«Положительно прекрасный» Иван Шатов как альтернатива прогрессирующей безнравственности в романе Достоевского «Бесы»

Роман Ф.М. Достоевского «Бесы» долгое время рассматривался в литературоведении как трагический и тенденциозный роман-памфлет. Ему до сих пор иногда отказывается и в художественности, и в том, что идеи, владевшие писателем в процессе создания романа, были светлыми возвышенными. Например, в довольно основательном труде современного литературоведа, большого специалиста по творчеству Достоевского Г.Б. Пономаревой «Достоевский: я занимаюсь этой тайной» в главе, посвященной анализу романа «Бесы» сказано, что «Достоевский увидел в Ставрогине почти неодолимые пути к деятельной вере» (что весьма спорно). При этом Пономарева заканчивает анализ произведения так: «Роман «Бесы» остался в его творчестве самым мрачным. Лик Христа едва проступает здесь во мгле беспутицы и бесовщины». При православном взгляде на анализ романа «Бесы» возникает ощущение, что свет все-таки побеждает тьму, несмотря на трагические смерти в конце романа, ибо у Бога все живы. А в литературоведческой философии живы те идеи, которые проповедовал Достоевский своим творчеством; принимать или не принимать их - личное дело каждого читателя и исследователя.

Русский философ и педагог С.И. Гессен, с 1923 года проживавший в эмиграции, писал о романе «Бесы», что «из этого «памфлета» выросло само собою творение с глубоким метафизическим содержанием, имеющее сверхвременное значение» и что в роман «Бесы» Достоевский «включил целый ряд своих «самых любимых» мыслей, которые, по его словам, предназначались им ранее для другого, более «монументального труда»«. Одной из таких «сверхвременных» идей романа является мысль Достоевского о русском народе-богоносце, основным носителем которой в романе «Бесы» является Иван Шатов.

Исследователи считают, что в образе Шатова отразилась личность славянофила Н.Я. Данилевского, основные идеи его книги «Россия и Европа» (1869 года). В образе Шатова отражены также и некоторые черты биографии Данилевского. Он когда-то был Петрашевцем, фурьеристом, а затем перешел к разработке основ русского национального самосознания. Также оказал большое влияние на конечный вариант диалогов Ставрогина и Шатова труд А.И. Герцена «Былое и думы»; в этом же образе нашли отражение и давние споры Достоевского с Белинским; основные мысли о Православии как высшей идее христианства Шатова взяты писателем из Евангелия и Апокалипсиса. Первоначально же прототипом Шатова был избран крестьянин-старообрядец Константин Ефимович Голубов, философ-самоучка, не получивший специального образования, о котором Достоевский писал А.Н. Майкову еще в конце 60-х годов: «А знаете ли, кто новые русские люди? Вот тот мужик, бывший раскольник при Павле Прусском... Это не тип грядущего русского человека, но, уж конечно, один из грядущих русских людей». О нем Достоевский узнал из статьи Субботина «Русская старообрядская литература за границей». Основа мировоззрений Голубова хорошо видна из его переписки с Н.П. Огаревым: «Частные письма об общем вопросе», которые публиковались в журнале «Русский вестник» в конце 60-х годов XIX века. Именно из этих писем Достоевский впервые узнает о принципе «самоуправления» и «самостеснения» истинного христианина, что и дает ему толчок к размышлению о нигилистическом своеволии, переходящем в бесовство. Вот пример рассуждений К.Е. Голубова: «Правоверие разъясняет, что мое благо заключено в иных благе (это не общинновладение нелепое), что если я раб, должен работать господину, как себе; если я господин, должен заботиться о рабе, как о себе. Оно всех объединяет смирением и любовью». И еще одна мысль из той же статьи: «Истинное благо заключено в нашей совести: царство Божие внутрь нас есть. Без сознания о присущи (внутри нас) истинного блага мы нигде в окрестности нас не сыщем его, но только ложные блага». (Довольно подробное исследование о личности Голубова дано в комментариях к текстам черновиков романа «Бесы» И.А. Битюговой и Н.Ф. Будановой. На них ориентируется и данное исследование, хотя эти исследователи и полагают, что большее влияние Голубов оказал на замысел образа Князя, нежели на Шатова).

Духовным учителем Голубова был инок Павел (Прусский) (1821-1895); под его руководством Голубов издавал старообрядческий журнал «Истина», где они вместе с наставником яли основные воззрения официальной русской православной церкви. Диалог в письмах Голубова с «умным оппонентом» Огаревым придал, в частности, и некоторые его черты образу Ставрогина в период работы над романом, преображая его из безликого Князя в носителя определенных социальных и нравственных идей, которыми он заражает и Кириллова, и Петра Верховенского, и Шатова, а сам уходит от всех граней этого рассуждения, порабощенный страстями бесовства. (Первоначально, задумывая «Жития великого грешника», Достоевский планировал, что Князь, под влиянием учений Голубова, становится на путь раскаяния и исправления и вместе с Воспитанницей начинает новую трудовую жизнь). До 1870 года Голубов фигурировал в черновиках к роману как отдельный персонаж, вместе с Шатовым и Князем (Ставрогиным), но не как характер, а только как учение. Позже, когда автор романа отказывается от образа Голубова, он вкладывает его основные идеи в уста Шатова. И опять-таки, тот обильный материал замысла о Голубове, достаточный для отдельного романа, лишь частично (хотя и наиболее полно) находит отражение в образе Шатова. Как именно и какими конкретными идеями Голубова «заражал» Князь Шатова, читатель окончательного варианта романа «Бесы» узнаёт лишь по «случайным» фразам. По подготовительным же материалам 1870 года из записей, озаглавленных «Общий главный план романа», можно узнать про Князя: «Говорят, что это был человек сильный, хищный, запутавшийся в убеждениях и из гордости бесконечно желавший и могший убедиться только в том, что вполне ясно. Любопытно, что он так глубоко мог понять сущность Руси, когда объяснял ее и воспламенял этим Шатова, но еще любопытнее и непонятнее то, что он, стало быть, ничему этому не верил». Далее, после рассуждения о причинах самоубийства Ставрогина, Хроникер говорит: «А над Шатовым, может, сквозь кровавые слезы смеялся, когда поджигал и воспламенял его развитием всеславянского учения». Это учение заключалось в том, что русский народ силен Православием, что и называется в философии Достоевского «русской идеей» духовного обновления и возрождения всего человечества.

