысла философии Достоевского наступают в начале нового тысячелетия не только в России, но и во всем цивилизованном мире.

О внезапной вере Степана Трофимовича нельзя судить как о конечной писательской идее, ведь самому Достоевскому принадлежат слова, что «Христос весь вошел в человечество», а не только какой-то высшей идеей. В годы создания романа Достоевский веровал не как-то «вообще», как начал веровать на каторге, а стал истинным христианином. Он писал: «Синтетическая натура Христа изумительна. Ведь это натура Бога, значит, Христос есть отражение Бога на земле. Как воскреснет тогда каждое я - в общем синтезе - трудно представить. Но живое, не умершее даже до самого достижения и отразившееся в окончательном идеале - должно ожить в жизнь окончательную, синтетическую, бесконечную». (Сравните, в романе: «Если есть Бог, то и я бессмертен!») Убеждения Достоевского о воплощении каждого «Я» во Христе было сформировано под влиянием богословской философии Хомякова о западных вероисповеданиях, написанные в 50-х годах, чьи работы его увлекли. Например, Хомяков писал: «Человек так подобен Богу в смысле духовном, что Бог мог быть человеком». В книге протоиерея Евгения (Шестуна) «Православная педагогика» мы читаем о А.С. Хомякове: «Биограф А.С. Хомякова В.З. Завитневич отмечает, что авторитет Хомякова как богослова среди славянофилов был так высок, что его мнение служило им критерием для проверки собственных мнений. Пробуждение в русском обществе религиозного сознания побуждало искать ответы на многие жизненно важные вопросы в учении Православной Церкви». Богословско-философская мысль во второй половине XIX века испытывала некоторые затруднения: литература данной тематики только зарождалась, было мало изучено и плохо систематизировано святоотеческое наследие. К западной богословско-исторической литературе славянофилы относились критически, а Достоевский и вовсе отвергал и критиковал ее. «А.С. Хомяков, - продолжает Шестун, - с его огромным кругозором, с его глубоким философским умом, с его церковным воспитанием и образом жизни являлся при данных условиях «настоящим кладом»«. В своем трепетном Степане Трофимовиче Достоевский выразил свои религиозные искания периода начала 60-х годов, (отчасти они воплотились и в романе «Преступление и наказание»). Убеждения эти постепенно формировались под влиянием богословских поисков Аполлона Григорьева - главного проводника хомяковских идей в кружке «Времени». Именно под влиянием Григорьева Достоевский некоторое время понимал Православие как соборность (Возможно, здесь и зародилась известная формула «народ-богоносец»). «...Под Православием разумею я сам для себя просто известное, стихийно-историческое начало, ...это начало на почве славянства, и преимущественно великорусского славянства, с широтою его нравственного захвата, - должно обновить мир, - вот что стало для меня уже не смутным, а простым верованием - перед которым верования официальной церкви иже о Христе жандармствующих стали мне положительно скверны», - писал Аполлон Григорьев в то время. Позже Достоевский начинает связывать Православие с понятием «жертвенной любви» в конце 1864 или начале 1865 года более подробно разрабатывавшемся в набросках к незаконченной статье «Социализм и христианство». В «Социализме и христианстве» Христос заявлен как «идеал человечества»; а также всем известно определение писателем красоты из письма к племяннице Ивановой: «На свете есть одно только положительно прекрасное лицо - Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица, уж конечно, есть бесконечное чудо». Известный постулат Достоевского о красоте, которая «спасет мир» - тоже отражение мысли Тихона Задонского о том, что «Бог есть совершенная красота и это возбуждает любовь». Стремление человечества к идеалу, то есть к христианству, - это закон: «...Тут кончается развитие, достигается идеал, следовательно, уж по одной логике, по одному лишь тому, что в природе все математически верно, следовательно, и тут не может быть иронии и насмешки, - есть будущая жизнь». Дойдя до этого идеала, человечество должно будет понять его суть - «что самое высшее распоряжение собой - это пожертвовать даже собой». К этим размышлениям он приводит в конце жизни своего героя - Степана Трофимовича, у которого вера в будущую жизнь вытекает не из Откровения, а из природной целесообразности («Христос необходим»). А это уже шаг в сторону Христианства - размышление о свободе воли и безграничной любви Христа. Степан Трофимович Верховенский почувствовал какую-то «Великую Мысль», которую формулирует так: «Человеку гораздо необходимее собственного счастья знать и каждое мгновение веровать в то, что есть где-то уже совершенное и спокойное счастье, для всех и для всего. Весь закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться перед безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить, и умрут в отчаянии. Безмерное и бесконечное так же необходимо человеку, как и та малая планета, на которой он обитает». А ведь это ранние искания самого автора; пусть это еще не Христос, но уже что-то красивое, «безмерное и великое».

