Лексика и фразеология произведений Пушкина как средство завуалированной историко-поэтической стилизации в романе И. Новикова «Пушкин в изгнании»

Художественно-стилистический прием завуалированного, скрытого включения характерных для Пушкина слов, выражений, целых оборотов речи в историческое повествование и речи героев очень широко используется в романе Новикова «Пушкин в изгнании». Уже само название романа обязано языку Пушкина. В предисловии к роману писатель подчеркивает, что «изгнание - термин самого Пушкина», т.е. свою южную «командировку» он сам называл «изгнанием», ссылкой. Многие и многие страницы романа Новикова в завуалированной, скрытой форме воспроизводят характерное для поэта видение мира, окружающей действительности, характерные для его произведений речевые средства. Так, например, при описании путешествия Пушкина по Кавказу Новиков не цитирует, не воспроизводит текстов кавказских стихотворений поэта, в частности, «Кавказского пленника». Однако пушкинские художественные картины кавказской природы, образы горцев постоянно присутствуют в тексте повествования. Уже описание первых впечатлений Пушкина напоминает нам многие строки «Кавказского пленника»: «Опустелые аулы по дороге, покинутые отдельные сакли, рассказы казаков, побывавших в боях, - весь быт этих сторожевых станиц, где половину дня проводят верхом на коне в ожидании очередного набега, в постоянной готовности драться - и защищаться и нападать, - живые легенды об офицерах, пойманных на аркан и увезенных в дальние горы в ожидании выкупа, - все это дышало сегодняшним днем, было живою историей. Имя Ермолова было у всех на устах; вспоминали Бакунина и Цицианова, погибших в боях, грозного Котляревского... Куда ни взглянешь - гробницы, курганы, и чем ближе к Тамани, тем чаще они. Эти скопления их и вереницы напоминали собою своеобразные летописные строки. Большинство надмогильных сооружений являлись, конечно, просто-напросто памятью о людях, умерших обычною смертью... Но были средь них и другие, говорившие явственно, какие и в древности здесь кипели бои».

И сравним отрывок из эпилога «Кавказского пленника»: «Так муза, легкий друг мечты, /К пределам Азии летала //И для венка себе срывала //Кавказа дикие цветы. //Ее пленял наряд суровый //Племен, возросших на войне, //И часто в сей одежде новой //Волшебница являлась мне; //Вокруг аулов опустелых //Одна бродила по скалам //И к песням дев осиротелых //Она прислушивалась там; //Любила бранные страницы, //Тревоги смелых казаков. //Курганы, тихие гробницы,//И шум, и ржанье табунов. //Богиня песен и рассказа, //Воспоминания полна, //Быть может, повторит она //Преданья горного Кавказа;... //Когда на Тереке седом //Впервые грянул битвы гром //И грохот русских барабанов. //И в сече, с дерзостным челом. //Явился пылкий Цицианов; //Тебя я воспою герой. //О Котляревский, бич Кавказа!..//Но се - Восток подъемлет вой!.. //Поникни снежною главой, //Смирись, Кавказ: идет Ермолов!». Как видим, исторический романист черпает из «Кавказского пленника» такие слова, словосочетания, как опустелые аулы, гробницы, курганы, сторожевые станицы казаков, набеги горцев, «легенды об офицерах, пойманных на аркан и увезенных в дальние горы в ожидании выкупа» и т.д. Эти легенды о пойманных на аркан офицерах и увезенных в далекие горы послужили основой для «Кавказского пленника». Они отражены в отдельных текстах поэмы: «Черкес оружием обвешан... //Гроза беспечных казаков, //Его богатство - конь ретивый, //Питомец горских табунов, //Товарищ верный, терпеливый, //В пещере иль в траве глухой //Коварный хищник с ним таится //И вдруг внезапною стрелой, //Завидя путника, стремится, //В одно мгновенье верный бой //Решит удар его могучий, //И странника в ущелье гор //Уже влечет аркан летучий...». В приведенном из романа тексте воспроизводятся и фамилии офицеров Котляревского, Цицианова, воспетых Пушкиным в поэме за проявленный ими героизм, и фамилия генерала Ермолова, возглавлявшего экспедицию русских войск на Кавказе. Все это делает текст исторического повествования насыщенным в завуалированной форме лексико-стилистическими чертами поэтического языка Пушкина.

Описание кавказских воинов, их одежды, снаряжения, смелости, высокого мастерства как наездников, их неразрывной связи с горным скакуном занимает видное место в «Кавказском пленнике» Пушкина. Пушкин видит в горцах отважных, достойных воинов: «Смотрел по целым он часам, //Как иногда черкес проворный, //Широкой степью, по горам, //В косматой шапке, в бурке черной, //К луке склонясь, на стремена...//Летел по воле скакуна.../Юн любовался красотой //Одежды бранной и простой». И сравним опоэтизированное восприятие Пушкиным одинокого горского всадника в романе Новикова: «Время от времени в большом отдалении возникали на фоне зари привычные уже очертания одинокого всадника с широко раздвинутыми буркой плечами: конь вздыбил голову, узда коротка, косо торчит островерхая шапка - все это слито в одно, и хвост позади стелется по ветру... Бери карандаш и рисуй! Но возникшее это видение постоит так минуту, застыв, потом повернется вокруг воображаемой оси и станет едва различимою черной горошиной, и горошина эта скатится за горизонт...» (с. 57). Здесь, как видим, силуэт горского всадника во многих своих чертах отражает описание кавказского воина Пушкиным. Соответственно, воспроизводятся и лексико-стилистические краски поэмы Пушкина, как всадник, конь, бурка, и сам образ всадника сливаются в одно целое с конем.