Образ Шатова фигурирует уже в самом первом наброске к роману «Бесы», где он первоначально играет главную роль. Подобно реальному студенту Иванову, Шатов намечен кружком нигилистов на убийство за отступление от идеи. Однако, начиная с самых ранних записей, видно, что Достоевский присваивает Шатову черты раскаявшегося нигилиста, изображая человека, который был «холоден» и перешагнул на следующую, высшую ступеньку веры - стал «горяч». На первых страницах романа сказано: «За границей Шатов радикально изменил некоторые из прежних своих социалистических убеждений и перескочил в противоположную крайность». Такое отступление от убеждений осуждается почти всеми «нашими», а вначале даже и Степаном Трофимовичем, который говорит о Шатове: «Человек этот слишком круто изменил, на мой взгляд, может быть слишком молодые, но все- таки правильные мысли. Я, который изучил мою бедную Россию как два моих пальца, а русскому народу отдал всю мою жизнь, я могу вас заверить, что он русского народа не знает». Вероятно, Верховенский-старший, высказывая эти мысли, «мстит» Шатову за то, что, в самом начале деятельности либерального кружка Шатов столкнулся со Степаном Трофимовичем в убеждениях. В этом споре изложено все мировоззрение Шатова. Он говорит Степану Трофимовичу: «Вы просмотрели русский народ сквозь пальцы, а Белинский особенно; вы с омерзительным презрением к нему отнеслись. У кого нет народа, у того нет и Бога! Вот почему и вы все и мы все теперь - или гнусные атеисты, или равнодушная развратная дрянь, и ничего больше!» Между тем, как свидетельствуют материалы прессы 1871 года, Иванов, ставший прототипом Шатова, отнюдь не менял своих убеждений. В соответствии с общим замыслом романа, Шатов превозносится в окончательной редакции как носитель высоких христианских идеалов, неизмеримо превосходящий нигилистов и в идейном, и в моральном плане. Именно в лице Шатова христианство показано Достоевским как единственно правильная и несомненная альтернатива нигилизму в стадии бесовства. В нем воплощение того писательского идеала, о котором писал М.М. Дунаев: «Идеал Достоевского, христианский по природе, есть идеал соборного единства на основе двуединой заповеди Христа о любви к Богу и человеку как к Его творению, несущему в себе образ Божий». Этот идеал и воплотился частично уже не в слишком «положительно прекрасном» образе Шатова, но все же последователе князя Мышкина; поэтому он, Иван Шатов, и становится жертвой в бесовском деле уголовного заговора.

В одном из писем периода работы над романом «Бесы» Достоевский сокрушался, что у нас в России «дети воспитываются без почвы, вне естественной Божьей правды, в неуважении или равнодушии к отечеству и в насмешливом презрении к народу», видя в этом причины дальнейшего нравственного разложения русского общества. Но вера в природную способность русского народа принять Христа даже без подробного знания канонических текстов и подвигает писателя на создание в романе «Бесы» альтернативы прогрессирующей безнравственности: образа Шатова. В «Записных тетрадях» о нем сказано: «Лицо трагическое и высоко христианское». Вспомним эпизод романа: с какой радостью Шатов принимает на своей бедной квартире бывшую жену Марию, которая приходит к нему рожать ребенка от Николая Ставрогина. «Мария, - вскричал он, держа на руках ребенка, - кончено с старым бредом, с позором и мертвечиной! Давай трудиться и на новую дорогу втроем!» В Шатове - еще одна грань идеала Христова во плоти. Он тот самый «нищий духом», коих есть Царствие небесное, и тот самый «миротворец», который сыном Божьим наречется. (В творчестве Достоевского, начиная с «Бедных людей», образы, подобные Шатову, рассматриваются еще и как мотив донкихотства).

Еще в начале 60-х годов Достоевский писал: «Высочайшее, последнее развитие личности должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтобы человек нашел, сознал и всей своей силой природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, отдать его целиком всем и каждому безьно и беззаветно. И это величайшее счастье». Это частично воплотилось в образе Шатова, который отдает себя (или потенциально готов отдать) человечеству в лице тех людей, к которым чувствует искреннюю любовь. Подобные созданные Достоевским образы дали основание И. А. Ильину сказать, что Достоевский - «христианин-евангелист, мечтающий об абсолютной гармонии в социальной жизни, в том числе и международной. Он - всевидящий, несущий бремя мира вопрошатель, исследователь, мечтатель».

Прорабатывая диалоги о вере Шатова и Князя, Достоевский записал: «Князь ищет подвига, дела действительного, заявления русской силы о себе миру. Идея его - православие настоящее, деятельное (ибо кто нынче верует). Нравственная сила прежде экономической (не верит в Бога и имеет в уме подвиг у Тихона)». В окончательной редакции романа Ставрогин уже не имеет этих убеждений, но известно, что когда-то он вложил их в Шатова. «Главная мысль Князя, - которою был поражен Шатов и вполне, страстно усвоил ее, - следующая: дело не в промышленности, а в нравственности, не в экономическом, а в нравственном возрождении России». «Нравственность и вера одно». «Главная суть вопроса: христианство спасет мир и одно только может спасти. Далее: христианство только в России есть, в форме Православия». «Итак, Россия спасет и обновит мир Православием. Если будет веровать». В конце работы над черновиками «Бесов» Достоевский выяснил, что сам Князь, который создал концепцию «народа-богоносца», который доказал Шатову ее истинность, в Бога не верует из-за своей предельной духовной раздвоенности. И безверие созданного по эскизам Князя образа Ставрогина Достоевский приписывает утрате этим героем связей с русскими народными религиозными началами. Но дорогую для себя идею о народе-богоносце писатель не бросает, а делает ее проводником Шатова. Именно Иван Шатов заявляет в романе, выражая мысль самого писателя, что русский народ «теперь по всей земле единственный народ-богоносец, грядущий обновить и спасти мир именем нового Бога и кому одному даны ключи жизни и нового слова». Об этом же еще в феврале 1868 года Достоевский писал А.Н. Майкову: «Все понятия нравственные и цели русских - выше европейского мира. У нас больше непосредственной и благородной веры в добро как в христианство, а не как в буржуазное решение задач о комфорте. Всему миру готовится обновление через русскую мысль, которая тесно связана с православием». А еще позже, в годы замысла романа Достоевский писал Майкову: «Все назначение России заключается в Православии, в свете с Востока, который потечет к ослепшему на Западе человечеству, потерявшему Христа. Все несчастье Европы, все, все безо всяких исключений, произошло оттого, что с римскою церковью потеряли Христа, а потому решили, что и без Христа обойдутся».

