Сочетание завуалированной и незавуалированной форм историко-поэтической стилизации в романе В. Гроссмана «Арион»

В отличие от романа Новикова «Пушкин в изгнании», завуалированная форма историко-поэтической стилизации средствами лексики и фразеологии в романе Гроссмана «Арион» используется значительно реже. Однако посредством немногих, но наиболее ярких, колоритных лексических и фразеологических средств писатель отражает и в авторском тексте характерные черты поэтики Пушкина. Описание южной ссылки Пушкина в романе Гроссмана «Арион» начинается с кишиневского периода, т.е. после путешествия поэта с семейством Раевских по Кавказу и Крыму. Но в связи с работой поэта над своими произведениями отзвуки этого путешествия находят отражение на страницах романа. Естественно, что в авторском рассказе и диалогах героев находят отражение лишь отдельные конкретные образы пушкинских стихов и характерные языковые средства. Вот, например, диалог Пушкина с Николаем Раевским: « - Это не шутка, что вы пишете крымскую поэму? - Какие шутки! Она уже почти готова, правда, в черновиках только. Признаюсь, она слабее «Пленника». Впрочем, не я ее сочинил. Я только суеверно перекладывал на стихи рассказ ваших сестер, которые мне передали повесть о польской княжне Потоцкой, похищенной татарами. Первоначально я хотел назвать поэму «Харем», но потом меня соблазнил меланхолический эпиграф из Саади: «Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече». И я назвал поэму «Бахчисарайский фонтан». Ваши сестры называли его «Фонтаном слез». Это грустная повесть о неразделенной любви татарского хана к юной полячке и о ревности грузинки, еще недавно любимой жены хана. Впрочем, судите сами...».

В прямой речи поэта, как видим, у Гроссмана не только пересказывается сюжет поэмы, но и передаются отдельные ее поэтические детали, воспроизводится лексика и фразеология, в частности, те же, что и в романе Новикова: «фонтан слез», грустная повесть о неразделенной любви татарского хана к юной полячке, ревность грузинки, еще недавно любимой жены хана и т.д.

Значительно чаще завуалированная форма историко-поэтической стилизации в романе Гроссмана используется в сочетании с открытым воспроизведением поэтико-синтаксических структур из стихотворных произведений Пушкина его современников. Гроссмана как исторического романиста интересуют в первую очередь общественно-политические взгляды Пушкина в период ссылки и то, как они отражаются в его произведениях. В этих целях Гроссман очень часто воспроизводит в открытой и завуалированной формах отрывки из писем поэта, из его записок, из писем его современников. Но стихотворные тексты Пушкина предпочитает воспроизводить целостными поэтико-синтаксическими структурами с повторением их отдельных лексических, фразеологических средств в сопутствующей авторской речи. Вот, например, Гроссман изображает диалог Пушкина с Раевским, а затем размышления поэта о судьбе Андрея Шенье: «- Кто же из поэтов теперь герой вашего воображения? Классик или романтик? -Представьте себе, что классик из классиков - Андрей Шенье. Его кровавая тень зовет меня больше, чем живой Байрон. В заточении, ожидая казни, Шенье писал: «Но пленная и горестная лира //Все ж пробуждалась...». Это я мог бы сказать и про себя в моем изгнании. Когда Шенье ступил на эшафот, он, прежде чем положить голову под нож гильотины, хлопнул себя по лбу ладонью и воскликнул: «А все-таки у меня там кое-что было!». - Вы и это готовы сказать про себя? - Без всяких шуток! Раевский пожал плечами и вышел. - Крученый панич! - бросил ему Пушкин вдогонку. Оставшись один, Пушкин продолжал свои размышления: «Шенье был человек мужественный. Когда он ехал к месту казни вместе со своим другом, поэтом Руше, в позорной тележке, оба они как ни в чем не бывало говорили о поэзии. Я думаю, что Шенье в самом ужасе перед исчезновением мог испытать высшее наслаждение. Такова тайна глубин человеческого духа, быть может, залог га бессмертия». Сам тому удивляясь, Пушкин ощутил какую-то жалость оттого, что не он, а другой испытал это наслаждение. Ему показалось, что теперь он иначе понимает мирную классическую поэзию Шенье. Спокойные строки высокого поэтического совершенства могут быть начертаны среди политических бурь только мужественной рукой. Он был горд от сознания, что ему присуще такое мужество. Разве он не пишет как Шенье? Разве сейчас его не тянет к перу, чтобы создать спокойные, величавые строки о музе, их общей руководительнице? Разве не записал он в своих заметках: «служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво». И Пушкин снова склонился над бумагой. МУЗА: «В младенчестве моем она меня любила //И семиствольную цевницу мне вручила; //Она внимала мне с улыбкой, и слегка //По звонким скважинам пустого тростника //Уже наигрывал я слабыми перстами //И гимны важные, внушенные богами,//И песни мирные фригийских пастухов. //Сутра до вечера в немой тени дубов //Прилежно я внимал урокам девы тайной; И, радуя меня наградою случайной, //Откинув локоны от милого чела, //Само из рук моих свирель она брала: //Тростник был оживлен божественным дыханьем //И сердце наполнял святым очарованьем». С каждой строкой совершалось чудо. Все, что он знал раньше, о чем думал и спорт, все житейские меркантильные расчеты, мелкие чувства ревности, зависти, обиды или злости - все это либо отходило в сторону, либо переплавлялось в глубокие, благородные мысли, облекавшиеся в безукоризненную, чеканную форму. И никогда не разберется потомство в том, какие бури тайно окружают его спокойную по виду поэзию. «Лишь то, что пишется с трудом, //Читается легко». Пушкин горько усмехнулся, взглянул на исписанный листок; взгляд его упал на слова: «урокам девы тайной». А кто поймет, что песни фригийских пастухов - это песни людей, носивших фригийский, то есть красный, колпак, головное украшение якобинцев. Шиш потомству/». Параллельно с открытым воспроизведением поэтических текстов, как видим, Гроссман воспроизводит в авторском повествовании, в размышлении Пушкина и отдельные слова, выражения из стихотворных текстов: муза, песни фригийских пастухов, уроки девы тайной и некоторые другие. Однако эти отдельные слова и выражения в авторском повествовании являются концептуально и стилистически доминирующими, они играют важную художественно-стилистическую роль.

