Обретение полноты и всеединства в сюжете цикла В.Ф. Ходасевича «Путем зерна»

Вопрос об объектной стороне лирического произведения, к которой относится категория сюжета, существенен, так как при редуцированной событийной стороны сюжет наличествует. «Лирика бесфабульная... Если же имеет место использование поэтического нарратива, создающего фабульный эффект, текст оказывается лироэпическим,- отмечает В.Тюпа.- Однако говорить о бессюжетности лирики для анализа ее образцов непродуктивно» [Тюпа 2001, с. 104].

Моделирующее свойство лирики сводит разнообразие тем к унифицированному набору сюжетных моделей, к которым апеллирует художественно сознание автора. При не тождественности сюжетов в лирике и прозе непроницаемых границ все же между ними не существует. Ю. Лотман отмечает, что поэзия и проза взаимодействуют «и в силу целого ряда обстоятельств прозаическая структура может оказывать на поэтические произведения в определенные периоды очень большое воздействие» [Лотман 1999, с. 107]. Глубокое влияние прозаической структуры на поэтическую отчетливо прослеживается на рубеже веков, когда закономерностью творчества становится принципиально новая форма объединения стихотворений - цикл и книга стихов.

Структура цикла, по наблюдению М. Дарвина, является «двухмерной»: сохраняется равновесие между относительно автономными стихотворениями и художественной целостностью цикла. Объединенные авторским замыслом, стихотворения как бы встраиваются в циклическую форму, что позволяет, не разрушая дискретности состояний, «обобщать лирическое изображение, укрупняя лирического героя или поэтическую личность, создавая определенное целостное представление о мире и человеке в их единстве» [Дарвин 1999, с. 490]. Цикл как «вторичная целостность» имеет два уровня сюжета. Первый уровень - сюжет отдельного стихотворения, второй возникает при взаимодействии смыслов составляющих цикл стихотворений. Реконструировать сюжетную линию в цикле возможно на основе тех лексических единиц, которые обладают признаками ключевого знака [см., например, Лукин 1999, с. 108-109], так как формируют семантическое пространство и макроструктуру текста. Значимыми при анализе сюжета цикла «Путем зерна» В.Ф. Ходасевича являются лексемы с понятийным значением, которые лирический герой использует для автономинации.

Для автора цикла значимость онтологической мудрости ясна, поэтому не случайно словосочетание «путем зерна» вынесено в заглавие. В то же время для лирического героя постижение и принятие этой мудрости - процесс достаточно мучительный и сложный. В медитативном дискурсе лирического текста, предполагающем автокоммуникацию, рефлексирующий герой пытается найти ответ на мучающие его вопросы. В тексте мы сталкиваемся с экспликацией результата мыслительной деятельности. Поиски смысла собственного существования, определение роли и назначения в мире неизбежно связаны с потребностью зафиксировать найденное знание в слове, то есть с поиском соответствующих дефиниций. Универсальная для лирических текстов номинация «я» не всегда может удовлетворить, так как, вбирая сложность явления, не соотносит его с понятием, обладающим более определенным значением. Поэтому в отдельных стихотворениях цикла наряду с доминирующей грамматической формой выражения авторского Редуцированность сюжета в лирике обусловлена тем, что лирическая поэзия художественно осваивает единичные состояния человеческого сознания (по замечанию Г.Н. Поспелова, они главные и доминирующие) и бытия [Поспелов 1976]. «Запечатление поэтическими средствами лирики некоего единичного эксцесса,- пишет В. Тюпа,- в действительности является художественным осмыслением того сознания «я» используются и другие лексические средства. Покрывая большое пространство текста, автономинации при сложном семантическом взаимодействии намечают точки сюжетного развертывания текста.

Для цикла «Путем зерна» наиболее актуально использование следующих средств, обладающих способностью к номинации не референтного типа:

- Предикат в бытийном предложении характеризации, прежде всего в конструкции типа «Я есть N»:

«Я звук, я вздох, я зайчик на паркете»;

«Здесь я просто / Прохожий, обыватель, «господин».

- Конструкции с приложением:

«Увидел я тот взор невыразимый, / Который нам, поэтам, суждено / Увидеть раз и после помнить вечно».

- Конструкции со сравнительными оборотами разных видов (самая большая группа автономинаций:

«Но пусть не буду я, как римлянин, сожжен ... Хочу весенним злаком прорасти, / Кружась по древнему, по звездному пути»;

«Мне было трудно, тесно, как змее,/ Которую заставили бы снова / Вместиться в сброшенную кожу ...»;

«Над этой жизнью малой ... Я возвышаюсь, как тяжелый камень,/ Многовековой, переживший много / Людей и царств, предательств и геройств»;

«И я, в руке Господней, / Здесь, на Его земле,- / Точь-в-точь как тот матросик / На этом корабле».