В основу романа «Бесы» Достоевский положил многие самые сокровенные свои мысли о русском обществе и о русском Православии. И.С. Шмелев писал: «Достоевский выдержал, перелив в творчество свою кровь. Можно признать, что в нем соединено все, что рассыпано у великих писателей мира, что разрежено во всех людях, способных думать и вопрошать о жизни и ее смысле, о своей судьбе, о цели бытия своего и вообще Бытия. Смертному не по силам на все ответить, и за него, за всех, и назначено было Достоевскому принять бремя неудобноносимое. О судьбе человека, о человеке, о «тайне бытия», о Боге, о земном счастии, о страдании, о дерзании, о «человекобоге», о преступлении и возмездии, о грехе трактуют его романы-трагедии». Мессианство Достоевского, проявившееся в его нравственно-эстетических идеалах, подробно разбирается В. А. Недзвецким, который сложность деяний главных героев романиста видит в земной миссии и крестном пути Богочеловека).

В романе «Бесы» Достоевский впервые касается вопроса о «земном рае» без Бога, во всяком случае, без Христа в его высшем духовном воплощении, но с Христом, дающим лишь «хлеб насущный»; этот земной рай писатель связывает с идеями нигилизма в конечных их проявлениях, отрицая тем самым нигилизм и противопоставляя ему высшее духовное Христианство, к разгадке внутреннего смысла которого он в то время приближался. Эти размышления проводит Иван Шатов; он говорит Ставрогину: «Вы веровали, что римский католицизм уже не есть христианство; вы утверждали, что Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье дьявольское искушение, и что, возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир». Это убеждение более чем просто славянофильское; в нем бунт против отхождения от ортодоксальных идей Православия. Гессен писал об этом, будучи в эмиграции, в Праге: «Русский народ есть единственный народ - богоносец, и в своей ненависти к мертвой Европе заходит Шатов так далеко, что видит в католицизме родоначальника атеизма и социализма. Для него католицизм вообще гораздо хуже атеизма. В этом отношении он идет гораздо дальше славянофилов». В «Идиоте» Достоевский устами Мышкина уже произносил приговор католицизму как пути к безверию, а в более поздних романах писатель будет отождествлять идею социализма с основами католицизма: в «Великом инквизиторе» он поразмышляет о Христе, поддавшемся на дьявольское искушение. Интересно, что немецкий философ начала ХХ века Вальтер Шубарт, удивительно точно раскрывший в своих размышлениях особенности славянской души, говорил, что «европейский человек нового времени по сути своей не христианский, как представитель культуры середины, его тянет от мира горнего в мир земной, как человек изначального страха, он противится христианскому доверию к Богу». Далее в этом труде он развивает мысль о миссионерстве русских славян в Европе. И Достоевский был уверен, что, если с развитием цивилизованного общества в России наш народ сумеет сохранить веру и отвергнет атеизм, то он не начнет со временем разлагаться, подобно Западу, преодолеет заразу нигилизма. «Можно ли веровать, бывшим цивилизованным, т. е. европейцем? - писал Достоевский в 1870 году. В этом всё, весь узел жизни для русского народа и все его назначение, и бытие впереди». В записных тетрадях в уста Князя (персонаж романа - Николай Ставрогин) вложены следующие рассуждения: если бы «пошатнулась в народе вера в православие, то он тотчас бы начал разлагаться, как уже начали разлагаться на Западе народы. Теперь вопрос: кто же может веровать? Возможно, ли веровать? А если нельзя, то чего же кричать о силе православия русского народа. Это, стало быть, только вопрос времени. Там раньше началось разложение, атеизм, у нас позже, но начнется разложение непременно с водворением атеизма. Можно ли веровать, бывшим цивилизованным? На этот вопрос цивилизация отвечает фактами, что нельзя. Но если Православие невозможно для просвещенного (а через сто лет вся Россия просветится), то, стало быть, все это - фокус-покус и вся сила России в Православии - временная». В этих мыслях, которые выражают затаенные сомнения и тревоги писателя за будущее России, - тревога за ее разложение под пагубным влиянием «просвещенного» Запада, которое прогрессирующе продолжается и сейчас. Спор между Князем и Шатовым вращается вокруг вопроса о том, может ли человеческая нравственность основываться на научных принципах, а не на христианских?

Через эти художественные воплощения своих идей Достоевский шел к своей знаменитой теории «христианского социализма», о которой Лосский писал: «Свой социализм Достоевский называл «христианским». Положительное содержание этого социализма крайне неопределенное. Достоевский знал только точно, чего надо избегать, и с тех пор, как увидел сатанинскую сторону революционного социализма, стал ненавидеть его, борясь с ним как художник и публицист; и в эту пору, однако, мечты о нравственно обоснованном социализме, подобные тем, которые увлекали его в юности, сохранились в его душе». Так называемый «утопический» или «христианский» социализм Достоевского - мечта о наступлении в России «золотого века», о котором он пишет в «Дневнике писателя» за 1970-е годы; здесь отличие русского христианства (Православия) от западного он видит в том, что Православие принимает «неискаженного» Христа, нравственно свободного, не прельстившегося на земную власть и могущество. «Нравственность Христа, - писал Достоевский в эти годы, - в двух словах: это идея, что счастье личности есть вольное и желанное отрешение ее, лишь бы другим было лучше». Достоевский яет этим выводом мнение некоторых петрашевцев; такой же социализм с Христом предлагали и народники. Исследователь начала прошлого века В. А. Комарович так излагает теорию утопического социализма: «Христос приходил восстановить человека в его прирожденной красоте и силе, исполнить волю Бога-Отца и даровать счастие его детям, вернув им отнятый рай здесь, на земле; так исчезает мистический смысл и красота Голгофы и заменяется восторженной жалостью перед непонятным, напрасно казненным героем - человеколюбцем; кровь и страдания Христа - не утверждение христианства, но гибель, временное крушение дела земного устройства человечества, ради которого приходил якобы Христос; дело Христово нуждается поэтому в продолжении». Достоевский же рассматривает нравственную сущность Христа именно как «красоту голгофской жертвы»; Эти идеи Достоевский и вкладывает в размышления Шатова и в своеобразном преломлении в теорию Кириллова.