А вот описание путешествия Пушкина с Николаем Раевским на одну из вершин Кавказа: «Облака наверху поредели, но и звезды поблекли. Все предвещало скорое утро. Молочный туман полнил бескрайнюю долину, открывавшуюся глазам. Он был зыбок и легок и пребывал в непрестанном движении. А где же Эльбрус? Он где-то и был, холод веял в его сильном дыхании, но сам он невидим... Настороженность покинула их, как только соскочили с коней. Изумительная тишина стояла окрест, как бы пролитая с неба на землю и затопившая собою все на десятки верст. Не то чтобы не было только видно и слышно людей, но больше того: было само по себе, как особая какая-то реальность - безлюдье... Но, нечаянно обернувшись, Пушкин стремительно вдруг поднялся и почти закричал: - Николай! Посмотри же... Он к нам идет! - Кто? Где? - И Раевский вскочил по- боевому. В свете бледного раннего утра, едва выделяясь из молочных туманов, как из зыбких ночных своих риз, белоснежный старик, красавец и великан, проясняясь, очерчиваясь с каждой секундой все полней и мощней, действительно как бы летел им навстречу. Он был необычен. Обе вершины его, к которым глаза, любуясь, привыкли давно уже, - «вот это и есть сам Эльбрус!» - были теперь только как главы, венчавшие его исполинское тело, одетое едва до половины в грандиозный снежный кафтан. Был он огромен и вместе с тем легок необычайно... Одновременно во всей своей сказочной ширине развертывалось и открывалось безмерное пространство, казавшееся одною долиною бледной дымящейся мглы, постепенно также светлевшей. Чем Эльбрус становился видней, тем казался он ближе, но чем шире, полнее открывалась долина, тем ясней становилось, как он был далеко! Но вот движение кончилось, и глаза, удивляясь обману, которому они поддались, созерцали теперь эту чудную глыбу на огромном отдалении. И как спокойно и величаво стояла она над морем тумана или облаков, казавшихся сверху туманом! - А влево...гляди! Пушкин невольно сказал это шепотом. Влево глядела причудливо вырезанная гряда снежных вершин. Как взмах сабли, замыкал ее врезавшийся в небо Казбек. И вот - началось; и вот - продолжалось. Пала заря на снега, и зарозовели снега все возраставшим румянцем и засинели сине-сине на западных склонах. А потом пало первое солнце на вершину Эльбруса, и она засияла под солнцем, как сама радость. И запестрели и расцветились другие вершины, а от Эльбруса легла синяя долгая тень».

Так все играло и переливалось на юге, но как хорошо было и к северу! Уже привычные, ставшие почти что родными, как огромные стога (вспомнилось первое впечатление), стояли там перед Пушкиным домашние вершины Пятигорья и другие их родичи. Солнце их еще не коснулось, они казались совсем близкими, и почти ощутимо веяло от них дыханием утренней прохладной росы. На западе, вдоль Бугурустанской гряды, серебром заблистала изогнутая лента Подкумка; было похоже, что истоки его начинались от самого неба. Глядеть бы, глядеть не отрываясь...» (с. 54-55).

И сравним отрывки из «Кавказского пленника»: «Во дни печальные разлуки //Мои задумчивые звуки //Напоминали мне Кавказ, //Где пасмурный Бешту, пустынник величавый, //Аулов и полей властитель пятиглавый, //Был новый для меня Парнас. //Забуду ли его кремнистые вершины, //Гремучие ключи, увядшие равнины, //Пустыни знойные, края, где ты со мной //Делил души младые впечатленья;... В час ранней, утренней прохлады,//Вперял он любопытный взор //На отдаленные громады//Седых, румяных, синих гор. //Великолепные картины! //Престолы вечные снегов, //Очам казались их вершины //Недвижной цепью облаков, //И в кругу колосс двуглавый, //В венце блистая ледяном, //Эльбрус огромный, величавый, //Белел на небе голубом. //Когда, с глухим сливаясь гулом, //Предтеча бури, гром гремел, //Как часто пленник над аулом //Недвижим на горе сидел! //У ног его дымились тучи, //В степи взвивался прах летучий; //Уже приюта между скал //Елень испуганный искал; //Орлы с утесов подымались //И в небесах перекликались; //Шум табунов, мычанье стад //Уж гласом бури заглушались... //И вдруг на долы дождь и град //Из туч сквозь молний извергались; //Волнами роя крутизны, //Сдвигая камни вековые, //Текли потоки дождевые -... //И постепенно шум нестройный //Умолкнул; все в ночной тени //Объято негою спокойной; //Вдали сверкает горный ключ, //Сбегая с каменной стремнины; //Оделись пеленою туч //Кавказа спящие вершины... //Но кто, в сиянии луны, //Среди глубокой тишины //Идет, украдкою ступая? //Очнулся русский. Перед ним, //С приветом нежным и немым, //Стоит черкешенка младая». Описание Кавказских гор в романе Новикова, как видим, совпадает с их изображением в поэме Пушкина и по времени, состоянию природы /ранний час, утренняя прохлада/, и по характеру величественного образа гор, вызывающего восхищение у поэта: «отдаленные громады седых, румяных, синих гор», «колосс двуглавый, в венце блистая ледяном, Эльбрус огромный, величавый, белел на небе голубом», «у ног его дымились тучи», «престолы вечные снегов, очам казались их вершины недвижной цепью облаков», «Бешту, пустынник величавый, аулов и полей властитель пятиглавый» и т. д. Воспроизводится, соответственно, в историческом повествовании и целый ряд слов, словосочетаний из поэмы Пушкина: горы, снежные вершины, тучи, долины, названия гор Эльбрче, Бешу, цвет гор: «зарозовели снега все возрастающим румянцем и засинели сине- сине на склонах долины» и т.д. Многие слова перекликаются стилистически с другими произведениями Пушкина. Так, например, в тексте дважды употребляется глагол пала с характерной для Пушкина семантикой: пала заря на снега, пало первое солнце на вершину Эльбруса. И сравним у самого Пушкина в элегии «Погасло дневное светило»: «на море синее вечерний пал туман». При описании Кавказа Новиков использует и письма поэта, и записки. Так, из Кишинева Пушкин пишет письмо своему младшему брату Льву и вспоминает Кавказские горы: «Жалею, мой друг, - писал он, - что ты со мною вместе не видал великолепную цепь этих гор: ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и недвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной. Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях».