Выделенные из текста на основе сплошной выборки автономинации образуют три группы, которые развивают определенную тематическую линию: 1) Я - отношение к действительности. 2) Я - выяснение отношений с Душой. 3) Я - поиск смысла существования.

Первая автономинация, актуализирующая тему «Я - отношение к действительности», появляется в стихотворении «Слезы Рахили». Лирический герой стремится определить свою позицию (и народа) по или иного закономерного процесса, характеризующего присутствие «я» в мировом универсуме» [Тюпа 2001, с. 104].

Нынче все мы стали бездомны, Словно вечно бродягами были...

Лексема «бродяги» в бытийной конструкции имеет три словарных значения, среди которых актуализировано первое: «обнищавший, бездомный человек, скитающийся без определенных занятий» [Ожегов 1999, с. 60]. В контексте стихотворения лексема приобретает значение, отличающееся от языкового. Отрицательная оценочность, заложенная в слове «бродяги», усиливает негативное отношение к историческому этапу, с которым связаны смерть, разрушение и боль. Поэтому вполне мотивирован отказ героя от будущей чести и славы в лице потомков, ретроспективно обращающихся к событиям прошлого. Лексема «бродяги» предполагает несколько уровней истолкования: во-первых, скитание есть перемещение в пространстве; во- вторых, (этот аспект значим для цикла) в экзистенциальном плане оно осознается как заброшенность человека в мир при его рождении. В этом акте обязательно присутствует Другой, его «чужая воля»: «Горе нам, что по воле Божьей / В страшный час сей мир посетили!». Тема «Я - отношение к действительности» получает развитие в однородном семантическом ряде с общей семой «бродяжничество, скитание, странничество». Значимая лексема данного ряда появляется в стихотворении «Дом». Автор-повествователь явлен здесь со способностью пушкинского Пророка - «способностью универсального созерцания во всех сферах и ярусах бытия - не только физических, но и мистических...» [Бочаров 1996, с. 18].

Как птица в воздухе, как рыба в океане,

Как скользкий червь в сырых пластах земли,

Как саламандра в пламени - так человек

Во времени.

В медитативном эпизоде для конкретизации положения человека по отношению к безграничному времени используется точный прозаизм с эпитетом-уточнением - «кочевник полудикий». Тем самым еще раз подчеркивается зыбкость существования человека, его скитальчество.

Кочевник полудикий,

По смене лун, по очеркам созвездий

Уже он силится измерить эту бездну

И в письменах неопытных заносит

События, как острова на карте...

В контексте стихотворения встречается и лексема «странник», при помощи которой фиксируется позиция наблюдателя. Для такой позиции характерен одинаковый интерес к предметам, явлениям, попадающим в поле зрения. Предметы физического мира вне зависимости от их ценности и времени создания одинаковы для героя, потому что он видит лишь приметы разрушающего действия времени. Чертоги ли великого Рамсеса, Поденщика ль безвестного лачуга - Для странника равны они: все той же Он песенкою времени утешен...

Крайнюю позицию в данном семантическом ряде занимает лексическая единица «матросик» (стихотворение «Анюте»). Бытовой предмет - спичечная коробка - рождает размышления героя, побуждает его к домысливанию действительности. Внимание с нарисованной картинки перемещается на личность самого героя. Таким образом, он становится объектом для наблюдения и, соответственно, изображения, что позволяет сопоставить искусственно созданный образ с земным существованием. Высокая тематика подается характерными для поэтики «Путем зерна» средствами. На разговорную интонацию и синтаксическую конструкцию накладывается литературно-разговорная лексика «матросик», снабженная коллоквиализмом «точь-в-точь». Происходит «прозаизация» стихотворения. Высокая семантика, сниженная сопоставительным словом «точь-в-точь», переводится в план искреннего повседневного диалога с близким собеседником.

И я, в руке Господней, Здесь, на Его земле, - Точь-в-точь как тот матросик На этом корабле.

Конкретизирующий характер автономинации в развернутом сравнительном обороте, уменьшение масштабности образа посредством суффикса (ик) может свидетельствовать об изменении мироощущения героя.

Обозначенные лексические единицы семантического ряда покрывают значительное пространство цикла «Путем зерна». Максимальное смысловое удаление автономинаций маркирует точки изменения темы. Лирический герой, сохранив восприятие своего положения на земле как странничества во времени, в ходе развертывания сюжета приобретает ощущение защищенности, так как за ним внимательно наблюдает Бог. Кроме того, лексемы со значением «странничества, путешествия» образуют композиционную рамку для всего цикла, в пределах которой параллельно разрабатываются еще две актуальные темы.