То же самое наблюдаем в эпизоде, изображающем зарождение замысла у Пушкина написать стихотворение «Кинжал» после встречи с Пестелем: «Через несколько дней Пестель уехал за рубеж. Беседы с ним произвели на поэта огромное впечатление. В дневнике он записал: «Утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова...Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю...». Теперь, роясь в ворохе старых бумаг, Пушкин искал среди них чего-нибудь, что могло бы выразить наполнившее его ощущение близости к тем идеям, которые владели Пестелем. Перед ним уже мелькали тени Аристогетона и Брута, античных героев, борцов с самовластием...Античные герои влекли его не для игривых пародий, а потому, что в них и теперь можно отыскать образцы для подражания. Обычно, когда его смущали сомнения, он прежде всего обращался к своей музе. Это было для него нечто вроде пробы пера. Так он поступил и теперь: «Наперсница моих сердечных дум, //О ты, чей глас приятный и небрежный //Смирял порой страстей порыв мятежный //И веселил порой унылый ум, //О верная, задумчивая лира...». Он оставил отрывок неоконченным. На этот раз он и сам не знал, о чем он будет запрашивать богиню, которая ему всегда безотказно покровительствовала. Мысль его занимала борьба с самовластием. Он сам был глубоко оскорблен русским самодержцем и мечтал о мести. Не лучше ли будет воспеть кинжал, оружие Немезиды? Он начал в классическом роде: «Лемносский бог тебя сковал //Для рук бессмертной Немезиды, //Свободы тайный страж, карающий кинжал, //Последний судия позора и обиды». С открытой радостью, что ни один злодей на троне не уйдет от праведной мести, поэт продолжал: «Как адский луч, как молния богов, //Немое лезвие злодею в очи блещет, //И, озираясь, он трепещет //Среди своих пиров. //Везде его найдет удар нежданный твой: //На суше, на морях, во храме, под шатрами, //За потаенными замками, //На ложе сна, в семье родной». Стихи получились сильные и новые, но не для печати. Мало того, он даже нарушил обещание, данное Карамзину, не писать против правительства. Что делать? То время, когда он давал обещание Карамзину, и время нынешнее ни в какое сравнение идти не могли. Впрочем, обстоятельства требовали не слов, а дела. Или уж таких слов, которые стоили дела, таких, которые он только что написал. Лира поэта всегда готова поразить порок и покарать злобу». Здесь опять-таки параллельно с воспроизводимыми поэтическими текстами Гроссман в авторском повествовании использует лишь отдельные слова и выражения из стихотворных произведений, как лира, муза, кинжал, злодей на троне, поразить порок и некоторые другие. Но они играют весьма важную содержательную и стилистическую роль в историческом изложении.