Образные средства поэтических произведений Пушкина о Кавказе и Крыме, в частности, из «Бахчисарайского фонтана», находим в описании отношения Пушкина к татарской девушке Заре во время путешествия с Раевскими: «Кавказ глубоко ложился в сознание, в воображение Пушкина. Наряду с новым для него бытом, в который он внимательно вглядывался, с отдельными живописными фигурами горцев, силуэтом всадника на горизонте, что-то ему говорили также и взгляды в себе затаившейся Зары. Правда, она не была девушкой гор, она не черкешенка, а просто татарка, но первобытный зеленый огонь ее глаз будоражил его. Зара была молчалива, но, казалось так Пушкину, это лишь до поры... Однажды, в степях еще, во время короткой одной остановки, вызванной поломкою колеса, пока в каретах все почивали, Пушкин тихонько вышел в спящую степь. Стояла луна и царило молчание. Он отошел далеко. Лунный свет, заливавший пространства, туманился в далях... Все было иначе, чем днем, завороженное, несколько призрачное. Иною лежала земля, и облака, в соседстве с луною серебрясь по краям, также как бы дышали ночной улегченною жизнью. На обратном пути, не доходя еще до экипажей, услышал он странный негромкий напев, в котором не мог разобрать и понять ни единого слова. Он постоял, помолчал, и, ничего не сказав, тихонько прошел и поднялся в карету. Но голос татарки и самая мелодия, сдержанно страстная, и эта степь, и ночь, и луна глубоко запали ему в душу и в память. Такою теперь вспомнилась эта ночь! Странная девушка... Сдерживаемая горячность ее существа сказывалась и в самой ее походке, несколько настороженной и даже как бы крадущейся. Так, незаметно, под чадрой темной ночи, могла бы она внезапно возникнуть и у входа в кибитку... Что было тут правдой и что воображением? Впрочем, воображение нередко угадывает именно ту поэтическую скрытую правду, которая не уступит и самому непреложному факту. Так и этот пригрезившийся и никак не воплотившийся в жизни роман стал подлинным фактом в творческой жизни самого Пушкина» (с. 50-51).

По версии Новикова, именно татарская девушка Зара послужила Пушкину прообразом черкешенки в «Кавказском пленнике». Ее роман с пленником навеян личным отношением Пушкина к Заре. Зара в поэме поет и черкесскую песню. В заключительной части приведенного отрывка романист недвусмысленно выражает свою версию: «Так и этот пригрезившийся и никак не воплотившийся в жизни роман стал подлинным фактом в творческой жизни самого Пушкина», т.е. воплотился в «Кавказском пленнике».

Повествуя о создании Пушкиным «Бахчисарайского фонтана», Новиков пушкинского текста не воспроизводит на страницах романа. Зато рассказ писателя о зарождении у Пушкина замысла, о переплетении личных чувств поэта к Марии Раевской и татарской девушке Заре с легендой о пленницах хана Марии и Зареме образно и стилистически постоянно перекликается с поэмой Пушкина. Вот как Новиков сочетает легенду о пленницах татарского хана Марии и Зареме с взаимоотношениями поэта и Марии Раевской: «Еще в Петербурге, давно, когда из Раевских он знал лишь одного Николая, тот как-то ему рассказал, что сестры, вернувшись из Крыма, привезли оттуда интересное старое предание - о любви хана Гирея к Марии Потоцкой. Польская княжна была его пленницей в роскошном бахчисарайском дворце, но и хан сам был в плену ее красоты, ее нерушимой твердости и душевной чистоты. Красавица христианка погибла от ревности любимой жены хана, которую он забыл ради новой пленницы, так не похожей ни на одну из его красавиц рабынь. Он жестоко расправился с преступной женой, а над могилой Марии воздвиг мраморный памятник-фонтан, который сестры Раевские окрестили «фонтаном слез». Уже тогда рассказ этот взволновал творческое воображение Пушкина, но потом он забыл о нем, и только вечером накануне отъезда, у маленького юрзуфского фонтана, когда вся молодежь возвращалась с прощальной прогулки по берегу моря, Мария невольно напомнила ему это предание.

