Сочетание открытой и завуалированной форм историко-поэтической стилизации в романе И. Новикова «Пушкин в изгнании»

Завуалированная форма историко-поэтической стилизации в романах о Пушкине часто сочетается с не завуалированной формой воспроизведения поэтического языка Пушкина и его эпохи посредством целостных стихотворно-синтаксических структур. Особенно широко этот комбинированный способ историко-поэтической стилизации применяется в романе И. Новикова «Пушкин в изгнании». Синтетическое совмещение лексико-фразеологических средств стилизации с целостными поэтико-синтаксическими структурами наблюдается уже в самом начале первой части романа при изображении поездки Пушкина вместе с Раевскими по Дону - старинной казачьей вольнице: «Дон, Дон, Дон...» - эти слова звучали теперь и повторялись все чаще и чаще. И возникало желание поскорее увидеть эту древнюю реку, ту самую, к которой и старая Русь стремилась с такою упорною страстью: «испити шеломом Дону». Жуковский переводил «Слово о полку Игореве», и Пушкин знал об этой его работе, сам он в лицее «Слово» учил по хрестоматии Греча, где помещен был отрывок: «Сражение россиян с половцами» в переводе Шишкова. Все это живо теперь припоминалось»... «Это было уже то самое грозное половецкое поле, где скрипели в ночи телеги кочевников». «Долго ночь меркнет. Заря свет запала, мгла поля покрыла». Такое же туманное утро когда-то представилось и ему самому, когда живописал в «Руслане» стольный град Киев, осаждаемый печенегами... И он, приподнявшись на локте, бесшумно опустил в карете окно и стал глядеть в этот простор - туманный и зыбкий... Это зыблется самое время - и убегая и не уходя... Такова была и эта степная «половецкая ночь»... «И только значительно позже, в середине дня, когда было переговорено о многом и многом, в памяти встали другие, соответственно дню, уже звонкие и блистательные строки - из того же «Слова о полку Игореве». Пушкин любил этот образ яр-тур Всеволода, стоящего «на борони», он сделал движение рукой и вслух продекламировал то, что в лицее еще заучил наизусть: - «Прыщеши на вой стрелами, гремлеши о шеломы харалужными. Камо, Тур, поскочаше, своим златым шеломом посвечивая, тамо лежат поганые головы половецкие...» - Какая у тебя великолепная память! Но и я не хочу тебе уступить, я прочту из другого поэта... Может быть, ты и узнаешь рассмеялся Николай...и прочитал из «Руслана и Людмилы»: «Где ни просвищет грозный меч, //Где конь сердитый ни промчится, //Везде главы слетают с плеч //И с воплем строй на строй валится...». Тут рассмеялся и Пушкин. - А это, - произнес он с комической важностью, - это опять-таки «Сражения россиян с печенегами» /с. 25-27/.

Так начинается описание первых впечатлений Пушкина от поездки на юг. Писатель показывает, какие впечатления получает поэт, проезжая по донской земле, как эти впечатления вызывают у него воспоминания и ассоциации, непосредственно связанные с его ранним творчеством, с поэмой «Руслан и Людмила». В реплике Николая Раевского воспроизводится четверостишие из поэмы. Это четверостишие стилистически перекликается со «Словом о полку Игореве», которое Пушкин читал еще в лицейские годы и которое сыграло важную роль в формировании стилистики поэта. Отдельные слова и целые фразы, перекликающиеся с поэмой Пушкина, писатель воспроизводит в тексте авторского повествования и в диалоге героев: яр-тур Всеволод, стоять на борони, прыщеши на вой стрелами, гремлеши о шеломы мечи харалужными, златым шеломом, поганые головы половецкие и дркгие. Вместе с выразительным пушкинским четверостишием, с характерными, колоритными красками авторского повествования /Дон, древняя река, старая Русь, грозное половецкое поле, половецкая ночь, стольный град Киев, осаждаемый печенегами/ они создают тот речевой историко-поэтический колорит, который органически связан со стилистикой поэтического языка раннего Пушкина, в частности, с поэмой «Руслан и Людмила». Именно в этой только что написанной поэме, от которой поэт еще не успел остыть, прозвучало характерное для творчества Пушкина изречение «Там русский дух... Там Русью пахнет». Сравним также описанный в поэме бой с печенегами: «Вдали подъемля черный прах, //Идут походные телеги, //Костры пылают на холмах. //Беда: восстали печенеги...//Со всадником там пеший бьется, //Там конь испуганный несется //Там русский пал, там печенег». Многие слова, использованные романистом в приведенных описаниях, характеризуются высокой частотностью употребления в творчестве Пушкина. По данным «Словаря языка Пушкина», слово поле, например, употребляется в произведениях поэта 248 раз, степь, степной в совокупности употребляется 127 раз, сражение - 110 раз, телега - 56 раз, российский, россиянин в совокупности - 63 раза, и т.д. Все это свидетельствует о тесной связи языка исторического повествования с творчеством Пушкина. Лаконичные авторские описания того, что видит Пушкин, по своей лексике и образности постоянно перекликаются с языком самого поэта. В дороге Пушкин «опустил в карете окно и стал глядеть в этот простор туманный и зыбкий... Это зыблется само время». Здесь используется не только высокочастотная пушкинская лексика (окно у Пушкина употребляется 147 раз, карета - 95 раз, опустить, опуститься - 94 раза, простор - 12 раз, туман, туманный - 69 раз, зыбь, зыбкий, зыбиться - 18 раз), но и характерное для Пушкина словоупотребление. Сравним: «Уж полем всадники спешат, //Дубравы кров покинув зыбкой». «Так бурны тучи отражают //Залива зыбкое стекло». «Пред нею зыблются, шумят //Великолепные дубровы». «Пускай же солнца ясный лик //Отныне радостью блистает //И облачком зефир играет, //И тихо зыблется тростник». Сравним также пушкинские словосочетания со словом туманный: «чернее мглы туманной», «туманной утренней порою», «но только не к брегам туманным печальной родины моей», «в дали туманной».

А далее, на следующих страницах романа, Новиков показывает впечатления Пушкина от казачьих песен о разбойниках, которые послужили основой для многих поэтических произведений Пушкина, в частности, «Братьев разбойников», песен о Стеньке Разине и других: «Чумаки коротали долгий свой путь длинными песнями: «Ой, полети, галко, ой, полети, чорна, //Та на Дон рыбу исти, //Ой, принеси, галко, ой, принеси, чорна, //Та от кошевого висти...» (с.27). «Раевский записывал различные эпитеты, что применялись к казакам: верные, храбрые, воровские, понизовая вольница, воры и разбойники, голь кабацкая, честное козацкое воинство... Тут ближе к Дону, помнили грозного Стеньку...» /с.28/. «На Дону запомнил он и сам несколько песен - разбойничьих: «...Не голуби промеж себя воркуют, //Промеж себя разбойники бушуют... //...Не леса шумят, не дубравушка, //Разыгралась волюшка атаманская...».