Второй семантический ряд, развивающий тему выяснения отношений Я с собственной Душой, встраивается автором в контекст цикла. Удельный вес стихотворений, в которых разрабатывается данная тема, значителен. Этот факт объясняется появлением совершенно нового для художественной системы В.Ф. Ходасевича образа, доминирующего над образами страны и народа. С. Бочаров рекомендует сохранять осторожность при определении меры присутствия в цикле «Путем зерна» образов страны и народа.

«Душа»,- пишет литературовед, - это все-таки главная героиня книги. Именно здесь, в «Путем зерна», она превращается в новую философскую героиню поэзии Ходасевича - такой она в особенности предстанет в следующей книге, «Тяжелой лире» [Бочаров 1996, с. 18].

Появление образа Души в поэтике цикла обусловливает сосредоточенность героя на самоопределении по отношению к божественному началу. В стихотворениях «Про себя», прочтение которых композиционно упорядочивается графической нумерацией (1, 2), «Сны» устанавливаются интертекстуальные связи на образном уровне. Единство темы подчеркивается одинаковыми способами выражения авторского сознания: личные местоимения 1-го лица, ед. числа, грамматические формы глаголов в 1-ом лице, ед. числа. На коммуникативном уровне - реализацией внтуритекстовых отношений: 1 собственное - Д, где 1 собственное - эксплицированный адресант, А - пустой член коммуникации. Сосредоточенность героя на себе связана с поиском автономинаций, которые отразили бы сложное взаимоотношение Я / тела с Душой.

В стихотворении «Про себя» (1) лирический герой в полемической форме говорит о существовании в нем прекрасного начала. Но установившийся интимный характер отношений влечет сокрытие «чудесного образа».

Нет, есть во мне прекрасное, но стыдно Его назвать перед самим собой, Перед людьми ж - подавно: с их обидной Душа не примирится похвалой.

И вот - живу, чудесный образ мой Скрыв под личиной низкой и ехидной...

Лексема «под личиной» актуализирует следующее языковое значение - «то же, что маска» (дается в словаре с пометой «устаревшее»). Личина / маска, то есть внешний облик, служит для конспирации и охранения души от излишнего внимания со стороны других. Лексема уточняется двумя эпитетами «низкий» и «ехидный», которые привносят отрицательную оценочность. На фоне нейтральных языковых единиц становится заметнее сознательное усиление отрицательной экспрессии, ср.: низкий - «подлый, бесчестный», ехидный - «язвительный, коварный». В едином образе сочетается предельно уродливое, отвратительное (внешний облик) и высокое, чистое (Душа). При этом первое является маской, которая скрывает и защищает божественное содержание.

В стихотворении «Про себя» (2) указанная тема получает дальнейшее развитие. Аналогичный апеллятивный зачин стихотворения придает речи героя полемичный характер доказательства на предъявленное обвинение в самовлюбленности.

Нет, ты не прав, я не собой пленен. Что доброго в наемнике усталом? Своим чудесным, божеским началом, Смотря в себя, я сладко потрясен.

Предикат «пленен» реализует контекстуальное значение сосредоточенности внимания на Душе. В риторическом вопросе «Что доброго в наемнике усталом?» содержится достаточно четкая идентификация статуса героя. Она предполагает временное соединение Души и тела. Эпитет «усталый» уточняет отношения, которые в следующем стихотворении «Сны» осознаются как «нерадостный союз» ограниченного тела, привязанного к земному бытию, и независимой Души. Автономинация с обязательным эпитетом «бессильное тело» подтверждает неравноценное положение физического и идеального начал.

Рассматриваемая тема получает новый поворот в стихотворении «О, если б в час желанного покоя...» Избыточный кругозор лирического героя позволяет ему взглянуть на себя со стороны, увидеть умершим. Автономинация при помощи развернутого сравнительного оборота уподобляет тело неодушевленному предмету (ковчегу), в котором сокрыта земная мудрость.

А я три долгих дня лежал бы на столе, Таинственный, спокойный, сокровенный, Как золотой ковчег запечатленный, Вмещающий всю мудрость о земле.

Следует отметить важный момент: сознание героя в описываемом эпизоде остается с бездыханным телом, поэтому ощущение действительности не прекращается. «Сквозь смерть» он слышит разговор друзей и действия Хлои: «Зато сквозь смерть услышу, друг живой, / Как на груди моей ты робко переменишь / Мешок со льдом заботливой рукой».