Через Шатова Ф.М. Достоевский выражает свои почвеннические и православные взгляды. Но вместе с тем, замысел писателя заключается в том, чтобы в образе Шатова показать «шатание», неустойчивость во взглядах молодого поколения. Отсюда и «говорящая» фамилия героя. По мысли Достоевского, Шатову не хватает твердости, веры в себя, в свои убеждения, в сущность которых он сам до конца не проник. «Шатов еще только около закрытой двери ходит», - говорит о нем автор. Поэтому на прямой вопрос Ставрогина о вере в Бога Шатов говорит: «Я. я буду веровать в Бога». Следовательно, это еще атеист, но уже в той стадии своего развития, который всем сердцем готов переступить на следующую ступень, которая и будет истиной верой. В защиту истинности верного нравственного направления Шатова можно привести известные слова Христа: «Кто Меня ищет, тот уже владеет Мною». Юрий Иваск высоко и объективно оценил этот образ, который он считает центральным в романе; в защиту сомнений Шатова в вере он пишет: «Он поверил в Россию, ну а в Бога еще будет верить! Но есть блаженство в его кротости, а кроткие наследуют землю... Пусть Бога Шатов еще не обрел, но в невинной своей гибели он христоподобен, как святые мученики Борис и Глеб в гениальной поэме-сказании 11 века».

Главным из «устоев» русской жизни, как уже неоднократно указывалось, Достоевский считал Православие, окрыляющее русский народ, «народ - богоносец». Однако его записные тетради свидетельствуют, что в глубине души писатель сознавал, сколь шатки его надежды на «русский православный иммунитет» от «заразы атеизма», которым уже серьезна была инфицирована Россия середины XIX века. Недостаток положительного образа Шатова заключается в том, что его, как и Кириллова «съела идея», следовательно - он тоже одержим мыслью, пусть даже положительной. Хроникер говорит о Шатове: «Это было одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившем их камнем».

Следует отметить, что даже сразу после выхода романа по отношению к образу Шатова возникло «шатание» и в критике: далеко не все приняли положительно идеи Достоевского, выраженные через этого героя. Розанов писал о Достоевском в 1906 году: «Для него «православие», «Христос», «народ русский» сливались так тесно, что можно было одно имя употреблять вместо другого; и это не звуковым образом, а мистически». Дмитрию Мережковскому не нравится эта формула, он считает, что «делать Богом народ или даже весь род человеческий - такое же отступление от истинного Бога, как делать человека Богом». Далее Мережковский в статье «Пророк русской революции», опубликованной в журнале «Весы» в 1906 году, ошибочно утверждает, что убеждения Шатова совпадают с убеждением Кириллова, что Шатов (а вместе с ним и Достоевский), веря в русское Православие, не верит в Бога-Слово. Но ясно, что Кириллов и Шатов - противоположны, два полюса проявления веры. При этом Шатов «будет верить», так как он ищет Бога, как ищет его всю жизнь любой из нас, как искал его Достоевский. Мережковский в этой статье с насмешкой отрицает теорию народа-богоносца, а вместе с тем и русскую монархию. (Статья написана после революции 1905 года и служит острым интересам того времени). Но отрицательная критика Шатова - не только дань времени. Даже сразу после выхода романа далеко не все критики приняли положительно идеи Достоевского, выраженные через Шатова. Например, Н. К. Михайловский выпустил целый ряд статей по поводу творчества Достоевского и романа «Бесы» в «Литературных и журнальных заметках», где резко высказывается о теории Шатова-Достоевского: «В теории этой заключается, между прочим, такой пункт: каждый народ должен иметь своего Бога, и когда боги становятся общими для разных народов, то это признак падения и для богов, и для народов. И это вяжется как-то с христианством, а я до сих пор думал, что для христианского бога несть эллин, ни иудей». И после революции, в начале ХХ века, образ Шатова неоднозначно толковали даже и сторонники монархизма, и эмигранты. Например, Бердяев трактует образ носителя теории «народа-богоносца» совершенно не так, как мы в своей работе. Никак нельзя согласиться с его определением Шатова как «реакционера», «черносотенца» и «демократа». Бердяев пишет о таких, как Шатов: «Это они утверждают, что Россия выше цивилизации и что никакой закон для нее не писан. Эти люди готовы истребить Россию во имя русского мессианизма. У Достоевского была слабость к Шатову, он в самом себе чувствовал шатовские соблазны. Но силой своего художественного прозрения он сделал образ Шатова отталкивающим и отрицательным». Нам ни сам образ Шатова, ни его националистические идеи не кажутся ни «отталкивающими», ни «отрицательными». Ошибка публициста и в том, что он считает, будто у Шатова «Сознание славянофильское перемешено с сознанием революционным». Но с первых строк о Шатове в романе ясно, что он давно и прочно разошелся с бесовско-революционным бредом и прекрасно видит всю нелепость «заговора» и бутафорскую игру внутри «организации» Петра Верховенского. Ф. А. Степун также ошибочно доказывает, что в образе Шатова Достоевский посмеялся над крайностью своих национальных идей. Он пишет: «Если говорить не о несчастном Иване Шатове, а о его злосчастной идеологии, то нельзя не увидеть, что шатовщина все же ближе к языческому национализму германцев, и в особенности Гитлера, чем к православно-национальной историософии Достоевского». Убеждения Шатова совсем не таковы: он не провозглашает русский народ богоносцем ради спасения только своей нации. Православием, которое в чистом (ортодоксальном) виде сохранилось в одной России, должен, по мнению Шатова, спастись весь мир, который захочет уверовать в красоту Христову. Но, с другой стороны, очень точным и верным можно считать наблюдение Ф.А. Степуна, что через многие образы своего романа (Кириллова, Федьки-каторжника, лжепророка Семена Яковлевича) Достоевский хотел показать «самоубийство чистого и прекрасного лица Церкви». Это верно с такой точки зрения: если в мировоззрении Шатова и были какие-либо заблуждения, связанные с отходом от канонического русского Православия, от традиций русской Церкви, то только потому, что писатель уже заметил эти отклонения и расхождения в русском обществе. Что касается русского национализма, то его уже панически боялись масонские организации времен Бердяева и Степуна; в наше же время разговоры о русском национальном самосознании тоже вызывают панику в определенных кругах. В критике советского периода образ Шатова либо обходился, либо тесно связывался с теорией «христианского социализма», что необъективно даже по времени опубликования своих воззрений Достоевским позже, в «Дневнике писателя» за 1873-1883 годы.