Однажды довелось ему услышать одну вольную песню, которую знал еще по чулковскому сборнику... Был вечер, пылал закат, и в тишине одинокий сильный и сдержанный голос стлался над степью: «Ай, далече, далече, во чистом поле, //Стояло тут деревцо вельми высоко, //Под тем ли под деревцом вырастала трава, //По той ли по травушке расцветали цветы, //Расцветали цветы да лазоревые, //И на тех ли цветах да разостлан ковер, //А на том ли ковре два братца сидят, //Два братца сидят - да два родимые //Меньшой-от братец песню спевал: //»Породила нас матушка да двух сыновей, //Вскормил - вспоил батюшка да двух соколов...//Научила молодцов чужа-дальня сторона, //Чужа-дальня сторона, понизовы города...». Эта вечерняя песня, освещенная багрецом степного заката, сплеталась теперь в воображении с судьбою бежавших в Екатеринославе разбойников. Он видел тех беглецов только издали, как, громыхая цепями, бежали они по откосу к реке... Травы в степи, уже кое-где и отцветшие, роняли на землю зерно, которому в ней лежать до поры. Так, до поры, пало и это зерно - о братьях-разбойниках - в творческую память Пушкина» (Н. с.28-29). «Просилась туда и еще одна тема: об атамане-разбойнике, о купеческой дочери и о любовнице атамана. С детства он услышал от няни милую песню: «Как у нас по морю, //Как у нас по морю, //Как по морю, морю синему, //По синему, по Хвалынскому.. //Плыла лебедь, //Плыла лебедь, //Плыла лебедь с лебедятами, //С малыми со дитятами...//Плывши, лебедь, //Плывши, лебедь, //Плывши, лебедь встрепенулася //Под ней вода всколыхнупася...». Няня выговаривала: не «у нас по морю», а «в нас по морю», мягко, и когда пела «плывши лебедь» и дважды повторяла эти слова, лебедь плыла тихо и важно, спокойно, едва поводя белопенным крылом, а когда, «плывши, лебедь встрепенулася», то и в самом мотиве и в голосе няни - крылья сильно вдруг ударяли, и с такою же силой быстро колыхалась вода... Песни о Доне и о славном том синем море Хвалынском слышались теперь почти беспрестанно, как если бы шелестели они о тростнике, по берегам. И долетала такая родная сестра - по запевке и по мелодии - детской его, няниной песни: «Как по морю, //Как по морю, //Как по морю, морю синему, //По синему, по Хвалынскому... //Видна в море, Видна в море, Видна в море легка лодочка...». Не лебедь уже, а лодка, изукрашенная бусым /опять словечко из «Слова»!/ - бусым жемчугом. И на корме той лодки есаул у руля, а на носу той лодки атаман с ружьем, а посередь лодки - золота казна, на златой казне лежит цветно платьице, на цветном платьице сидит красна девица, атаманушке полюбовница. Травы, цветы, песня, история - давняя и недавняя: все это щедро дышало, благоухало, звучало и веяло в чудесные дни путешествия Пушкина в южных просторных степях» (с.29-30).

Изображая первую поездку Пушкина по Дону, писатель, как видим, колоритно показывает и впечатления поэта от увиденного и услышанного, и истоки народных черт языка, совмещение в нем разных стилистических пластов языковых средств. Здесь и высокие стилистические средства из «Слова о полку Игореве», с которым Пушкин был знаком по переводу Шишкова; и приводится текст из «Руслана и Людмилы» самого Пушкина с высокой стилистической окраской; здесь и народные песни о разбойниках с характерными фольклорными языковыми средствами /дубровушка, волюшка атаманская, во чистом поле, по той ли по травушке расцветали цветы лазоревые, два братца родимые, породила нас матушка, вскормил - вспоил батюшка, научила молодцов чужа-дальня сторона/, здесь и песня няни Арины Родионовны с характерными народными языковыми чертами. При этом писатель обращает внимание даже на выговор няни «не у нас по морю, а в нас по морю», на ее песенную интонацию. А с песней няни, которую поэт помнил с детства, перекликается другая, «ее родная сестра», услышанная на Дону; песня об атамане-разбойнике с соответствующей лексикой и фразеологией: атаман с ружьем, золота казна, красна девица, атаманушке полюбовница и т.д. Колоритно изображая все эти события, впечатления, писатель сравнивает их с зерном, падающим в плодородную почву: «Так, до поры, пало и это зерно... в творческую память Пушкина» /с. 29/. Это сравнение жизненных впечатлений с падающим в землю зерном многократно повторяется и проходит через весь роман. При этом само это сравнение является пушкинским. Например, в «Евгении Онегине» поэт использует этот образ, чтобы подчеркнуть естественность чувств Татьяны к Онегину, гармоническое соответствие ее любви зову природы: «Пора пришла, она влюбилась. Так в землю падшее зерно //Весны огнем оживлено». Исторический романист, как показывает сопоставление, весьма выразительно использует этот пушкинский образ падающего в плодородную почву прорастающего зерна. Наряду с образностью словоупотребления, романистом отражается и характерность многих слов для языка Пушкина. Как свидетельствует «Словарь языка Пушкина», глагол пасть, используемый Новиковым, в творчестве Пушкина употребляется 125 раз, глагол падать - 57 раз. Слово память - 141 раз, слова творить, творчество, творец в совокупности - 83 раза. Столь же актуальны, частотны в языке Пушкина и многие другие употребленные в отрывках ключевые стилеобразующие слова. Так, слово разбойник, вынесенное поэтом в заголовок поэмы «Братья разбойники», употребляется 109 раз, прилагательное красный - 128 раз, из них в значении красивый - 60 раз, золотой - 107 раз, златой - 66 раз, слово цепь - 59 раз, при этом 19 раз в значении оковы, слово казна употребляется 27 раз и т.д.

Отдельные слова и выражения, употребленные романистом для характеристики восприятия поэтом донской природы, у Пушкина встречаются не часто - например, древнерусское название Каспийского моря - Хвалынское море. Древнее название в пушкинскую эпоху было уже устарелым. Но в «Истории Пугачева» встречаем: «На сей-то реке в пятнадцатом столетии явились Донские казаки, разъезжавшие по Хвалынскому морю». Слово же море употребляется в творчестве поэта 242 раза. Характерно для Пушкина и сочетание синее море. В песнях Пушкина о Степане Разине встречаем: «Ты садись на ладьи свои скорые, //Распусти паруса полотняные, //Побеги по морю по синему». В сказке о рыбаке и рыбке: «Жил старик со своею старухой у самого синего моря». Само слово синий употребляется Пушкиным 66 раз. Все это свидетельствует о том, что исторический романист стремится в самом стиле исторического повествования воссоздать образ Пушкина вместе с характерными чертами его поэтического языка. В этих целях используются и открытые включения поэтических текстов в форме простых и сложных предложений, сложных синтаксических конструкций, сверхфразовых поэтических единств и их объединений, и скрытое, завуалированное употребление отдельных слов, выражений. При этом цитируемые поэтические тексты в форме предложений и сверхфразовых единств, их объединений стилистически не обособлены от авторского повествования. Благодаря внутренней стилизованности авторской речи, все текстуальные включения органически связаны и композиционно, сюжетно, и стилистически с собственным повествованием романиста, они образуют с ним стилистически целостное и выразительное художественно-историческое изложение.