-А вот и наш «фонтан слез», - сказала она, по обыкновению смешивая улыбку с какою-то затаенною серьезною мыслью; впрочем, взгляд ее тут же договорил и остальное: «Да, да, - фонтан слез: ведь вы от нас уезжаете!»... Мне так всегда жалко эту княжну, - промолвила она раздумчиво и как если бы сама ее знала. - Она жила дома у старика отца, и он ею гордился... И вот не знала своей судьбы... - Мария в рассказе порою немного сбивалась, но сестры тотчас ее поправляли и добавляли подробности. Сами слова ее как бы сливались с тихим, неумолкающим лепетом выгибающих спинку и ниспадающих струй маленького юрзуфского фонтана... Но когда Мария живописала ревность ханской жены - Заремы, голосок ее начинал звенеть настоящею страстью, и даже в наступающих сумерках было видно, как поблескивали черные ее, подернутые влагой глаза. - Оставь мне его! Сделай так, чтобы он тебя разлюбил. Екатерина Николаевна, слушая, чуть усмехалась: ей хорошо было известно, какая в маленькой сестренке ее - большая ревнивица! - Но вообще, - сказала она, будучи умницей и не желая прятать свой ум, - вообще, это не только любовная история, это столкновение магометанского мира с христианством: и на полях войны, и на поприще чувств. Там вы увидите крест рядом с магометанской луной - на самом фонтане. - А как же иначе? - возразила Мария. - Только так хан и мог соединить себя с ней. Тут и Екатерина Николаевна слышно вздохнула: словами она выражала спокойную, верную мысль, а в тоне, когда говорила, проступало горячее чувство взволнованности. От Пушкина не укрылось и это. Впрочем, и сам он полностью отдался поэтическому очарованию этой давней истории... скорее легенды... Но что до того, - не легендою был этот неспешный, и все же так стремительно промчавшийся вечер - невозвратимый!» (с. 100-103).

Текст поэмы, как видим, романист не воспроизводит. Однако содержание поэмы, ее сюжетные детали отражаются в авторском повествовании и диалоге героев. А вместе с содержанием, с сюжетными деталями, естественно, воспроизводятся и стилистические черты поэмы, ее лексика и фразеология. Это и имена легендарных героинь Марии и Заремы, которые в изображении исторического романиста постоянно ассоциируются с реальными девушками Марией Раевской и татаркой Зарой, к которым молодой Пушкин был неравнодушен. Это лексика и фразеология характеризующая ханский дворец /в частности, крест с магометанской луной на фонтане/, это и произносимая Марией Раевской реплика легендарной Заремы «Оставь его мне! Сделай так, чтобы он тебя разлюбил», это и рассказ о судьбе обеих пленниц. Многократно упоминается мраморный фонтан, который сестры Раевские окрестили «фонтаном слез». Образное выражение «фонтан слез» запечатлено Пушкиным не только в «Бахчисарайском фонтане», но и в ряде стихов крымского цикла, в частности, в более позднем стихотворении «Фонтану Бахчисарайского дворца».

С опорой на поэму Пушкина Новиков подробно описывает посещение поэтом Бахчисарая, его знакомство с остатками ханского дворца, с фонтаном: «А вот и ханский дворец! Лучи закатного солнца, неяркие, желтые, заливали и двор, и постройки, неровные - то выше, то ниже, то старые, то поновей: время оставило здесь много следов. Строения эти теснились друг к другу, а то и вовсе сливались одно с другим, создавая впечатление сказочного розового городка... веяло ото всего настоящею стариной, точно бы она никуда и не уходила, а множество обветшавших, а то и вовсе разрушенных гаремных комнат говорило о былом больше, вернее и таинственнее, чем если бы они оставались в сохранности. Розы рдели под солнцем особенно ярко, виноград вился на свободе, высились огромные тополя, соперничая своей высотой с минаретами, кидая длинные бегущие тени... Пушкин, забыв об усталости, о недомогании, тотчас побежал - увидеть фонтан! Фонтан был, однако, лишь небольшой деталью в этом огромном скопище многих строений, дворов, ворот и дверей. Сколько на все это положено было труда каменотесов и землекопов, плотников и столяров, ваятелей и резчиков... И сколько событий тут протекало, сколько жизней дышало в этих стенах: слезы мешались с улыбкой, огорчения с буйною страстью, молитвы с мечтами... сколько воспоминаний, раздумья и... преступлений! Но вот для Пушкина - как раз именно эта деталь, в сущности скромный мраморный памятник, также немного напоминавший своими очертаниями небольшую простую часовню, - этот фонтан со скупым падением капель, подобных неспешным и коротким словам повествования о живой старине, - он-то и оказался тем истинным центром, куда все сходилось, где и давнее, и вовсе недавнее сливались воедино; тут-то, как сказочным ключиком, открывались все двери и все сердца, в том числе и собственное. Воспоминания свои как бы становились рядом и перемешивались с воспоминаниями, слышанными из милых уст. И видел он все - и свое, и былое; и девы гарема, и сестры Раевские живыми тенями возникали в воображении с волнующей прелестью га и загадочной той немотой, что разрешалась за них и звучала в мерном падении, в музыке водяных этих слез. Он сердцем был с теми, кого обещал вспомнить здесь, в ханском дворце» (с. 104-107).