Сегодня теория народа-богоносца снова поднимается на щит русскими истинными патриотами. Например, современный журналист В.Г. Бондаренко, говоря о русской культуре и национальном самосознании в статье «Литературные заметки», цитирует Петра Столыпина, который сказал: «Народ, не имеющий национального самосознания, навоз, на котором произрастают другие народы». Развиваясь по «программе» Мережковского, именно в такой «навоз» наш народ чуть было не превратился. Есть современные православные критики и философы, которые придерживаются точки зрения Достоевского. «Россия - богатейшая мировая держава давно и накрепко встроенная в мировую экономику и политику, - пишет один из современных политических обозревателей. - Поэтому сегодня, как никогда, наша власть должна строить систему государственного управления народами и их богатствами исключительно на основе проверенных временем духовно-нравственных ценностей». В этой же статье утверждается: «Опыт советского периода России доказал: единственная норма, которой невозможно манипулировать и которую нельзя заменить нормами более низкого порядка, - это вера». Выходит, России понадобилось пройти через «опыт советского периода», чтобы подтвердить ту истину, о которой Достоевский сказал почти полтора века назад.

Надо сказать, что период работы над романом «Бесы» был для Достоевского важен в процессе формирования его религиозно-философских воззрений. В.М. Лурье пишет об этом: «Записи, делавшиеся Достоевским в 1870 г., особенно богаты богословским содержанием. Не принимая их во внимание, едва ли можно понять, насколько неслучайными были для Достоевского некоторые мысли, обнародованные им самим позднее. Именно в 1870 г. его религиозные воззрения сложились как довольно жесткая система, которая продолжала развиваться в частностях, но оставалась неподвижной в целом». А это значит, что считать теорию о народе-богоносце и образ Шатова отталкивающими, неверными, недоработанными было бы недальновидно.

О расстановке сил внутри романа М.М. Дунаев сказал, что «нравственное противостояние «верховенцам» заметно в позиции Хроникера. Идейное противостояние - в убеждениях Шатова». В «Бесах» Достоевский окончательно находит ту своеобразную манеру повествования - не от автора, не от главного героя, а от Хроникера, не знающего внутренних причин разворачивающихся событий, - которая перейдет потом в романы «Подросток» и «Братья Карамазовы». Этот прием помогает писателю добиться видимой объективности изложения, стать самому героем романа и в то же время сохранить таинственность, занимательность сюжета. В романе можно встретить такие оговорки: «Как Хроникер, я ограничиваюсь лишь тем, что представляю события в точном виде, точно так, как они произошли, и не виноват, если они покажутся невероятными». Это придает характер достоверности образам романа, внутреннюю целостность убеждениям автора.

Безусловно, важным звеном в религиозной концепции романа является образ Ивана Шатова - жертвы «пятерки» Петра Верховенского. Но необходимым элементом романа, задуманного Федором Михайловичем Достоевским, является изображение и соучастников Петра в убийстве Шатова. Противовесом образам Хромоножки и Шатова служат их убийцы, люди, порой помимо своей воли втянутые в политические кружки, зараженные атеизмом, а так же городская администрация и дворянство. Однозначное отношение к ним у писателя сложилось давно. В сентябре 1867 года Достоевский присутствовал на конгрессе «Лига мира и свободы» в Женеве, где между прочими были Бакунин и Гарибальди. Впечатления он получил следующие: «Социалисты и революционеры врали с трибуны перед 5000 слушателей. Комичность, слабость, бестолковщина, несогласие, противоречие себе - это вообразить нельзя! И эта-то дрянь волнует несчастный люд работников! Это грустно. Начали с того, что для достижения мира на земле нужно истребить христианскую веру. Большие государства уничтожить и поделать маленькие; все капиталы прочь, чтобы все было общее по приказу. Все это... заучено еще 20 лет назад, да так и осталось. И главное, огонь и меч - и после того как все истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир». Зародившийся тогда протест против «истребления христианской веры» нашел образное и художественное отражение в романе.

Евангельская символика, которой так богат роман, выражает размышления Достоевского о судьбах России и Европы. Та «бесовская зараза», болезнь, которая охватила уже почти всю Россию, - это болезнь культурного слоя общества, интеллигенции, склонной к «европейничанью», неверующей в самобытные силы России, трагически оторванной от народа и элементарной нравственности. Об этом верно писал М.Н. Катков, издатель «Московских ведомостей» и «Русского вестника»: «Вред нигилизма заключается главным образом в миазмах его существования, а не в способности к самостоятельно организованному политическому действию. Искренними нигилистами могут быть только совершенно незрелые молодые люди, которых, к сожалению, благодаря фальшивой педагогической системе, .  в таком обилии выбрасывали на свет наши учебные заведения». Достоевский относился к явлению нигилизма гораздо серьезнее, считая его явлением живым, без «красного словца» бесовским, победить которое может только русское православное христианство, так как дьявола возможно победить только крестом.

Образы убийц Шатова: Шигалева, Виргинского и Липутина - тоже намечаются писателем уже в ранних записях к роману. Уже в этих записях видно стремление писателя идейно и морально опорочить своих оппонентов, политических противников, выставить их в отталкивающем или в смешном виде. При первом знакомстве читателя с этими героями автор дает им карикатурные характеристики на первых же страницах романа. О Липутине сказано: «Старейшим членом кружка был Липутин, губернский чиновник, в городе слывший атеистом, а всю семью держал «в страхе Божьем». В городе его мало уважали, а в высшем круге не принимали. К тому же он был явный и не раз уже наказанный сплетник». При такой характеристике сразу возникает ассоциация с Ноздревым из поэмы «Мертвые души».