Нередко вслед за впечатлениями под пером Пушкина тут же рождались стихи, в которых отражались эти впечатления. Описывая, например, морское плавание поэта вместе с Раевскими в Крым, Новиков показывает, как первые впечатления от моря и навеянные этой морской поездкой чувства, мысли, тут же ложатся под пером поэта в стихи знаменитой элегии «Погасло дневное светило»; «Пушкин, забыв и о записях стремительно быстро сорвался со скамьи, как иногда это с ним бывало, и почти побежал - к морю, к морю, на волю! Море вздымалось и опускалось неровно, бугристо; волны, сшибаясь, вскипали и рушились одна на другую, бил ветерок, свежий и крепкий. Холодноватые брызги росою осыпали лицо, и почти физически было ощутимо, как и на сердце, томимое в эти дни каким-то полуобмороком чувств, катились огромные свежие волны; океан возвращался. Шуми, океан!.. Бриг отправился в плавание уже перед вечером. Солнце клонилось к закату и расстилало по морю, навстречу движению, потоки нежарких алых лучей - золотую дорогу; чуть поколыхиваясь, резал и резал ее острый нос корабля. Рядом шли берега, не закрываемые парусами... Эта линия берега, и прихотливая, и закономерная вместе, и размеренное движение волн, бегущих одна за другой, дополняли друг друга: были они как ритм и мелодия. Короткие всплески, как и строчки стихов, сменялись широкой и длинной волной - более длинными строчками с таким же широким и полным дыханием. Так и мелодика слов, очень душевная, очень народная, русская, свободно текла из рождавшихся чувств, но пребывал за словами извилистый берег пережитого. И каждый раз в душе на него набегали волна за волной и, омывая изломы воспоминаний, рождали свободный и необходимый свой ритм: «Шуми, шуми, послушное ветрило, //Волнуйся подо мной угрюмый океан». Да, уже море стало сине, и вечерний туман пал на него, и заблистали на небе звезды. Шумело под ветром полотно парусов, и вздымались внизу огромные черные воды. Луна не всходила, и близкие берега призрачною чередой проплывали в дымке тумана. Пушкин не спал всю эту ночь. Воспоминания теснились в душе. Казалось ему, что он отплывал от берегов своей юности, и он не хотел возвращаться в эту страну уже отжитого: «Искатель новых впечатлений, //Я вас бежал, отечески края...». И все же воспоминания ранней любви, о которой и с Николаем молчал, любви отошедшей, минувшей, охватили его с небывалою силой. Возможно ли, чтобы в той новой, волшебной стране, куда он стремился теперь с тоской и волнением, ждала его радость?: «И чувствую: в очах его родились слезы вновь; //Душа кипит и замирает; //Мечта знакомая вокруг меня летает; //Я вспомнил прежних лет безумную любовь, //И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило. //Желаний и надежд томительный обман...//Шуми, шуми, послушное ветрило, //Волнуйся подо мной, угрюмый океан». Так изливалось волнение, и так подавала голос тоска: цветистая, беспорядочная юность оставлена и забыта, - «Но прежних сердца ран, //Глубоких ран любви, ничто не излечило...». Однако же и самая эта тоска была музыкальна. Она не лежала мертвым камнем на сердце, не преграждала пути. Больше того: пронизанная светом и строгостью чувства, она увлекала вперед, в чудесную страну ожидания... - Вот Чатырдаг, - сказал, подойдя к нему, капитан. Пушкин взглянул, но за туманом очертания знаменитой горы были неясны, он открыл всего себя и впустил в душу эту туманную безлунную ночь и это скольжение корабля по волнам в виду горного берега, покрытого тополями, виноградом, лаврами и кипарисами... И на это он отвечал всем своим существом, звучавшим, как музыка, в согласии с музыкой моря, - отвечал ночною своею элегией» (Н. с. 68-70).

Показывая, как под влиянием свежих впечатлений рождаются стихи, исторический романист включает в повествование наиболее важные по содержанию и стилистике строки из пушкинской элегии: «искатель новых приключений, я вас бежал, отечески края», «в очах родились слезы вновь», «душа кипит и замирает, мечта знакомая вокруг меня летает», «прежних лет безумная любовь», «все, чем страдал, что сердцу мило», «желаний и надежд томительный обман», «прежних сердца ран, глубоких ран любви ничто не излечило» и т.д. Дважды повторяется рефрен: «Шуми, шуми, послушное ветрило, //Волнуйся подо мной, угрюмый океан». Все это выразительно передает те новые чувства, которые испытывает поэт вдали от отеческих краев во время своего путешествия с Раевскими по Черному морю. В тон этим чувствам, созвучно со стилистикой пушкинской элегии строит романист и свое авторское повествование. Это проявляется и в описании волнующегося моря /море вздымалось и опускалось, волны сшибались, вскипали и рушились и т.д./, это и частичное повторение рефрена элегии / «Шуми, океан!» /, это и сравнение волн с ритмом стихов / «Короткие всплески, как и строчки стихов, сменялись широкой и длинной волной» /, это и метафорическое уподобление чувств поэта огромным морским волнам. В тексте описания завуалированно присутствуют и другие стихи элегии. Такие детали описания, как «море сине и вечерний туман пал на него», «рядом шли берега», «эта линия берега...и размеренное движение волн, бегущих одна за другой, дополняли друг друга», «воспоминания теснились в душе», «казалось, что он отплывал от берегов своей юности» и т.д., отражают другие стихи элегии, их лексику, стилистику. Сравним у Пушкина: «Погасло дневное светило, //На море синее вечерний пал туман», «Я вижу берег отдаленный, //Земли полуденной волшебные края, //С волненьем и тоской туда стремлюся я, //Воспоминаньем упоенный». Завуалированно воспроизводятся в тексте описания и языковые черты других пушкинских произведений. Так, повторяющаяся фраза «к морю, к морю» перекликается с заголовком другого знаменитого стихотворения Пушкина «К морю». Само слово море в поэтике Пушкина является одним из самых излюбленных: оно употребляется поэтом, судя по словарю его языка, 242 раза. Слова шум, шуметь, шумный в совокупности употребляются в творчестве Пушкина 413 раз. Характерными являются сочетания ветер шумит, волна шумит, море шумит. Сравним в «Евгении Онегине»: «Луна взошла. Призрачно-легкая завеса /Юбъемлет небо. Все молчит, //Лишь море Черное шумит». Образ горного берега, покрытого тополями, виноградом, лаврами и кипарисами, встречается во многих южных стихотворениях поэта. Сравним: «Я помню твой восход, знакомое светило, //Над мирною страной, где все для сердца мило, //Где дремлет нежный мирт и темный кипарис», «Кто знает край, где небо блещет, //Неизъяснимой синевой, //Где море теплою волной //Вокруг развалин тихо плещет, //Где вечный лавр и кипарис //На воле гордо разрослись». А в письме поэта о крымском путешествии находим: «Корабль плыл перед горами, покрытыми тополями, виноградом, лаврами и кипарисами». Последнюю пушкинскую фразу, насыщенную лексической атрибутикой живописного крымского побережья, исторический романист воспроизводит в своем повествовании дословно.