Подробно описывая посещение Пушкиным Бахчисарайского дворца, его фонтана, Новиков показывает, какие впечатления откладываются в сознании поэта, которые послужат источником поэтического вдохновения и содержательной основой многих образных деталей в будущей поэме «Бахчисарайский фонтан». Историческое повествование то и дело по своей образной детализации, по лексике и фразеологии перекликается с текстом пушкинской поэмы: ханский дворец, веяло от всего настоящей стариной, множество обветшалых гаремных комнат, говорило о былом, розы рдели под солнцем, виноград вился, высились тополя, соперничая высотой с минаретами, мраморный памятник, фонтан, живая старина, девы гарема, - и сестры Раевские живыми тенями возникали в воображении. И сравним отрывки из поэмы: «Покинув север наконец, //Пиры надолго забывая, //Я посетил Бахчисарая //В забвенье дремлющий дворец. //Среди безмолвных переходов //Бродил я там, где, бич народов, //Татарин буйный пировал //И после ужасов набега //В роскошной лени утопал. //Еще поныне дышит нега //В пустых покоях и садах; //Играют воды, рдеют розы, //И вьются виноградны лозы, //И злато блещет на стенах. //Я видел ветхие решетки, // За коими, в своей весне, //Янтарны разбирая четки, //Вздыхали жены в тишине. НЯ видел ханское кладбище, //Владык последнее жилище. //Сии надгробные столбы, //Венчанны мраморной чалмою, //Казалось мне, завет судьбы //Гласили внятною молвою. //Где скрылись ханы? где гарем? // Кругом все тихо, все уныло, //Все изменилось... но не тем //В то время сердце полно было: //Дыханье роз, фонтанов шум //Влекли к невольному забвенью, //Невольно предавался ум //Неизъяснимому волненью, ПИ по дворцу летучей тенью //Мелькала дева предо мной!... // Чью тень, о други, видел я? //Скажите мне: чей образ нежный //Тогда преследовал меня, //Неотразимый, неизбежный? //Марии ль чистая душа //Являлась мне, или Зарема //Носилась, ревностью дыша, //Средь опустелого гарема?».

Характеристика в романе легендарной Марии Потоцкой и ее жизни в доме отца соответствует стихам пушкинской поэмы: «Недавно милою красой //Она цвела в стране родной; //Седой отец гордился ею //И звал отрадою своею. //Для старика была закон //Ее младенческая воля. ПОдну заботу ведал он, //Чтоб дочери любимой доля //Была, как вешний день, ясна», «Все в ней пленяло: тихий нрав, IIДвиженья стройные, живые //И очи томно-голубые. //Природы милые дары //Она искусством украшала; //Она домашние пиры //Волшебной арфой оживляла; //Толпы вельмож и богачей //Руки Марииной искали, //И много юношей по ней //В страданье тайном изнывали». Эта пушкинская характеристика Марии Потоцкой и ее жизни в доме отца во многих своих чертах воспроизводится историческим романистом в рассказе Марии Раевской, воспроизводятся, соответственно, и лексические средства, как: юная Мария, в стране родной, краса, седой отец гордился ею, отцовский замок, руки Марии искали, вельможи, богачи, домашние пиры и т. д.

В соответствии с пушкинским текстом передаются в романе и слова легендарной Заремы, обращенные к Марии Потоцкой: «Отдай мне прежнего Гирея... //Не возражай мне ничего; //Он мой; он ослеплен тобою. //Презреньем, просьбою, тоскою,//Чем хочешь, отврати его; //Клянись... //Зарему возвратить Гирею... //Но слушай: если я должна //Тебе... кинжалом я владею, //Я близ Кавказа рождена». Рассказ об этой драме в романе передается устами Марии Раевской. В нем отражается и сам драматический сюжет, и лексика пушкинской поэмы. В описании фонтана Новиков тоже во многом следует пушкинскому тексту: «В Тавриду возвратился хан //И в память горестной Марии //Воздвигнул мраморный фонтан, //В углу дворца уединенный, //Над ним крестом осенена //Магометанская луна...//Есть надпись: едкими годами //Еще не сгладилась она. //За чуждыми ее чертами //Журчит во мраморе вода //И каплет хладными слезами, //Не умолкая никогда... //Младые девы в той стране //Преданье старины узнали, //И мрачный памятник оне //Фонтаном слез именовали». В повествовании Новикова и диалогах героев рассказывается и о «возвращении хана после смерти Марии» и о том, что он «воздвигнул во дворце мраморный фонтан в память о Марии», «над ним изображен крест в сочетании с магометанской луной», из фонтана постоянно как слезы течет вода, и то, что «младые девы», т.е. сестры Раевские окрестили фонтан хана Гирея - «фонтаном слез». Таким образом, не прибегая к открытым текстовым включениям в историческое повествование, писатель в самом авторском рассказе и диалогах героев отражает характерные поэтико-стилистические черты поэмы Пушкина.