Задумка для этого образа была огромная. Вероятно, о подобном Степану Трофимовичу образе писал Достоевский Ивановой-Хмыровой, своей племяннице и доверенному лицу, 8 марта 1869 года, набрасывая роман «Атеизм»: «Всю жизнь занимался он одной службой, из колеи не выходил и до 45 лет ничем не отличился. Потеря веры в Бога действует на него колоссально.... Он шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам;. и под конец обретает и Христа, и русскую землю, русского Христа и русского Бога». Столь богатый замысел, безусловно, не реализовался полностью в Степане Трофимовиче, но некоторые черты задуманного лица, открывающие христианство как альтернативу бесплодным метаниям, поискам и отрицаниям, были использованы в создании характера этого героя. Попытка «сконструировать» христианский идеал уже развивалась Достоевским в главном герое романа «Идиот»; Степан Верховенский - еще одна грань характера, задуманного в князе Мышкине, еще одна попытка создания образа «положительно прекрасного человека». Ведь закончив роман о князе-Христе, Достоевский писал: «Романом я недоволен; он не выразил и десятой доли того, что я хотел выразить, хотя все-таки я от него не отрицаюсь и люблю мою неудавшуюся мысль до сих пор». Н.Л. Бродский, историк литературы и литературовед начала ХХ века, подробно анализируя замысел романа «Атеизм», перешедший в «Жития», справедливо писал, что все глобальные планы «разлетелись отдельными персонажами, идеями, сценами в ряде других романов».

В подготовительных материалах к «Бесам» Достоевский отмечал: «Не мораль Христова, не учение Христа спасет мир, а именно вера в то, что Слово плоть бысть. Вера эта не одно умственное признание превосходства Его учения, а непосредственное влечение. Надо именно верить, что это окончательный идеал человека, все воплощенное Слово, Бог воплотившийся. Потому что при этой только вере мы достигаем обожения, того восторга, который наиболее приковывает нас к Нему непосредственно и имеет силу не совратить человека в сторону». Н.О. Лосский, исследуя христианское миропонимание Достоевского, точно улавливает пафос писателя в идее образа Степана Трофимовича: «Зло эгоистического самолюбия так проникает всю природу падшего человека, что для избавления от него недостаточно иметь перед собою пример жизни Иисуса Христа; нужна еще такая тесная связь природы Христа и мира, чтобы благодатная сила Христа сочеталась с силою человека, свободно и любовно стремящегося к добру, и совместно с ним осуществляла преображение человека». Степан Верховенский сделал только первый шаг к пониманию Христа, но это был уже полный отход от бесовства социалистических идей. Поэтому перед смертью он говорит, что «желал бы видеть Петрушу... и их всех и Шатова», вероятно, для того, чтобы они не следовали больше его прежним заблуждениям, а, узнав о прозрении его, пошли бы путем христианства. Догадку о теплохладности как об основном пороке христианина во все времена Достоевский тоже вкладывает в размышления Степана Трофимовича; (мы имеем в виду сцену предсмертной беседы старшего Верховенского с «книгоношей», где он просит ее прочитать слова Апокалипсиса «И ангелу Лаодикийской церкви напиши»). Здесь герой понимает, что страх перед мирскими делами и людьми, «игра в политику», закрыли ему истинный путь к Богу; не считая себя неверующим (теплым), он забыл о том, что ложно и что истинно для духовной жизни человека. Первоначально Достоевский хотел вложить этот текст Апокалипсиса и размышления о «горячем» атеизме в речь Тихона. Исключив девятую главу, писатель не оставляет дорогую его сердцу мысль и пополняет ей образ Степана Трофимовича, сделавшего первый шаг от «холодного» нигилизма к «горячей» вере. (Подробно отражение основных тем исключенной главы в конечном варианте романа рассматривает историк литературы первой половины ХХ века В.Л. Комарович, который доказывает, что восприятие романа все равно верно, полно и целостно без главы «У Тихона», описывающей страшную исповедь Ставрогина).

Идея превосходства и победы христианского прозрения над бесовством зрела в сознании писателя уже на самых ранних стадиях работы над романом. Справедливо писал Н.Л. Бродский, что в романе «Достоевский собирался разъять свою душу, вскрыть ее язвы, освободиться от мучащих, тревожных прорываний своего Я, казнить ростки злых, порочных дум, обнажить перед собой тайники своей души и вынести наружу, на свет Божий эту тьму, чтобы рассеять ее.» В этой статье Бродский, в частности анализирует прототипы, давшие основные черты задуманным образам, и среди них называет не только самого писателя, но и его брата Михаила, и других реальных лиц. Историк делает печальный, но справедливый вывод: судя по творческой манере писателя, романы «Атеизм» и «Житие великого грешника» никогда не могли бы быть написаны, потому что «только железная необходимость приковывала писателя к столу и дала нам возможность читать его творения, Что-то случайное есть в печатном творчестве Достоевского: оно не покрывает всего творца, оно бледнее его первоначальных замыслов». Так и в образе Степана Трофимовича мы видим только идею: представить уход к истинному христианству как свободный выбор человека, «пригубившего» нигилизма. Но вполне этот образ писателю раскрыть не удалось: слишком много других горячих мыслей торопился он внести в этот роман.