Стилистически перекликаются с языком Пушкина и другие ключевые выражения исторического описания. Пушкинский стиль напоминает нам, например, ключевая фраза, открывающая описательную часть текста: «Солнце клонилось к закату»... Эта ключевая фраза описания напоминает пушкинский стиль не только своей простотой, лаконичностью, но и лексическим составом. Известно, что в поэтике Пушкина, африканца по материнской линии, слово солнце является одним из самых актуальных. Кто из нас не помнит знаменитых пушкинских строк: «Мороз и солнце! День чудесный!», «Под солнцем Грузии печальной», «Да здравствует солнце, да скроется тьма!». Слово солнце употребляется в творчестве Пушкина 89 раз, закат - 16 раз, клонить /ся/ - 34 раза. В разной форме у Пушкина находим аналогичные или близкие сочетания этих слов: «Я приехал в село при закате солнца», «На закате красного солнца», «Уж потухал закат огнистый, //Златя нагорные скалы», «Уж побледнел закат румяный //Над усыпленною землей, //Дымятся синие туманы //И всходит месяц золотой», «Солнце клонилось к западу», «Когда мы клонимся к закату» и т.д. Или взять для примера другую ключевую фразу из приведенного отрывка: «Так и мелодика слов, очень душевная, очень народная, русская, свободно текла...». Здесь опять же стилистика исторического повествования ориентирована на лексическое созвучие с актуальным словарем Пушкина. Лексема «Слово» является одной из самых актуальных в поэтике Пушкина, она употребляется, по данным словаря поэта, 679 раз. Слова народ, народный употребляются в творчестве Пушкина 566 раз, слово русский - 574 раза, свободный, свободно - 282 раза, наречие очень - 608 раз. Слово мелодика в словаре языка Пушкина не зарегистрировано, зато находим аналогичное переносное употребление слова мелодия: «Я ехал берегом Подкумка. Здесь бывало сиживал со мною А.Р., прислушиваясь к мелодии вод» /Путешествие в Арзрум/. Естественно, что такое лексико-стилистическое созвучие исторического повествования с языком поэта создает тот необходимый, исторически характерный контекст, в который органически вписываются воспроизводимые романистом поэтические тексты Пушкина в форме отдельных предложений, сверхфразовых стихотворных единств и целостных объединений сверхфразовых поэтических единств.

В кишиневский период, находясь у Инзова под домашним арестом, Пушкин невольно наблюдает за инзовскими подневольными орлами, и это навеяло ему поэтический образ узника. Отражая этот биографический факт, Новиков весьма выразительно показывает, как в сознании поэта рождается художественный образ, как сливается воедино образ узника-орла и узника-поэта, как он наполняется глубоким гражданским смыслом в условиях российского самодержавия: «Он заскучал, похудел. Глядя на поджарых подневольных инзовских орлов, он вспоминал и тюремных орлов на цепи, и самого Тараса Кирилловича, и песенку ту, что иногда бормотал разбойник в усы: «Замки нам не братья, //Тюрьма не сестра...». Этот мотив и этот размер запели и в нем. И он быстро набрасывал первые строки об узнике и об орле: «И тихо, и грустно в темнице глухой, //Пленен, обескрылен орел молодой. //Мой верный товарищ в изгнанье моем //Кровавую пищу клюет под окном».

Замка на двери у него не было, но решетка была, и это он думал о самом себе как об узнике. Но, однако же, он ли один сидит за решеткой, и он ли один мечтает о воле? И думы все ширились, ширились, и уже не одного себя он представлял арестантом и не одного Кириллова вспоминал: тюрьма была велика. И Пушкин искал, и менял, и находил слова, именно те, которые тему его и углубляли, и расширяли. Да, был он в изгнании, именно он - «в изгнанье моем», - но это уже чересчур явно было о себе, и он оставил только темницу: «Сижу за решеткой в темнице сырой. //Вскормленный в неволе орел молодой, //Мой грустный товарищ, махая крылом, //Кровавую пищу клюет под окном, //Клюет и бросает, и смотрит в окно, //Как будто со мною задумал одно; //Зовет меня взглядом и криком своим //И вымолвить хочет: «Давай улетим! //Мы вольные птицы; пора, брат, пора! //Туда, где за тучей белеет гора, //Туда, где синеют морские края, // Туда, где гуляем лишь ветер... да я!». И все же свое было и оставалось: даже и туча проползала не раз и застилала белесые кишиневские холмы, что непрестанно глядели в окно, а в воспоминании был жив снежный Эльбрус, и не покидали мечты о морских синих краях... Но личное это нашло наконец свою преображенную форму, которая делала его вместительным, емким, не только своим. Вздыхая об узнике, многие и на свободе вздохнут о самих себе, о той подлинной воле, которая человечеству все еще только снится. И с чего началось? С орлов и решетки в инзовской комнате, с разбойничьей песенки - все это тут, перед глазами, в ушах, все это живые конкретности сегодняшнего дня, но, отталкиваясь от них, хотя их же отчасти и сохраняя, вырваться вдруг из личной своей тесноты в просторную думу о человеке, не значит ли это - не только мечтать, но и осуществить деяние свободы? Пушкин и сам отдавал себе в этом отчет, и сознание это приносило с собою гордое удовлетворение. Это действительно было глотком свежего воздуха» (310-312).

Показывая, как рождается знаменитое пушкинское стихотворение «Узник», писатель воспроизводит и черновой набросок первого четверостишия, и текст окончательного, классического варианта. Это помогает писателю раскрыть сочетание в содержании стихотворения личностного и общественного. Характерная оценка собственного положения в Кишиневе как изгнанника устраняется поэтом, и тем самым усиливается общественно-политическое звучание стихотворения. Вместе с тем и приводимые тексты, и авторское повествование не только воссоздают яркий эпизод жизни Пушкина и его творчества в Кишиневский период, но и стилистически воспроизводят язык самого Пушкина, органическую связь его поэтического языка с реальной действительностью, что обусловило реалистические черты пушкинской поэтики. Это и решетка на окнах, и вскормленные в неволе орлы, и да кровавая пища под окном, это и чередующиеся с кормежкой взгляды орла в окно с мысленным призывом: «Давай улетим!». Пушкина в период южной ссылки не покидали мысли о дальних морских краях, он действительно подумывал часто о побеге за границу морским путем. Таким образом, текст, включенный в историческое повествование, одновременно характеризует и жизнь поэта, и его творческую работу и наполняет историческое повествование стилистическими красками языка поэтического творения Пушкина, т.е. становится эффективным средством историко-поэтической стилизации, способом воссоздания особенных черт поэтического языка главного героя.

Жизненные истоки пушкинской поэзии, его народного языка - это предмет постоянного внимания И. Новикова как исторического романиста. Описывая пребывание Пушкина в Михайловском, автор большое внимание уделяет его общению с няней Ариной Родионовной, которая оказала на него неизгладимое впечатление еще в детские годы, под влиянием которой сформировались народные черты его языка, стиля: «Оставя книг ученье, //В досужный мне часок //У добренькой старушки //Душистый пью чаек». Это было и осталось любимым развлечением самой няни - не спеша и с наслаждением пить чаек... И пока пьет душистый, из барской заветной шкатулочки ей подаренный чай, няня и молчалива, и даже важна, но как зато после сыплет она деревенскими новостями...: «...В котором огороде //Капуста цвет дала, //Фома свою хозяйку //Не за что наказал, //Антошка балалайку, //Играя, разломал, - //Старушка все расскажет; //Меж тем как юбку вяжет, //Болтает все свое: //А я сижу смиренно, //В мечтаньях углубленный, //Не слушая ее...». Пушкин помнит, что и тогда еще, как писал свой «Городок», радовался, как легко входили в стихи деревенские словечки самой няни: «досужный часок», «пропасть наболтает», «все сведает», «не за что»... Правда, он будто бы слушал всю эту нянину болтовню в полуха, но вот, однако же, все и запомнил: ведь это было большое несчастие, когда капуста шла в цвет, а не завивалась в кочан...Теперь они были на равных правах: и он ее слушал, и она его. Он часто читал ей свои стихи: «Но я плоды моих мечтаний //И гармонических затей //Читаю только старой няне, //Подруге юности моей»... От няни же, в свою очередь, он слышал много воспоминаний и о ее собственном детстве. Отец ее был приемышем у бездетного пожилого крестьянина Петра Полуектова; он у него вырос, женился и обзавелся семьей. А когда жена Петра умерла, тот обвенчался второй раз с «пасечницей» - вдовою Настасьей Филипьевной, у которой были свои дети. Так и жили одной большой семьей - «мала куча»! Но семья была дружная. Настасья Филипьевна не различала своих детей от ребят приемного сына и была им и «бабушкой» и няней одновременно. «По мне, все ребята - как пчелы, - говорила она, - их и сам бог не различит». Маленькая Ариша любила ее и от нее переняла науку любви к малышам. - Вот какая, матушка, ты особенная, - говаривал Пушкин, - у меня бабушка Марья Алексеевна да еще и ты, а у тебя и бабушка и няня - все вместе, все одна эта Филипьевна! Да она же тебя и медком избаловала, чаевница. Он даже няню в «Онегине» назвал Филипьевной, но приписал ей черты и самой Арины Родионовны: «Мне скучно. //Поговорим о старине». «О чем же, Таня? Я, бывало, //Хранила в памяти немало //Старинных былей, небылиц //Про злых духов и про девиц...». - Мамушка! А ведь это я с тебя написал! - воскликнул раз Пушкин, прочтя ей сцену между Татьяною Лариной и ее няней, и очень радовался, видя, как закраснелись ее морщинистые щеки» (с. 552).