Позже, в 1924 году, в Михайловском, Пушкин не раз вспоминает поездку в Крым, в Бахчисарай и пишет послание «Фонтану Бахчисарайского дворца»: «Фонтан любви, фонтан живой! //Принес я в дар тебе две розы. //Люблю немолчный говор твой //И поэтические слезы. //Твоя серебряная пыль //Меня кропит росою хладной: //Ах, лейся, лейся, ключ отрадный! //Журчи, журчи свою мне быль... //Фонтан любви, фонтан печальный! //И я твой мрамор вопрошал: //Хвалу стране прочел я дальной; //Но о Марии ты молчал... //Светило бледное гарема! //И здесь ужель забвенно ты? //Или Мария и Зарема //Одни счастливые мечты? //Иль только сон воображенья //В пустынной мгле нарисовал //Свои минутные виденья, //Души неясный идеал?». Это более позднее стихотворение Пушкина наглядно подтверждает художественную версию Новикова об органическом переплетении и слиянии в романтической поэме Пушкина «Бахчисарайский фонтан» легендарного и личностного, о том, что образы легендарных Марии и Заремы содержат в себе многие черты реальной Марии Раевской и татарки Зары, а поэтическое (не историческое) отношение хана Гирея к своим легендарным Марии и Зареме в значительной мере отражает личное отношение поэта к своим близким современницам.

Описание природы Крыма, быта и нравов жителей Бахчисарая в романе Новикова тоже перекликается по своей образности и стилистически с пушкинским текстом. Красочное описание Крыма в романе Новикова направлено на то, чтобы передать то восхищение Пушкина, которое нашло яркое отражение в его стихах «Таврида», «Редеет облаков летучая гряда», «К морю», «Бахчисарай» и др. Развернутых, объемных описаний природы Крыма в романе нет. Однако многочисленные небольшие пейзажные зарисовки, пронизывающие все описание путешествия Пушкина в Крым, то и дело по своей образности, по языковым средствам, особенно лексическим, перекликаются со стихами поэта. Вот Новиков описывает первое впечатление Пушкина от Юрзуфа: «Корабль остановился на виду у Юрзуфа... Просторная бухта, окаймленная горами, мирно покоилась меж охвативших ее берегов. Он молча стоял и глядел перед собою, невольно запоминая глазом и сердцем, как разноцветные горы сияли вдали, как плоские кровли татарских хижин лепились к горам, издали напоминая собою ульи, а стройные тополя, как зеленые колонны, возвышались меж ними. Справа был Аюдаг, далеко вышедший в море. Эта картина запомнилась ему на всю жизнь» (70-71). «Августовская ночь на исходе, но звезды, еще ныряя, как бы плещутся в зыбкой листве колеблемых ветром дерев. Колыхание это беззвучно и мягко, и тишина нарушается лишь отдаленным гулом волны, бьющейся о берег неподалеку. Пушкин любил этот неумолчный и ровный голос моря и готов был слушать его часами... Душа открыта была покою и тишине Тавриды...» /с. 72/ «Утро... Горы амфитеатром, еще дышали далекой ночною росой. Как не похожи они на Кавказ! Казалось, и сами скалы жили здесь как то особенно, по-домашнему - простые, негордые, пропитанные насквозь теплотою желтого солнца. Вот оно только что глянуло справа, из-за гряды высоких холмов, и оттуда пролило свет - легчайшую влагу, затопив, заискрив всю долину внизу...» /с. 73/. А вот посещение монастыря и прощание с Тавридой: «Переехали горы. Пушкин все еще видел и тополя, и виноградные лозы... Еще раз Таврида дохнула на путешественников всем своим очарованием: почти отвесные горы к самому морю и могучий лес - многовековые дубы, каштаны, маслины, смоковницы...» /с. 94/. «Чудесное утро сияло над миром. Ранние птички, невидимые в кустах полифемовых смоковниц, робко пробовали свои голоса, чуть охрипшие от сырости ночи. Как гнезда ласточек, лепились в скале кельи монахов. До моря, казалось, рукой подать. Огромная лестница, вырубленная прямо в камнях, вела к тихой, просторной по-утреннему молочно-голубеющей дали. Как он успел полюбить этот полуденный край! И вот он отходит в прошлое... И суждено ли когда-нибудь возвратиться сюда? Сердце Пушкина сжалось. Море, прощай! Таврида, прощай! Но настоящее прощание с Тавридой было в Бахчисарае. Туда они прибыли, когда солнце уже заметно клонилось к закату. Большую часть пути тропа пролегала в тесном ущелье, по обеим сторонам которого высились крутые утесы» (Н. 100-103).