О Виргинском рассказано анекдотично как о неудавшемся семьянине, а также замечено, что он имел «некоторое сходство с Шатовым, хотя, по-видимому, и совершенно противоположный ему во всех отношениях». «Немудрено, - продолжает с насмешкой автор, - что бедный «семьянин» отводил у нас /в политическом кружке Л.Г./ душу и нуждался в нашем обществе». Виргинского писатель первоначально называет Успенским - по имени деятеля «Народной расправы», участника убийства студента Иванова. Впоследствии, в связи с подробным изучением материалов печати о судебном процессе 1871 года, образ Виргинского, видимо, вобрал в себя некоторые черты и товарища Успенского по скамье подсудимых - А. Кузнецова (экспрессивность, чувствительность, мягкость натуры, сильнейшие муки угрызения совести после свершения убийства и другие яркие черты). Виргинскому Достоевский не отказывал в моральной чистоте, идейности, глубокой и искренней приверженности революционно-демократическим взглядам, называя их «добросовестным заблуждением». И вместе с тем представлял его человеком безвольным и пассивным. Сразу после убийства, в момент сокрытия трупа, на Виргинского находит «прозрение». Он начинает понимать, что «высокое общее дело», так полюбившееся ему своей новизной, и грязь кровавой расправы над товарищем, которая рано или поздно может пасть и на него, не имеют ничего общего. «Все продолжали нести труп молча, и только у самого пруда Виргинский, нагибаясь под ношей и как бы утомясь от ее тяжести, вдруг воскликнул опять громким и плачущим голосом: - Это не то, нет, нет, это совсем не то!» Как уже говорилось, Виргинский - примитивный «рогатый муж», находящийся под каблуком у жены и занимающий унизительное положение в семье и в обществе. Весьма возможно, что образ Виргинского писатель хотел полемически противопоставить героям романа Н.Г. Чернышевского «Что делать?» как некоторое комически сниженное подобие им. (Трактовку Чернышевским в своем известнейшем романе взгляда на любовь и брак Достоевский в образе Виргинского представляет в карикатурном свете).

Шигалев в записных тетрадях долгое время именуется Зайцевым. Публицист и литературный критик, известнейший в то время сотрудник журнала «Русское слово» (1863-1866), В.А. Зайцев (1842-1882) в революционно-демократическом лагере занимал по многим вопросам твердую позицию, порой утрируя и искажая идейные принципы Чернышевского и Добролюбова. Известный критик М. Антонович называл его в «Современнике» (1865, № 3) «главой нигилистов», «учителем нигилизма». Но, изображенное в романе «Бесы» содержание «шигалевской социалистической системы» - «шигалевщины» является карикатурным изображением социалистической идеи общественного устройства и не имеет ничего общего с взглядами Зайцева. Достоевский рисует Шигалева ограниченным, оторванным от жизни доктринером-педантом. Через этот образ Достоевский предсказывает негативные издержки будущего социалистического строя. Мировоззрению критика В.А. Зайцева (а в романе «шигалевщине») Достоевский уделяет достаточно большое внимание. Писатель со своей точки зрения так трактует идеи Зайцева (Шигалева): «У него шпионство. У него каждый член общества смотрит за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Первым делом понижается уровень образования, науки и талантов. Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и это - шигалевщина!» Автор не делает прототипа Зайцева убийцей: в ночь преступления Шигалев покидает своих товарищей, понимая, что его идеи расходятся с необходимостью кровавого преступления. Он говорит: «Я ухожу - не из страху опасности и не из чувствительности Шатову, а единственно потому, что все это дело, с начала и до конца, буквально противоречит моей программе. Насчет же доноса и подкупа от правительства с моей стороны можете быть совершенно спокойны: доноса не будет». И все же «шигалевщина» - еще одно страшное пророчество Достоевского. Бердяев справедливо писал: «Достоевский предвидел, что революция в России будет безрадостной, жуткой и мрачной, что не будет в ней возрождения народного. Он знал, что немалую роль в ней будет играть Федька - каторжник и что победит в ней шигалевщина. Петр Верховенский давно уже открыл ценность Федьки-каторжника для русской революции. И вся торжествующая идеология русской революции есть идеология шигалевщины». Уже после выхода романа в свет, продолжая утверждать, что нигилизм, прежде всего, вырастает из отрицания христианства, Достоевский писал, имея в виду деятелей «пятерки» романа «Бесы»: «Дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново - то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что все здание рухнет, под проклятием человечества, прежде, чем будет завершено. Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов. Это аксиома. Европа, по крайней мере в высших представителях своей мысли, отвергает Христа, мы же, как известно, обязаны подражать Европе».

В этих персонажах, являющихся прототипами реальных исторических лиц по делу «нечаевцев», и выражается тенденциозность романа «Бесы», так подробно рассматриваемая в критике. Исторические лица и факты получили в нем идейно-художественное преломление, порой гротесково-комическое. Сам писатель не отрицал тенденциозность произведения, его памфлетности. «То, что пишу, вещь тенденциозная, - писал Достоевский Майкову в 1870 году, - хочется высказаться погорячее (вот зазвонят-то про меня нигилисты и западники, что РЕТРОГРАД). Да черт с ними, а я до последнего слова выскажусь». Религиозные убеждения Шатова являются явной альтернативой сомнительным убеждениям всех членов «тайного общества». «Осмысливая все социальные утопии, - говорит Дунаев, - Достоевский постоянно бьет в одну и ту же точку: главнейшую опасность он видит в безбожии этих утопий, в измене Христу».