И авторский текст исторического повествования в романе Новикова, и прямая речь поэта, как видим, стилистически гармонируют со стихотворными текстами. Так, слово мамушка, используемое в репликах поэта как обращение к няне, является характерным и для эпохи, и для самого Пушкина. В одной из журнальных статей он замечает: «Толки мамушек и нянюшек первые поражают ухо ребенка». В «Арапе Петра Великого»: «Она была воспитана по-старинному, т.е. окружена мамушками, нянюшками, подружками и сенными девушками». В одном из стихотворений Пушкин прямо называет Арину Родионовну «мамушкой»: «Ах! умолчу ль о мамушке моей, О прелести таинственных ночей, Когда в чепце, в старинном одеянье, Она духов молитвой уклоня, С усердием перекрестит меня И шопотом рассказывать мне станет О мертвецах, о подвигах Бовы...». Аналогичная созвучность с языком Пушкина свойственна и многим словам авторской речи в романе Новикова.

Изображая сложный процесс духовного влияния на Пушкина няниных народных сказок, романист показывает и непосредственную работу поэта по свежим следам над своими произведениями, над совершенствованием их языка/ «Но особенно Пушкину нравился рассказ о попе и Балде, и вовсе был очарован поэтической сказкою о царе Салтане: -Иговорит корабельщикам мачеха: «Это что за чудо, а вот чудо: у моря у лукоморья стоит дуб, а на том на дубу цепи из золота, и по цепям ходит кот: вверх идет - сказки сказывает, вниз идет - песни поет...». Бегло и сжато кое-какие из няниных этих рассказов он тут же записывал, а однажды и набросал перед ними, как бы эпиграф, мотив о коте: «У лукоморья дуб зеленый...». Набросок был короток, но, по обычаю, изрядно измаран, и среди зачеркнутых строк были такие: «По цепи ходит кот кругом - //Ни схожий ни с одним котом, //Направо сказочку мурлычет, //Налево песнь мяучит он». Так, взяв один эпизод из чудес, задаваемых мачехой корабельщикам, и сочетав его с серым котом на лежанке, мурлыкавшим под нянину мерную речь, он создавал образ кота, говорящего сказки... А впрочем, он тут же и исправлял: «И днем и ночью кот ученый» - «И день и ночь тот кот ученый - Все ходит по цепи кругом». И эти поправки полубессознательно к нему наплывали отчасти, быть может, и от собственного его положения. Что из того, что он и сейчас пребывал на лежанке вместе с котом? Разве не был он здесь одновременно и на цепи;... Так эти нянины сказки и крестьянские песни, история, летописи - все это как раз и восполняло его воспитание, бывшее с детства почти исключительно книжно-французским, а няня и Осипова, Оля Калашникова, деревенские бабы и мужики, с которыми запросто он разговаривал, - вот кто теперь заменил ему светскую нерусскую речь. И было все это спокойно, широко и просто, мерно, свежо и так же ему необходимо, как воздух. Многое ляжет и на бумагу - в эту же зиму, и про многое знает: ждать и хранить до более позднего срока...» (с. 553-554).

Приведенный текст очень колоритно отражает влияние сказок няни, влияние деревенского окружения на формирование народных черт в поэтике и стилистике Пушкина. Пушкин с восхищением писал из Михайловского брату Льву в Петербург: «Слушаю сказки,- писал Александр брату Льву, - и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!». Исторический романист очень удачно, мастерски показывает, как преобразуются под пером великого поэта нянины сказки, даже отдельные выражения из этих сказок. Пушкинские черновики сохранили следы кропотливой работы поэта над сказкой о царе Салтане, в частности, над стихами из этой сказки, которые знает наизусть почти каждый школьник, о лукоморье, зеленом дубе и ученом коте. Писатель приводит отдельные стихи из черновых набросков сказки и тем самым наглядно показывает, как формировалось классическое мастерство Пушкина, как стилистически оттачивались его классические стихи. Эти стихи сохраняют лексику народных сказок /у лукоморья стоит дуб, на дубу цепи из золота, по цепям ходит кот, вверх идет - сказки сказывает, вниз идет - песни поет, это что за чудо, а вот чудо/, их стилистические и интонационные особенности. Однако в целом под гениальным пером поэта преобразуются в изумительные поэтические строки. Но прежде чем они отшлифовались, набросаны были различные варианты, которые, ни в какое сравнение не идут с окончательным чистовым вариантом. Этот сложный, творческий путь поэта исторический романист показывает благодаря воскрешению отдельных стихотворных черновых вариантов.

Непосредственная связь с жизнью характерна для пушкинских посланий, особенно шутливого характера. Поэтому Новиков очень часто включает небольшие отрывки из них в историческое повествование, которое становится насыщенным непосредственными выразительными стилистическими чертами, свойственными языку самого поэта. Описывая жизнь Пушкина в Тригорском, Новиков включает в повествование стихотворный текст послания к Вульфу: «Почти вдогонку за Вульфом, стихами писал и ему и Языкову - молодому поэту, также учившемуся в Дерпте, которого звал приехать на святки. Вульфу писал по-мальчишески весело, отбросив тоску и, как всегда, крепкою фразой лепя и собирая, давая разом всю полноту их беспорядочной жизни: «Запируем уж, молчи! //Чудо - жизнь анахорета! //В Троегорском до ночи, //А в Михайловском до света; //Дни любви посвящены, //Ночью царствуют стаканы; //Мы же- то смертельно пьяны, //То мертвецки влюблены». Когда он прочел это вслух в Тригорском, ему рукоплескали, как будто все это уже было, и притом именно так. Если бы каждого спросить о их жизни, как они ее себе представляют, и каждый сказал бы всю правду, как все же неполно, серо и разорвано прозвучал бы рассказ! А теперь уж и им самим начинало казаться, когда повторяли волшебные строки, что иначе не скажешь: так и останется это, так и пребудет навеки» (с. 492).