Именно в этом стихотворении В.Ф. Ходасевичем намечен трагизм в отношениях героя с Душой. Трагедия, по словам Ю. Левина, заключается «не в душевно-духовной немощи Я, а в жалкой телесной оболочке, от которой душа свободна, в то время как Я с этой оболочкой нераздельно сращено» [Левин 19986, с.240].

Кульминационной точкой в сюжетном развертывании темы взаимоотношений Я и Души является стихотворение «Эпизод». Структурную роль кульминации подтверждают наблюдения В. Вейдле над поэтикой цикла: в «Путем зерна» все стихи, написанные до перелома, говорят об усталости, болезни, смерти. Самый перелом, описанный в «Эпизоде» и в «Вариации», подобен опыту умирания и воскресенья» [Вейдле 1989, с. 151]. Три автономинации в данном стихотворении описывают состояние героя в экзистенциальный момент «расслоения», отделения Души от физической оболочки. Острота восприятия действительности притупляется.

Противительным союзом по автор-повествователь маркирует границу этого изменения: «...но эти звуки / Неслись во мне как будто бы сквозь толщу / Глубоких вод...». В последующем присоединительном типе сравнения вводится автономинация, позволяющая найти аналог сложному ощущению в прозаической действительности. В пучину погружаясь, водолаз Так слышит беготню на палубе и крики Матросов.

С. Бочаров относительно своеобразия поэтики «Путем зерна» пишет о силе простого сравнения - нового поэтического средства для В.Ф. Ходасевича. «Здесь они (сравнения. - А.Г.) - орудие переключения планов, благодаря которому обыденное и малое возводится к космическому и древнему, а исторически и психологически необычное сводится к простому и вечному» [Бочаров 1996, с. 20]. Таким образом, экстраординарный метафизический опыт находит соответствие в привычной прозаической действительности. Необычное ощущение сопоставимо с погружением водолаза в воду. Автор последовательно снижает высокую тематику текста, используя для «прозаизации» литературно-разговорную лексику «водолаз», в которую вплавлена книжная «пучина».

Если «расслоение» лирического героя - процесс легкий, происходящий независимо от него (в тексте это передается словами «...Какое-то неясное струенье / Бежало трепетно и непрерывно - / И, выбежав из пальцев, длилось дальше, / Уж вне меня»), то возвращение в телесную оболочку сопровождается мучительными ощущениями. Так же, развернутым сравнением, автор-повествователь обозначает обратный процесс.

И как пред тем не по своей я воле Покинул эту оболочку - так же В нее и возвратился вновь. Но только Свершилось это тягостно, с усильем, Которое мне вспомнить неприятно. Мне было трудно, тесно, как змее, Которую заставили бы снова Вместиться в сброшенную кожу...

Раздвоение мотивирует и переход лирического повествования: функция повествователя прикрепляется в ходе развертывания сюжета к другому персонажу. Герой, переживший ощущение необычного «струения» Души, становится теперь объектом изображения. Изменение точки зрения в тексте обозначено: «Увидел вдруг со стороны, как если б / Смотреть немного сверху, слева» - и позволяет дать описание внешности героя. Подчеркнутая положением в пространстве отстраненность Души смягчается личностным отношением к объективированному герою. Поэтому человек кажется Душе «давнишним другом». И человек, сидящий на диване, Казался мне простым, давнишним другом, Измученным годами путешествий.

Душа, отделяясь от тела, обретает «зрение» и сохраняет память о земном существовании. В стихотворении «Ищи меня», биографической основой которого являются близкие отношения В.Ф. Ходасевича с Муни, утверждается связь между двумя мирами. Душа помнит о земном бытии и отрицает разлуку «Но, вечный друг, меж нами нет разлуки», а другу достаточно закрыть глаза, и он может прикоснуться к иному миру. Помедли так. Закрой, как бы случайно, Глаза. Еще одно усилье для меня - И на концах дрожащих пальцев, тайно, Быть может, вспыхну кисточкой огня.

Автономинации героя в синтаксических конструкциях бытийного типа имеют общую семантику «легкости, призрачности». Я весь - как взмах неощутимых крыл, Я звук, я вздох, я зайчик на паркете, Я легче зайчика: он - вот, он есть, я был.

Бестелесность, подчеркнутая лексемами «взмах крыл», «звук», «вздох», «зайчик», при сопоставлении с предыдущими лексемами однородного семантического ряда обнаруживает антонимическое значение. Появляется яркий контраст с тяжестью и болезненностью земного существования «В темноте, задыхаясь под шубой, иду, / Как больная рыба по дну морскому», ощущением возврата в тело «Мне было трудно, тесно, как змее...». Положительная экспрессия, которая присутствует в лексемах стихотворения «Ищи меня», сменяется автором на нейтральные определения героя в стихотворении «Полдень». Никто меня не знает. Здесь я просто Прохожий, обыватель, «господин»...