Уже в начале 70-х годов прошлого века в критике начало меняться отношение к роману «Бесы» как к политическому памфлету. Исследователями была признана важность той мысли Достоевского, что политика и этика неимы; были признаны заслуживающими внимания его размышления «о своеволии и аморализме личности», критика идей «сверхчеловека». То есть, начала рассматриваться не только политическая, но и нравственно-философско религиозная проблематика произведения. В этой работе не рассматривается роман Ф.М. Достоевского «Бесы» как строгое воспроизведение исторических событий, поскольку все литературоведение отказалось от этого более полувека назад; да и сам писатель не раз указывал, что он в своем произведении не стремился к точному воспроизведению исторических лиц и событий, а стремился лишь создать типы, отражающие эти события. «Ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельства того события я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет, - писал Достоевский Каткову в октябре 1870 года, (то есть задолго до того, как ему представилась возможность использовать для романа материалы судебного процесса 1871 года). - Да если б я и знал, то не стал бы констатировать. Я только беру свершившийся факт». Однако под пером великого художника многие реальные исторические лица стали явными карикатурами на деятелей так называемого освободительного движения. Писатель намеренно использует тенденциозный метод типизации, чтобы указать на неприемлемые для него идеи. При этом писатель намеренно же придавал своим героям явно уловимое сходство с конкретными историческими личностями, более или мене точно воспроизводя ряд внешних (биографических и портретных) черт и обстоятельств. В то же время, главное - существо событий, морально-историческую характеристику этих персонажей - Достоевский изображал в соответствии со своим замыслом, со своей точкой зрения на исторические события.

В своем романе «Бесы» Достоевский основной удар направляет против революционеров 60-70-х годов XIX века и либералов 40-х годов. Но не только. Изображая в романе дворянскую интеллигенцию, писатель стремился показать их «цинический нигилизм ко всему, что доселе считалось прекрасным, то есть... их презрение к общему интересу, народу, отечеству и ко всему, что не касается прямо их барских выгод». Писатель стремится покарать и те общественно-политические силы в лагере защитников существующего строя, которые, по его мнению, объективно способствуют «потрясению основ». Это с одной стороны - правительственная администрация, по мнению писателя бездеятельная, близорукая, не умеющая энергично бороться с крамолой (фон Лембке). С другой стороны - это верхние слои дворянства, которые, по убеждению Достоевского, совершенно оторваны от русской национальной почвы, легко поддаются влиянию новых разрушительных идей и потому попустительствуют нигилистам и даже помогают им. Безнравственность правящих и дворянских кругов происходит от утраты ими страха Божьего, утраты веры не только в Бога, но и в русский народ. Это Юлия Михайловна Лембке и отчасти Варвара Петровна Ставрогина. Критик середины 20 века С. Борщевский в своей работе «Щедрин и Достоевский» отметил, что губернатор фон Лембке в известном смысле полемически противопоставляется Достоевским градоначальникам Щедрина из «Истории одного города». М.Е. Салтыков-Щедрин едко высмеял стремление правителей города Глупова во всем искать «крамолу», в действительности не существующую. Достоевский, наоборот, пытается образом Лембке показать, что этот администратор не видит около своего носа революционных заговоров, не умеет и не хочет бороться с заговорщиками. Кроме того, незадачливый губернатор - немец должен был, по мысли Достоевского, воплощать собой засилье немцев в правительственном аппарате. В записных тетрадях к роману Достоевский помечает: «Их /немцев/ коалиция в России, один другого подсиживает. Заговор 150-летний. По особым обстоятельствам они всегда были наверху. Все бездарности служили в высших чинах». Видимо, утрату чувства коренного русского Православия Достоевский видит в том, что правление России стало внерелигиозным (западная тенденция) и даже нерусским.

Какое содержание Достоевский вкладывает в образ Юлии Михайловны Лембке, видно из следующих записей к роману: «Лицо губернаторши. Консерваторша, принцип крупного землевладения. Из тех именно консерваторов, которые не прочь связаться с нигилистами, чтобы произвести бурду». «Нечаев сходится с губернаторшей и с ее идеями, губернаторша рада, что он ей поддакивает и попускает ему нигилизм сознательно, а в другое из его нигилизма и сама верит». Из этого замысла становятся понятными отношения между Юлией Михайловной фон Лембке и Петром Верховенский в романе, а также становятся понятными многие ее реплики (что «социализм слишком великая мысль», что «надо направить это великое общее дело на истинный путь»).

Та же мысль проходит и через записи Достоевского о Варваре Петровне Ставрогиной: «Понятия феодального боярства и нигилизма так и выпрыгивают без связи из ее головы». «Княгиня во время дружбы со студентом, (то есть с Петром Верховенским), объявила себя нигилисткой и вольнодумкой». Отсюда такие детали романа, как рассуждения Варвары Петровны об искусстве, реплики, пародирующие высказывания Чернышевского и Писарева, ее слова о «новом общественном устройстве». В ссоре со Степаном Трофимовичем она выражает свой взгляд на искусство следующим образом: «Нынче никто уж Мадонной не восхищается и не теряет на это времени, кроме закоренелых стариков. Это доказано. Она совершенно ничему не служит. Эта кружка полезна, потому что в нее можно влить воды; этот карандаш полезен, потому что им можно все записать, а тут женское лицо хуже всех других лиц в натуре». В этой же части романа можно встретить и такие восклицания Варвары Петровны, что «в новом общественном устройстве не будет бедных» и что Степан Трофимович «тщательно скрывал все новые идеи, теперь уже всем известные».

В середине романа Достоевским обстоятельно описываются легкомысленные развлечения дворянского кружка, руководимого губернаторшей, стремясь внушить читателю, что «нигилистическое поветрие», исходящее от Петра Верховенского и его приспешников, неизбежно ведет к моральной распущенности и полному разложению. Еще перед началом задуманного разгульного молодежного праздника «воцарился какой-то всеобщий сбивчивый цинизм, цинизм через силу, как бы с натуги». Хроникер недоумевает в этом месте романа: «В чем состояло наше смутное время и от чего к чему был переход - я не знаю». Далее он констатирует состояние разгулявшегося губернского общества так: «А между тем дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное, тогда как прежде и рта не смели открыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг слушать, а сами молчать. А иные так позорнейшим образом подхихикивать». Литературовед Ю.П. Иваск (параллельно с Бахтиным, но независимо от него) считает, что подобные карнавальные сцены с неразберихой в произведениях Достоевского являются «репетицией грядущих катастроф». Действительно, в губернском празднике явно сквозит «кружение бесов», тех самых, что мелькают в метели пушкинских стихов.