Сравним эти тексты исторического повествования с поэтическими строками самого Пушкина: «Кто видел край, где роскошью природы //Оживлены дубравы и луга, //Где весело шумят и блещут воды //И мирные ласкают берега, //Где на холмы под лавровые своды //Не смеют лечь угрюмые снега?.. //Я помню скал прибрежные стремнины, //Я помню вод веселые струи, //И тень, и шум - и красные долины... // Все живо там, все там очей отрада, //Сады татар, селенья, города: //Отражена волнами скал громада, //В морской дали теряются суда, //Янтарь висит на лозах винограда; //В лугах шумят бродящие стада... //И там, где мирт шумит над падшей урной, //Увижу ль вновь сквозь темные леса // И своды скал, и моря блеск лазурный, //И ясные, как радость небеса?...» (Кто видел край...). «Редеет облаков летучая гряда. //Звезда печальная, вечерняя звезда! //Твой луч осеребрил увядшие равнины, // И дремлющий залив, и черных скал вершины. //Люблю твой слабый свет в небесной вышине; /Юн думы разбудил, уснувшие во мне: //Я помню твой восход, знакомое светило, //Над мирною страной, где все для сердца мило, //Где стройны тополи в долинах вознеслись, //Где дремлет нежный мирт и темный кипарис, //И сладостно шумят полуденные волны. //Там некогда в горах, сердечной думы полный, //Над морем я влачил задумчивую лень, //Когда на хижины сходила ночи тень...» (Редеет облаков летучая гряда). «Прощай, свободная стихия! //В последний раз передо мной //Ты катишь волны голубые //И блещешь гордою красой. //Как друга ропот заунывный, //Как зов его в прощальный час, //Твой грустный шум, твой шум призывный //Услышал я в последний раз...// Как я любил твои отзывы, //Глухие звуки, бездны глас, //И тишину в вечерний час, //И своенравные порывы!..» (К морю). «Настала ночь; покрылись тенью //Тавриды сладостной поля; //Вдали под тихой лавров сенью //Я слышу пенье соловья; //За хором звезд луна восходит; /Юна с безоблачных небес //На долы, на холмы, на лес //Сиянье томное наводит...//Волшебный край, очей отрада! //Все живо там: холф мы, леса, //Янтарь я яхонт винограда, //Долин приютная краса, //И струй и тополей прохлада - //Все чувство путника манит, //Когда, в час утра безмятежный, //В горах, дорогою прибрежной, //Привычный конь его бежит //И зеленеющая влага //Пред ним и блещет и шумит //Вокругу тесов Аюдага...» («Бахчисарай»).

Конечно, описательные тексты в историческом романе Новикова не повторяют дословно поэтические строки Пушкина. Однако по лексическому составу, отдельным словосочетаниям, по общей художественной экспрессии их созвучность с пушкинскими произведениями очевидна. Это и описание моря с неумолчным шумом волн, это и горы с га скалами, вершинами, лесами, тополями и виноградом, это и ночная тишина Тавриды со звездами, это и долины, это и ясное солнечное  небо, и в целом это незабываемый поэтом «полуденный край». У Пушкина эпитет «полуденный» встречается очень часто в стихах, посвященных Кавказу и Крыму. В одном из своих писем Пушкин спрашивает адресата: «Растолкуй мне теперь, почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую?». Как особенный художественно-стилистический штрих, отражающий поэтический язык Пушкина, этот эпитет часто воспроизводится и в романе Новикова. Восторженные отзывы Пушкина о Тавриде, ее природе содержатся и в письмах, записках поэта. В письме к брату Льву Пушкин писал из Кишинева: «Счастливое, полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение, - горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда - увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского... Теперь я один в пустынной для меня Молдавии...». В другом письме Пушкин восторженно замечает: «Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли. Плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам». Это восторженное замечание Пушкина романист почти дословно воспроизводит в первом приведенном отрывке: «Он молча стоял и глядел..., невольно запоминая глазами и сердцем, как разноцветные горы сияли в дали, как плоские кровли татарских хижин лепились к горам, издали напоминая собой ульи».

Иначе описывает Новиков дорогу из Одессы в Михайловское: «Те же шлагбаумы, полосатые версты, станционные смотрители, запах навоза, дым над трубой; та же дорожная пыль, выбиваемая копытами тройки и уносимая ветром на полгоризонта, и самый ветер - послеполуденный - зноен, горяч; повсюду уже пахло зерном, и ветряки махали крылами: вдали залегло рогатое сивое стадо, ближе к дороге лошади в тени одинокого серебристого тополя стоят, положив точеные головы на шеи друг другу, непрерывно и равномерно махая хвостами, отгоняя слепней: духота. Синее небо, желтая пыль» (с. 407). Здесь описание носит более прозаический характер, отражаются иные стилистические краски произведений  Пушкина: полосатые версты, станционные смотрители, дорожная пыль, тройка, ветряки с махающими крылами, рогатое сивое стадо и другие. Все эти языковые средства в концентрированной, сгущенной форме воспроизводят уже более поздние стилистические черты реалистической поэтики Пушкина. Сравним: «Ни огня, ни черной хаты. Глушь и снег...Навстречу мне Только версты полосаты Попадаются одне...», «Ох, лето красное! любил бы я тебя, Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи», «По берегам отлогим Рассеянны деревни - там за ними Скривилась мельница, насилу крылья Ворочая при ветре... С одной стороны стояли три или четыре скирда сена,...с другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными», «Вот мельница в присядку пляшет И крыльями трещит и машет», «И счастлив он, признаться, На деле, не в мечтах, Когда минуты мчатся Веселья на крылах», «Заиграл рожок и деревенское стадо потянулось мимо  барского двора». « Шум табунов, мычанье стад Уж гласом бури заглушались...», «Евгений ждет: вот едет Ленской На тройке чалых лошадей...», « Лошади были поданы... Савельич поспешил вывести меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы», «Посмотрим, какова у тебя сила. Видишь, там сивая кобыла? Кобылу подымит ка ты, Да неси ее пол версты», «Когда слепней и комаров вокруг тебя летает рой», щ. Вот другой текст, продолжающий описание дороги Пушкина из Одессы в Михайловское: «Версты и версты; почтовые станции. Завтрак: яичница с луком, кусок ветчины - от окорока, висящего под крышей возле крыльца, стаканчик вина.