Однако писатель показывает, что за внешним весельем Пушкина таилась глубокая тоска изгнанника, которую он выражает в послании Языкову: «Языков ему не был знаком, но, затомившись с родными, Пушкин хотел, как будет один, принимать у себя - анахорет - живых и свободных людей, с которыми можно бы так же широко и вольно распахнуть свою душу, как делал он это в послании. Что до того, что не знал он Языкова? Его досягало уже и обжигало дуновение быстрого пламени этого юноши-поэта: «Издревле сладостный союз //Поэтов меж собой связует!» - и Пушкин свой внутренний мир ему открывал с непостижимою прямотой: «Всегда гоним, теперь в изгнанье //Влачу закованные дни». И этих «закованных дней» здесь он, в Тригорском, никому не показал, запечатав в особый конверт послание к Языкову, доверив ему одному - незнакомцу, но брату поэту горькие строки другой своей правды» (с. 493).

Совмещение в стилистике поэтических черт, рисующих буйное, безудержное веселье жизни, с поэтическими чертами гонимого, неудовлетворенного жизнью певца свободы - это характернейшая особенность всей поэзии Пушкина. И эту особенность Новиков как исторический романист искусно показывает посредством контрастного изображения внешней повседневной жизни поэта в Тригорском и его внутренней, духовной жизни, его глубоких переживаний как изгнанника, как «ссылочного невольника». Этому контрастному изображению внешней и внутренней жизни поэта способствует воспроизведение на страницах романа пушкинских стихотворений, написанных в одно и то же время, но очень разнящихся по своей эмоциональной тональности и по своей стилистике. Если в первом цитируемом пушкинском стихотворном тексте буйству жизненного веселья соответствуют слова, сочетания слов, интонация стихов с яркой оптимистической тональностью /запируем, чудо-жизнь, дни любви посвящены, ночью царствуют стаканы, смертельно пьяны, мертвецки влюблены и т.д. /, то во втором фрагменте из послания Языкову приоткрывается горькая правда внутренней, духовной жизни поэта: «всегда гоним, теперь в изгнанье, влачу закованные дни». Из послания Пушкина «К Языкову», которое состоит из 49 стихов, писатель воспроизводит в качестве ключевых всего лишь два стиха, представляющих собой одно предложение. Но именно этот небольшой фрагмент, эти стихи отражают глубинное душевное состояние поэта, осознающего себя как «вечного изгнанника». В этом послании Пушкин приглашает Языкова посетить Михайловское, пишет и о веселье по этому случаю, однако же, вопреки шутливому, веселому тону, прорывается глубокая тоска: «Но злобно мной играет счастье: //Давно без крова я ношусь, //Куда подует самовластье, //Уснув, не знаю, где проснусь...». Именно эту внутреннюю неудовлетворенность ссылочного невольника и отражает писатель на страницах романа, называя ее другой, не выставляемой напоказ «правдой». И выбор романистом этого исконно русского оценочного слова «правда», думается, не случаен. Актуальное в наши дни, слово «правда» было весьма актуальным и в словоупотреблении Пушкина. В творчестве Пушкина с различными семантическими оттенками оно употребляется 191 раз. Часто употребляется в высоком общественно-политическом значении: «Все говорят: нет правды на земле. //Но правды нет - и выше», «...Солнце правды вечной //Всех озарит», «Мужайся ж, презирай обман, //Стезею правды бодро следуй».

Сопоставляя на страницах романа жизнь и творчество Пушкина, писатель, естественно, высказывает свою версию относительно прообразов тех или других поэтических героев. Это особенно относится к героям романа «Евгений Онегин». Художественно-сопоставительный анализ произведения требует и соответствующих текстовых вставок. По версии Новикова, основными прообразами Татьяны и Онегина были жена графа Воронцова Елизавета Ксаверьевна и Александр Раевский, которого она любила до замужества, но встретила холодное непонимание. Зато позднее, когда Елизавета Ксаверьевна вышла замуж за графа, Раевский полюбил ее. Но писатель вовсе не отождествляет полностью пушкинских героев с конкретными историческими лицами. По его версии, в Татьяне запечатлены и черты жены князя Вяземского Веры Федоровны, других женщин, а в образе Онегина запечатлены и черты Чаадаева, других исторических лиц, в том числе и самого Пушкина. И этот процесс создания сложных образов писатель раскрывает посредством сопоставления своего изображения исторических лиц и пушкинских текстов, отражающих какие-то их характерные черты: «Широкий роман постепенно с тех пор развивался в творческом его воображении, непрестанно меняя свои очертания, но в основном лишь углубляясь. И то, что он лично тогда не знал героини романа Раевского...- это и давало простор пробужденной фантазии. Слухи о том, что в Одессу прибудет граф Воронцов, задолго предшествовали его появлению. Зерно прорастало, и Пушкин в Одессе девятого мая двадцать третьего года начал «Онегина». Образ Раевского порою сливался с образом самого автора; а то возникал и Чаадаев - тоже Онегин... И он говорил в этой первой главе о своем личном знакомстве с героем романа: «Условий света свергнув бремя, //Как он, отстав от суеты, //С ним подружился я в то время. //Мне нравились его черты, //Мечтам невольная преданность, //Не подражательная странность //И резкий, охлажденный ум. //Я был озлоблен, он угрюм; //Страстей игру мы знали оба: //Томила жизнь обоих нас; //В обоих сердца жар угас; //Обоих ожидала злоба //Слепой Фортуны и людей //На самом утре наших дней. //...Сперва Онегина язык //Меня смущал; но я привык //К его язвительному спору, //И к шутке, с желчью пополам, //И к злости мрачных эпиграмм» (с. 498).

Именно в свете этой пушкинской характеристики в романе изображен Александр Раевский. Писатель постоянно акцентирует внимание на его резком «охлажденном» уме, некоторой озлобленности, на язвительных спорах с юным поэтом, на шутках с желчью пополам, на злости мрачных эпиграмм и т.д. Пушкин в одесский период сам полюбил Воронцову. По версии Новикова, она ответила ему взаимностью. Оказавшись в Михайловском, поэт с болью воспринимает письмо Раевского, в котором тот называет графиню Воронцову своей Татьяной: «Но что раздражало его бесспорно и нестерпимо - это строки в письме, где Раевский писал о Воронцовой, называя ее, как в романе, «Татьяной»: «Теперь буду я говорить о Татьяне. Она приняла живейшее участие в беде, вас постигшей; она поручила мне это вам передать, и по ее желанию я вам пишу об этом. Нежная и добрая душа ее увидела во всем происшедшем только несправедливость, жертвой которой вы сделались; она это выразила мне со всею чувствительностью и грацией, как настоящая Татьяна». Пушкин негодовал почти до неистовства. Слышать лишь отголосок подлинных слов, которых так жаждал, и передаваемых... кем же? Ему оскорбительно было даже помыслить, что они между собою говорили о нем, называли его имя... И этот условный тон, эти строки, словно покрытые лаком, когда у него самого, как читал, - широко открытая рана на сердце! Раевский в письме точно оглаживал словами красавицу и снисходил к своему адресату, желал его порадовать и осчастливить. Но никаким лаком не мог он прикрыть ощущение своего превосходства и благополучия: все это явственно проступало меж строк. Пушкин делал усилия, чтобы не скомкать письмо и не запустить этим комком бумаги в стену, в окно... Немного опомнившись, он начал соображать, что иначе и быть не могло. Татьяна в романе и Воронцова?.. Когда он увидел ее в Одессе, она, конечно, была уже не той деревенскою милой и робкою девушкой, какая ему невольно пригрезилась. Но героиня романа создавалась в нем и вырастала отнюдь не из образа отдельной какой-нибудь женщины, в жизни его игравшей ту или иную роль. Он видел ее и ощущал, создавая в себе, однако ж, простой и реальной, живой, ей присваивал он и отдавал все то очарование женской души, которым порою и в жизни веяло неизъяснимо... Иногда он отталкивался и от отрицательных черт: нет, Татьяна моя не такова!» (с. 500).