Однако дворянское общество представлено в романе «Бесы» в столь непривлекательном виде не только по причине приверженности его к нигилистической заразе. Здесь появляется критика и другого плана: стремление дворянства при всей заинтересованности в революционном преобразовании общества сохранить свои капиталы, иметь свою материальною выгоду, стремление остаться богатым и при этом все-таки войти «в царство земное» - в социализм. В романе же дворянство, в случае бунта, мыслит руководящую роль только за собой. Например, когда в кружке ново мыслящих еще на первых страницах романа распространяются слухи о крестьянском восстании, Липутин «язвительно заметил Степану Трофимовичу: «А жаль, если господам помещикам бывшие крепостные и в самом деле нанесут на радостях некоторую неприятность». И он черкнул указательным пальцем вокруг шеи». На что Степан Трофимович «благодушно заметил»: «Поверьте, что это (он повторил жест вокруг шеи) нисколько не принесет пользы ни нашим помещикам, ни всем нам вообще. Мы и без голов ничего не сумеем устроить, несмотря на то, что наши головы более и мешают нам понимать». Нигилизм в среде дворянства осуждается Достоевским в романе «Бесы» как оторванность от народа, недальновидность и барское заигрывание с политическими новшествами, что представлено как черты псевдо интеллигентности, приверженности западничеству. Эти настроения подметил писатель в высшем обществе своего времени. Исследователь С.И. Гессен утверждает, что в основу романа положена не только реальная «нечаевская» история, но «даже такая подробность, как рассказ Шатова о его и Кириллова приключениях в Америке, почти дословно заимствованы Достоевским из журнальной статьи, в которой описывалось путешествие двух русских студентов в Америку, им в романе пародируемое».

Роман «Бесы» Ф.М. Достоевский писал «руками, дрожащими от гнева» (по выражению М.Е. Салтыкова-Щедрина). Политический гнев не мог не наложить отпечатка на художественную сторону романа с негативной стороны. Но все же и в романе «Бесы» - особенно в ряде отдельных персонажей - в полной мере чувствуется художественный дар Достоевского, его искусство психологического анализа, сюжетное мастерство. Яркими реалистическо-гротесковыми фигурами являются такие образы, как незадачливый губернатор фон Лембке, его жена. «Все это обилие отрицательного содержания, - считает Дунаев, - отражает важнейшую особенность романа, которую подсказывает самоназвание его: вера утверждается в нем апофатически, преимущественно через обличение мира соблазненного, отступившего от Бога». Исследователь прав: по свойствам своего характера и таланта писатель был особенно чуток к явлениям распада и гниения в окружающем его мире и обществе. Эти-то явления гниения и распада - утрата моральных критериев, предельный эгоизм и карьеризм дворянства и правящих кругов, атмосфера обмана, шантажа, насилие над человеческой личностью и свободой - и получили самое широкое отражение в романе. Объективно именно они и явились в ряде случаев реальной основой поведения в романе персонажей, хоть те и призваны играть в романе роль «больших и малых бесов от революции». «Но почему все-таки гибель, а не возрождение, раз перед нами совершен акт живой религиозной воли? - задает вопрос Долинин. - Здесь мы должны подчеркнуть общий фон романа, как исключительно суровый даже для трагических концепций Достоевского. Мы не знаем тому причин, почему именно в эту пору мир воспринимался Достоевским в таком безнадежно-трагическом аспекте. Почему ... над всем этим торжествует одна Ставрогинская обезьяна, «ложный ум» и «бездарность», всего лишь «мелкий бес с насморком и флюсом» - Петр Верховенский».

И в самом деле: где же, из оставшихся в живых, торжествующие носители добра и правды в том понимании, которое вкладывает в эти слова Достоевский? Кто был участниками «изгнания бесов» и победил их? Их нет в романе, потому что Достоевский не нашел их в жизни. На эту роль явно не годились ни такие, как Гаганов, защитник дворянской чести, ни благонравные «отцы города», представленные писателем в комическом свете. После развязки Юлия Михайловна фон Лембке, мечтавшая «организовать и смягчить молодежь», заботится только о своей репутации и должности мужа и пишет оправдательные письма в Петербург. Бессознательно верила в гармонию мира Хромоножка; к истинной вере только приближался Шатов, который обещал Ставрогину, что «будет верить». Сергий Булгаков пишет о нём: «Надломленный своим прошлым и отравленный чарами Ставрогина, Шатов, однако, принадлежит к уже исцеляющимся, он судорожно «припал к ногам Иисусовым», и его коснулась исцеляющая рука: он выпрямился и вырастает на глазах - тому свидетельством раздирающая душу повесть о возвращении жены, рождении ребенка и смерти Шатова, - эта потрясающая Ночь. Светозарная молния разрезает тьму, в душе Шатова звенит гимн любви, радости, всепрощения, - он исцелен». Но Шатов погиб на взлете исцеления вместе с вынашиваемой идеей. Убита Хромоножка. Погибла Лиза. Достоевский не видел сам, а потому и не мог показать читателю какие-то конкретные общественные силы, с которыми бы он мог связать реализацию своих православных идеалов, связанных с надеждою на самобытность России. Вероятно, таких сил уже тогда, в годы создания Достоевским романа «Бесы», просто не было, а потому и победила сначала Февральская буржуазная, а затем - Великая октябрьская социалистическая революция 1917 года, осуществив самые негативные предчувствия великого писателя. В своем исследовании Ю.П. Иваск утверждает, что смерти в творчестве Достоевского нет: все погибшие герои живут в оставшихся идеях самого писателя, и «их упоение вне времени, которого они в вечной спешке почти не замечают». А основной идеей Достоевского он считает таковую: «Живой личный Христос был Достоевскому дороже всего, дороже справедливости и всех положительных понятий. Об этом он писал в Сибирь Фонвизиной, и то же самое сказал его любимый герой - Шатов. Самое главное для Достоевского: Христос есть мера всех вещей, мера, прежде всего, человеку, но и Богу». Эта «мера всех вещей» по Достоевскому и является единственной живой альтернативой убийцам Шатова, губернскому обществу. Здесь же еще одна мысль Евангельской символики: слова Христа о физически погибшем зерне, которое «будет живо», и о зерне, благополучно закончившем земной путь, но погибшем для вечности.

АВТОР: Гогина Л.П.