Мухи шумят, бьются в стекло, картинки из Библии, на скатерти красные орут петухи. Что за смотритель: нет даже дочки! Больная жена тихонько постанывает за занавеской. Пушкин стал у окна. Все эти дворы похожи один на другой. Конюшня, сарайчик, крапива. Он видит, как охаживает коляску длинный его, в бакенбардах, Никита: он и с коляской как нянька... ямщики подправляли кушаки и поглядывали, не нагрянет ли туча, а станционный смотритель с подвязанной серым платком разбитой щекой так же невнятно и косноязычно шипел, потому что орать мешала скула...С подорожною кончено. Смотритель вздыхает, поправляя повязку... Лошади тронули, и снова дорога: версты, и версты, думы и думы...» (с. 420-421).

Вся эта дорожная художественная зарисовка как бы соткана из лексики и фразеологии, характерной для реалистических произведений Пушкина: версты и версты, почтовые станции, станционный смотритель, у которого «нет даэ/се дочки» /как напоминание о том, что у пушкинского смотрителя дочка была/, больная жена за занавеской, конюшня, сарайчик, коляска, Никита в бакенбардах, ямщики с кушаками, станционный смотритель с разбитой подвязанной щекой, лошади тронули, снова версты и версты. Сравним это описание с приведенным описанием дороги в романе Тынянова «Пушкин». Эти описания во многих своих стилистических чертах повторяют друг друга. И это их сходство не случайно. Оно отражает близость художественно-стилистических принципов обоих писателей, которые независимо друг от друга стремились воспроизвести характерные особенности поэтического языка Пушкина в самом стиле исторического повествования о великом национальном поэте.

Многие из употребленных здесь слов в творчестве Пушкина являются высокочастотными. Как указывается в «Словаре языка Пушкина», слово смотритель употребляется в творчестве Пушкина 77 раз, станция, станционный - 53 раза, почта - 57 раз, ямщик - 60 раз, тройка - 47 раз, коляска - 51 раз, подорожная - 13 раз, лошадь - 277 раз, тронуть /ся/ - 81 раз, щека - 32 раза, платок - 32 раза. Уже эта одна концентрация характерной для Пушкина лексики создает определенный стилистический колорит. Но этот историко-поэтический колорит еще больше усиливается присущей для языка Пушкина семантики словоупотребления, характерностью сочетания слов. Сравним аналогичные или близкие сочетания слов в произведениях поэта: «Завтрак в трактире напомнил ему повесть, которую намеревался он написать», «Стол был накрыт, завтрак готов». «В возок боярский их впрягают, Готовят завтрак повара», «Дай ему лошадей, да провались он к чорту. - Подождет, Пахомовна; на конюшне всего три тройки, четвертая отдыхает». «Раз у тесовых у ворот, //С подружками своими, //Сидела девица - и вот //Промчалась перед ними //Лихая тройка с молодцом». «Там провел он целую ночь, а на другой день утром на порожней тройке отправился восвояси», «Вот секретно, осторожно, //По курьерской подорожной //И во все концы земли //Были посланы гонцы». «Из подорожной знал он, что ротмистр Минский ехал из Смоленска в Петербург», «Теперь у нас дороги плохи, //Мосты забытые гниют, //На станциях клопы да блохи //Заснуть минуты не дают»; «Приехав на станцию, он вошел к смотрителю и спросил вольных лошадей», «Однажды, в зимний вечер, когда смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье, тройка подъехала», «Под занавескою шелковой //Не спится ей в постеле новой». «Все это доныне сохранилось в моей памяти, также как и горшки с бальзамином и кровать с пестрой занавескою», «Ямщик сидит на облучке //В тулупе, в красном кушаке», «В два часа ровно коляска домашней работы, запряженная шестью лошадьми, въехала во двор». «Долго ль мне гулять на свете //То в коляске, то верхом, //То в кибитке, то в карете, //То в телеге, то пешком?», «Прикажете ль лошадок вятских //Четверку вам в конюшню свесть?». «Редеет сумрак; но она //Своих полей не различает: //Пред нею незнакомый двор, //Конюшня, кухня и забор». «Конюшни полны были дорожных лошадей, дворы и сараи загромождены разными экипажами», «Лошади тронулись, колокольчик загремел, кибитка полетела» (К.Д).

Наряду с реалистическим изображением современной Пушкину действительности, Новиков воспроизводит и романтические представления поэта о русской старине. Вот как писатель изображает размышления Пушкина на берегу Днепра, во время поездки в Киев. Весь текст, передающий представления поэта о русской старине - сплошь стилизован. Здесь писатель органически сочетает стилистические краски общей исторической стилизации, как, например, собственные исторические имена (Кий, Щека, Лыбедь, Асколъд, Дир), виды оружия и доспехов: (мечи, копья, панцири, кольчуги), названия предметов быта, культуры и т.п. с элементами историко-поэтической стилизации на основе произведений Пушкина, в частности, поэмы «Руслан и Людмила», «Сказки о царе Салтане», «Песни о вещем Олеге» и других произведений. Все это наглядно свидетельствует о широком использовании историческим романистом завуалированной историко-поэтической стилизации, посредством которой писатель параллельно с воспроизведением целостных поэтических текстов воспроизводит особенности пушкинского видения мира, его представления о современности и старине, особенности его индивидуального стиля.

АВТОР: Мануйлова И.В.