Автономинации в бытийной конструкции «Я есть...» даны героем с точки зрения Другого. Лексема «господин» графически выделена кавычками, тем самым указывая на распространенное обращение. Она целенаправленно растворяет образ героя, делает его безликим. Первоначальное внешнее отношение в ходе сюжета стихотворения сменяется внутренним ощущением своей монолитности, монументальности по сравнению с «жизнью малой», с мальчиком. Жизнь внешне обычного «господина» входит в вечность. Это переключение планов достигается посредством сравнительного оборота, в котором лирический герой отождествлен с «вековым камнем». Над этой жизнью малой, Над головой в картузике зеленом, Я возвышаюсь, как тяжелый камень, Многовековой, переживший много Людей и царств, предательств и геройств.

Следующая значимая лексема стихотворения возвращает тему «Я и Душа». В сравнении используется имя мифологического персонажа - Нарцисса, концентрирующее содержание мифа о прекрасном юноше, влюбившемся в собственный образ. Но самолюбование героя направлено на внутренний образ - Душу, поэтому он отрешается от действительности, «падает в себя».

И я смотрю как бы обратным взором В себя.

И так пленительна души живая влага, Что, как Нарцисс, я с берега земного Срываюсь и лечу туда, где я один, В моем родном первоначальном мире...

Яркое проявление «комплекса Нарцисса» по отношению к собственной Душе возвращает к предыдущим полемическим стихотворениям «Про себя» (1,2). Однако присутствовавший ранее надрыв в сознании героя исчезает, на его месте - умиротворенное, спокойное любование Душой.

Завершающая цикл автономинация стихотворение «И весело, и тяжело...» сигнализирует о возникновении нового мироощущения. Критическое восприятие физического тела, для обозначения которого использовались слова с отрицательной экспрессией, в ходе длительной ценностной рефлексии заменяется оптимистичным. «Наполненность» жизнью, или «беременность мудростью», подчеркивается «вегетативным» сравнением физического тела с яблоней. И кровь по жилам не спешит, И руки повисают сами. Так яблонь осенью стоит, Отягощенная плодами...

Таким образом, лирический герой, являясь организующим центром цикла «Путем зерна», в автономинациях разных семантических рядов воплощает динамическое видение самого себя, вписывает личное существование в органичный исторический процесс. Зафиксированные в дискретных состояниях сознания и последовательно расположенные результаты самоидентификации образуют твердую макроструктуру, которая на объектном уровне произведения позволяет реконструировать абрис сюжетной линии.

В основе сюжета поэтического цикла - трагедия уединенного сознания личности, сосредоточенной на взаимоотношениях с Душой. Ощущение собственной ущербности на фоне бессмертной Души обусловливает пессимистическое восприятие действительности. Кульминационным центром, разрешающим безвыходную ситуацию существования, выступает мистический опыт отделения Души от тела в стихотворении «Эпизод». Только после «опыта» становится актуальным образ весеннего прорастающего злака как символа непрерывно умирающей и возрождающейся жизни. В контексте данного семантического ряда судьба злака воплощает онтологическую мудрость, поэтому воспринимается как желаемая. Тема «Я - Душа» обрамлена в цикле другим семантическим рядом «Я - отношение к действительности», где возникает обобщенный образ «мы», свидетельствующий о преодолении экзистенциального одиночества за счет объединения с такими крупными реалиями, как народ и страна. Герой, по замечанию С. Бочарова, «впервые чувствует чужое горе и впервые видит реального другого человека» [Бочаров 1996, с. 17]. Последняя автономинация, присоединяясь к кольцевой рамке, фиксирует окончательное изменение сознания лирического героя в сторону принятия единой жизненной мудрости. Историзм мироощущения, как показывает изменение духовного опыта лирического героя, включает в себя момент «примирения с действительностью». Единая онтологическая мудрость, имеющая признаки полноты и всеединства «как единой цели всего живущего» (Е.Н. Трубецкой), возвращает ранее дисгармоничному и хаотичному движению истории статус объективного, внутренне оправданного закона, а сосредоточенность героя на личных переживаниях преодолевает открытием внешней реальности, заменяя в итоге примат частного общим. Таким образом, движение сюжета манифестирует значимые для неоклассицизма категории порядка, контроля и гармонии.

АВТОР: Горбачев А.М.