Однако, наряду с чертами графини Воронцовой, в образе Татьяны, по версии Новикова, отражены и черты княгини Веры Федоровны Вяземской. В подкрепление своей версии писатель ссылается на пушкинские слова, в которых письмо к нему в Михайловское Веры Федоровны он называет письмом Татьяны: «О Воронцовой не было ни единого звука, и Пушкин понимал, что в таком письме, естественно, не оказалось ей места. Он был страшно взволнован. Но еще более необычным было одно ощущение: одновременно он чувствовал себя старше княгини Веры и мысленно читал ей дружеское нежное наставление. Так говорил бы, пожалуй, Онегин с Татьяной в ответ на ее признание. Больше того: само письмо Вяземской определенно напоминало именно послание Тани. Он ей читал эти строки еще у моря, в Одессе... Он колебался тогда, как заставить русскую девушку писать не по - французски и каково должно быть самое это признание. Письмо Татьяны к Онегину было написано раньше, чем было нужно по ходу романа, но только теперь он как раз к нему подошел: это было удивительным совпадением: «Письмо Татьяны предо мною: //Его я свято берегу, //Читаю с тайною тоскою //И начитаться не могу». Однако же письма Веры Федоровны он не сберег. Он не хотел компрометировать милого друга: он чувствовал домашнюю слежку - и за собою, и в особенности за своей перепиской, раз она возникала и уничтожил этот листок на той же прогулке».

Естественно, что, изображая реальные прообразы пушкинского «Евгения Онегина», романист прослеживает личные отношения поэта с ними, сопоставляет их личные качества с теми, что нашли отражение в произведении Пушкина, показывает жизненную обусловленность, реализм созданных поэтом образов. Включение небольших текстов из романа Пушкина помогает писателю словами поэта воссоздать прошлое, способствует воспроизведению в историческом повествовании поэтического языка автора «Евгения Онегина». Авторское повествование, включающее в себя поэтические пушкинские тексты, также насыщено актуальными для поэтики главного героя стилистическими чертами. Лишь на первый взгляд оно кажется порою нейтральным, нестилизованным. На самом же деле по составу лексики, по ее семантике авторское повествование органически связано с языком поэта. Но эта связь не сразу бросается в глаза, порою кажется совсем незаметной, потому что исторический романист актуализирует не столько особенные, архаические черты языка Пушкина, сколько не устарелые, связанные тесно с нашей современностью.

Новиков как исторический романист не отдаляет Пушкина от наших дней, от языка XX столетия, а сближает с нашей эпохой, показывает органическую связь его языка с языком нашего времени. Если взять, например, слово «образ», которое часто употребляется романистом в тексте, то на первый, поверхностный взгляд оно не является стилизующим средством, воссоздающим очевидную особенность языка Пушкина. В наши дни оно широко употребляется в использованном романистом литературоведческом значении. Однако стоит лишь заглянуть в «Словарь языка Пушкина», как сразу же осознаешь его скрытую, глубинную связь с языком поэта. Слово «образ» в различных его значениях, в том числе и поэтико-литературоведческом, употребляется в творчестве Пушкина 321 раз. Оно очень актуально в поэтическом языке Пушкина: «Он был, о море, твой певец. //Твой образ был на нем ф означен». «Любовь и тайная мечта //Русланов образ ей приносят»... Это слово не раз употребляется в «Евгении Онегине»: «Бывало милые предметы //Мне снились и душа моя //Их образ тайный сохранила», «И Вертер, мученик мятежный, //И бесподобный Грандисон, //Который нам наводит сон, //Все для мечтательницы нежной //В единый образ облеклись, //В одном Онегине слились». Как свидетельствует последний пример, Пушкин сам в «Евгении Онегине» отмечает собирательный характер главного героя, ту собирательность, о которой повествует исторический  романист. Актуальным слово «образ» было и в мета поэтическом языке Пушкина, в его журнальных статьях и литературных высказываниях: «Он приступил к своему предмету с строгою простотою древности - и создал историческую картину,  над которой возвышается везде великий образ Марии», «Бросая наблюдательный взгляд на наше общество, вы не нашли в нем уже тех резких образов, той борьбы между состояниями, того особенного характера разных классов, столь удобных для высшей комедии», «Я старался придать какой-нибудь образ сему таинственному лицу, и наконец решил, что должен он был походить на земского заседателя Корючкина».

То же самое можно сказать о слове «роман». На первый взгляд, в повествовании исторического романиста оно не имеет прямого отношения к историко-поэтической стилизации. Слишком уж оно привычно для наших дней. Однако в действительности слово «роман» несет на себе отпечаток пушкинского языка. В творчестве поэта оно употребляется 170 раз. Актуально оно и в поэтическом языке Пушкина, и в мета поэтическом: «Тогда роман на старый лад //Займет веселый мой закат. //Не муки тайные злодейства //Я грозно в нем изображу. //Но просто вам перескажу //Преданья русского семейства, //Любви пленительные сны, //Да нравы нашей старины», «Ей рано нравились романы, //Они ей заменяли все, //Она влюблялася в об- ф. маны //И Ричардсона и Руссо», «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании», «Читая поэму, роман, мы часто можем забыться и полагать, что описываемое происшествие не есть вымысел, но истина». Первые два примера «Евгения Онегина» красноречиво свидетельствуют об особой актуальности слова «роман» для автора этого произведения. Поэтому, называя «Евгения Онегина» «широким, свободным романом», Новиков воссоздает в самом авторском стиле исторического повествования актуальную семантику пушкинского словоупотребления. Слова широкий, свободный также были актуальными в языке поэта. Слово широкий употребляется у Пушкина 71 раз, свободный - 38 раз. При этом Новиков воспроизводит характерную для пушкинского словоупотребления их семантику. Так, в журнальных статьях поэта встречаем: «В книге, ныне изданной, просвещенные читатели заметят идиллию, где с такой прелестною верностию постигнута буколическая природа... простая, широкая, свободная», «Книга Шатобриана начинается быстрым и широким изображением средних веков». Определения «широкий» и «свободный» в одном ряду употребляются Пушкиным и в стихах: «Своею кистию свободной и широкой //Ее разрисовал художник быстроокой». Наконец, в самом «Евгении Онегине» Пушкин называет свой роман «свободным»: «Промчалось много, много дней //С тех пор как юная Татьяна //И с ней Онегин в смутном сне //Являлися впервые мне //И даль свободного романа //Я сквозь магический кристалл //Еще неясно различал».

Возьмем для примера другую ключевую фразу из анализируемого текста: «широко открытая рана на сердце», которая представляет собой не собственно-прямую речь поэта, характеризует неравнодушное отношение Пушкина к жене графа Воронцова Елизавете Ксаверьевне. Лишенная всякой архаизации, эта мысленная, внутренняя реплика поэта тем не менее весьма характерна по лексическому составу, по семантике сочетающихся слов для языка поэта. Слова рана, ранить употребляются в творчестве Пушкина 140 раз, открыть, открытый - 167 раз, сердце - 698 раз, широкий, широко - 77 раз. Слово сердце, как и слова любовь, свобода, является ключевым, ядерным в лексической поэтике Пушкина. Характерна для поэтического языка Пушкина сама семантика сочетаний «раны сердца», «ранить сердце», «сердечные раны»: «Когда б он знал, какая рана //Моей Татьяны сердце жгла!», «Но прежних сердца ран, //Глубоких ран любви, ничто не излечило», «Милый друг! от преступленья, /Ют сердечных новых ран, /Ют измены, от забвенья //Сохранит мой талисман».