Эпиграф, к которому мы уже неоднократно обращались, тоже художественно отражен в образе Верховенского-старшего. В письме к Майкову, интерпретируя Евангельский текст (Ев. от Луки ГЛ. 8,ст. 32-37), Достоевский писал: «Точь-в-точь случилось так и у нас. Бесы вышли из русского человека и вошли в стадо свиней, то есть в Нечаевых, в Серно- Соловьевичей и проч. Те потонули или потонут наверно, а исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисусовых. Так и должно быть. Россия выблевала вон эту пакость, которою ее обкормили, и, уже конечно, в этих выблеванных мерзавцах не осталось ничего русского». Не случайно именно Евангельский текст о бесноватом, из которого вышли бесы, и стал в итоге одним из эпиграфов романа. «И заметьте себе, дорогой друг: кто теряет свой народ и народность, тот теряет и веру отеческую и Бога... Вот это-то и есть тема моего романа», - пишет Достоевский Майкову в том же письме.

Современная религиозная исследовательница творчества Достоевского Бурова пишет о сущности образа Верховенского-отца: «В «Бесах» Степан Верховенский, рассуждая о любви к Богу, так говорит о его необходимости: «Бог уже потому мне необходим, что это единственное существо, которое можно вечно любить...». Любовь к Богу дает уверенность в том, что человек будет жить вечно. Без любви и вне любви жить нельзя, так как теряется идея будущей жизни. Потеря этой идеи рождает на земле зло и несправедливость. Бессмертие нужно для того, чтобы доказать высшую справедливость бытия Бога». Она подтверждает свою мысль той же цитатой из романа, словами Степана Трофимовича Верховенского: «Если есть Бог, то и я бессмертен!». «Итог романа, - продолжает Бурова, - на первый взгляд, печален: и Кириллов, и Ставрогин, и Шатов погибают, Верховенский «блаженствует на свете», собирается разрушить жизнь пьянством, развратом, сплетнями, доносами, шпионажем. Но Ф.М. Достоевский не может без надежды. В романе «Бесы» - надежда на временность бесовства, на то, что Россия не только исцелится сама, но нравственно обновит «русской идеей» больное европейское человечество. Это явствует из второго эпиграфа, во фрагменте Евангелия об исцелении бесновавшегося. Данный эпизод, использованный в качестве идейно-философской концепции романа, вселяет надежду на лучшее будущее, где нет места ненависти, беспощадности, лицемерию, лжи».

Сам Достоевский подробно разъясняет идейно-философскую концепцию своего антиатеистического, антибесовского романа-памфлета «Бесы» в ряде писем к другу Майкову и критику Н.И. Страхову 1870-72 годов. Особенно отчетливо она выражена Достоевским в его письме 1873 года, посланному наследнику престола вместе с отдельным изданием романа, где он пишет: «Это почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений как нечаевское движение. Взгляд мой состоит в том, что это не случайность, не единичность. Оно - прямое последствие великой оторванности всего нашего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению, что совершенно преступно для нас, русских, не мечтать о своей самобытности. А между тем, главнейшие проповедники нашей национальной самобытности с ужасом и первые отвернулись бы от нечаевского дела. Вот эту родственность и преемственность мысли, развивающуюся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моем».

Осуществляя основной замысел романа, Достоевский создал фигуру Степана Трофимовича Верховенского, вокруг которой, может быть вопреки желанию автора, начинает вращаться почти все произведение. В современной критике этот образ малоизучен, но ясно, что он выражает многие тайны самого писателя. Под влиянием этого образа, накануне своего конца познавшего истинную красоту и правду жизни во Христе, И. А. Ильин высказал мысль, что «Достоевский - глашатай христианско-православного русского духа: Дух России - это истинный дух Христа». Идею взаимоотношений отца и сына Верховенских как противоборство двух черт русского характера удачно выразил Влад. Соловьев в своих знаменитых «Речах». Он писал, что две черты русского народа были особенно дороги Достоевскому: «Во-первых, необыкновенная способность усваивать дух и идеи чужих народов, перевоплощаться в духовную суть всех наций... Вторая, еще более важная черта, которую Достоевский указывал в русском народе, это - сознание своей греховности, неспособность возводить свое несовершенство в закон и право успокаиваться на нем: отсюда требование лучшей жизни, жажда очищения и подвига». Степан Верховенский испытал эту «жажду очищения и подвига»; насытить эту жажду он не смог: обрывается его жизнь. Уход из имения Варвары Ставрогиной - его первый шаг к истинному христианству. Этот же шаг привел его к преждевременной смерти. Этот же шаг ведет его к бессмертию, которое он так явно ощутил. В образе Степана Трофимовича писатель дает ответ на основной вопрос романа: что считать за правду. Либерал 40-х годов начал ее искать не там; от этого еще сильнее исказился поиск истины у следующего поколения. Этот же герой (а вместе с ним и Достоевский) указывает другой путь не только поколению Петруши, Ставрогина, Кириллова и Шатова, но и всем читателям романа до сего времени.

В противостоянии же Степана Трофимовича и Петруши в рамках сюжета романа «Бесы» воплощена идея Христианства, которая только и может по своей высшей философской сущности вступить в противоборство с бесовскими идеями нигилизма.

АВТОР: Гогина Л.П.