В этом же анализируемом тексте исторического повествования во внутренней, мысленной реплике Пушкина графиня Воронцова называется «красавицей». На первый взгляд, здесь тоже нет никакой стилизации. Однако в действительности исторический романист воспроизводит актуальное употребление этого слова в поэтическом языке Пушкина. В творчестве поэта это слово употребляется 156 раз и относится к числу самых актуальных. При этом в поэтическом и мета поэтическом языке Пушкина оно употребляется не только в значении «красивая», но и в широком эпохальном значении «женщина», «девица»: «Но полно. Мне пора заняться //Письмом красавицы моей», «Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание - или жалобы красавицы, выданной замуж насильно, или упреки молодого мужа постылой жене», «Ты хочешь непременно знать, скоро ли буду я у твоих ног? изволь, моя красавица», «Не сетуйте, красавицы мои //О женщины, наперсницы любви».

Глубоко характерной для Пушкина и его эпохи представляется и изображаемая в анализируемом тексте романа Новикова ситуация чтения поэтом писем Александра Раевского и жены князя Вяземского Веры Федоровны. Само слово письмо в творчестве Пушкина употребляется 717 раз, т.е. относится к ядерным, ключевым лексемам. Ситуация чтения письма характерна для эпохи в целом и нашла отражение в романе Пушкина «Евгений Онегин»: «Княгиня перед ним, одна, //Сидит не убрана, бледна, //Письмо какое-то читает. //И тихо слезы льет рекой, //Опершись на руку щекой». Пушкин в изображении Новикова письмо княгини Вяземской тут же уничтожает, чтобы обезопасить ее честь от посторонних глаз. И эта ситуация вместе с семантикой словосочетаний «сжечь письмо», «порвать письмо», «уничтожить письмо» заимствованы историческим романистом из поэзии Пушкина. Сравним: «Но полно, час настал. //Гори письмо любви», «Тебя страшит любви признанье, //Письмо любви ты разорвешь, //Но стихотворное посланье //С улыбкой нежною прочтешь». И Новиков показывает в романе, что Пушкин свои признания чаще выражает в стихах, так как письма могли быть уничтоженными. Подобная глубинная связь самой стилистики исторического повествования с языком Пушкина наблюдается в употреблении многих и многих других слов и словосочетаний. Все это обеспечивает семантико-стилистическую вписанность, органическое вхождение стихотворных текстов Пушкина в общую структуру художественно-исторического рассказа.

Показывая сложную работу поэта над образами «Евгения Онегина», писатель нередко акцентирует внимание на пушкинских личностных чертах, отразившихся в романе. Новиков весьма колоритно изображает, например, веру Пушкина в народные приметы, что предопределило несостоявшуюся поездку Пушкина из Михайловского в Петербург накануне декабрьского восстания: « - Не иначе как случай предвидится, - сказал, обернувшись, Архип.  - Поп на пути - не к добру. -Ну я их часто встречаю, - отозвался с неудовольствием Пушкин: он и сам предпочел бы не встретить в дороге попа. Выехали они в сумерках, с точным расчетом через три дня...попасть в Петербург. Вечер был глух, и лошади то и дело поводили ушами и настораживались. Было невнятно на душе и у Пушкина. Первый тому показатель был этот монах. Он на него и не обратил бы внимания, будь в другом настроении сам, но он знал хорошо, что приметы только тогда и смущали его, когда смущение это уже пребывало в нем самом. Ехать ли дальше?... Что это там? - Заяц дорогу перескочил. - А знаешь что, Архип? - Слушаю, барин. - Нет, ничего... Пушкину стыдно было признаться - в зайца он верил даже сильней, чем в попа. Приметы одна за другой ложились на собственную его неуверенность... Заяц опять, длинный, с косыми ногами, метнулся у самых лошадиных копыт... Пушкин больше не стал разговаривать и коротко приказал Архипу повернуть лошадей. И ничуть ему не было стыдно. Разве не волен он этак решать или так? Даже напротив: теплое спокойствие, почти физически ощутимое, охватило его. То же, казалось, разделял и Архип; и лошади, хлопая добро ушами и фыркая, прибавили рыси. Значит, домой... Пусть теперь целая заячья стая перебегает дорогу: не страшно ничуть!» (с. 716-717). Эта вера в приметы, суеверный страх перед встретившимся монахом и перебежавшем дорогу зайцем нашли отражение и в пушкинской характеристике Татьяны: «Так поминал и приметы, приписывая Татьяне кое-что и свое, очень недавнее: «Когда случалось где-нибудь //Ей встретить черного монаха //Иль быстрый заяц меж полей //Перебегал дорогу ей,- //Не зная что начать, со страха, //Предчувствий горестных полна. //Ждала несчастья уж она» (с. 722).

Стилистический параллелизм текстов Пушкина и авторского рассказа исторического повествования является характерным художественным приемом в романе Новикова. Художественно-историческая биография Пушкина в романе по содержанию и стилистически постоянно перекликается с поэтическими его текстами. Это касается и небольших лирических стихотворений поэта, и его поэм, и многих текстов «Евгения Онегина». Писатель показывает, что даже первая начальная строчка «Евгения Онегина» оказывается автобиографичной и имеет свою историю: «При дворе траур, и танцев не было, играли в шарады и фанты... Фант выпал Крылова, и его заставили прочитать одну из его басен. Посадили на стул посредине залы и столпились вокруг. Он обтер круглое свое лицо полной рукой с коротковатыми пальцами, огляделся неспешно, с тихою хитростью, немного прищурив зеленые глазки, покашлял и начал серьезно и внятно: «Осел был самых честных правил...». И тогда же молоденький Пушкин толкнул Алешу Оленина и шепнул ему с радостью, как от находки: - Это он про моего дядюшку Василия Львовича. Прямо точь-в-точь! Смешливый Оленин фыркнул на всю залу, так что все оглянулись, но Пушкин успел принять вид совершенно невинный, и про себя у него тотчас же возникла строка: «Мой дядя самых честных правил...». Он и не думал тогда, какая река потечет из этого малого шутливого родничка, где он приравнивал дядю-поэта к ослу!... Так было всегда: ни одна черта прошлого ничуть не стиралась - фраза иль стих, почему-нибудь зацепивший, выражение лиц (небезразличных), походка и голос, запахи, звуки - все чудесно в нем было утаено, в полной готовности вновь зацвести при первом касании памяти...» (с. 483).

Таким образом, как показывает исследование, в романе И. Новикова «Пушкин в изгнании» широко сочетается использование отдельных лексических и фразеологических единиц историко-поэтической стилизации со сложными поэтико-синтаксическими структурами, представляющими собой сверхфразовые стихотворные единства и их объединения. Широкое использование на страницах романа и лексических, фразеологических средств, и целостных сверхфразовых поэтических единств, их объединений позволяет писателю нагляднее, выразительнее передать экспрессивно-стилистические черты живого поэтического языка Пушкина в его разнообразии и в то же время целостном единстве.

АВТОР: Мануйлова И.В.