Ориентируясь преимущественно на открытую форму воспроизведения пушкинских текстов, Гроссман вместе с тем умело сочетает ее с завуалированной стилизацией диалогов и авторского повествования. Вот, например, сцена, изображающая чтение Пушкиным «Бахчисарайского фонтана» братьям Раевским: «-Повторите- ка еще раз это место! - Какое? - Про Гирея в бою. Пушкин повторил: «Он часто в сечах роковых //Подъемлет саблю, и с размаха //Недвижим остается вдруг, //Глядит с безумием вокруг, //Бледнеет...». Остановился и услышал, что смеются уже оба брата - нельзя оставаться недвижимым с размаха: инерция не допустит. Нельзя представить себе воина, стоящего в суматохе боя неподвижно, с поднятой саблей. Будь он трижды хан, все равно его опрокинут и сомнут, как простого ратника. А вы еще уверяете, что он часто в битвах роковых безумствует. Александр говорил серьезно. Пушкин поник головой. - Вы совершенно правы. Но что делать? Молодые пииты вообще не умеют изображать физическое движение страстей. Их герои всегда содрогаются, скрежещут зубами, хохочут и бледнеют. Все это смешно, как мелодрама» (с. 82-83). Показывая реакцию Пушкина на критические замечания в адрес процитированного фрагмента из «Бахчисарайского фонтана», писатель в завуалированной форме воспроизводит в диалоге героев и подлинные замечания, сделанные Пушкину в литературных кругах, и слова самого поэта, сказанные по такому же поводу в одной из журнальных статей: «Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами». Повторяются в диалоге и многие стилистические черты самой поэмы: битвы роковые, оставаться недвижимым, с размаха, поднятая сабля, и т.д.

В Южной ссылке Пушкин пишет идиллию «Земля и море», образная символика которой навеяна античным поэтом Мосхом. Образ волнующегося моря и суши, земли, образ морской бури и утлого челна с рыбарями, образ певца, спасающегося на суше - вся эта античная символика у Пушкина органически связана с его жизненными событиями. Гроссман, как и Новиков, естественно, воспроизводит на страницах его романа фрагменты из этой идиллии и, соответственно, окрашивает историческое повествование характерными для нее речевыми красками: «В бушующих морских волнах он видел стихию общественного гнева, в зеркальной глади вод - мирную жизнь народов, которые терпеливо сносят гнет тирании и самовластья... Затишье перед грозой - вот что подымается в природе, как и в глубине народной души, возмущенной угнетением. Надвигается буря. Что же ему делать? Броситься в пучину и погибнуть или переждать на берегу и дождаться лучших времен? Ведь ненастье не вечно. Поэт снова принялся за Мосха. Чужие картины, чужая мысль, чужие звуки стали совсем близкими, своими: «Когда же волны по брегам //Ревут, кипят и пеной плещут, //И гром гремит по небесам, //И молнии во мраке блещут; //Я удаляюсь от морей //В гостеприимные дубровы; //Земля мне кажется верней, //И жалок мне рыбак суровый: //Живет на утлом он челне, //Игралище слепой пучины, //А я в надежной тишине //Внимаю шум ручья долины». Буря удалась еще лучше, чем морская тишина. Но Пушкин думал о суровом рыбаке, и перед ним вставали образы Орлова, Охотникова, Владимира Раевского, Василия Давыдова и уж конечно Пестеля. Честь и совесть требовали от него, чтоб он находился в одном челне с этими рыбаками» (с. 240-242). Воспроизводя на страницах романа двумя частями идиллию «Земля и море», Гроссман одновременно насыщает ее символикой и свое авторское повествование: «в бушующих морских волнах он видел стихию общественного гнева», «в зеркальной глади вод - мирную жизнь народов, которые терпеливо сносят гнет тирании и самовластья», «затишье перед грозой», «надвигается буря», «думал о суровом рыбаке», «честь и совесть требовали от него, чтобы он находился в одном челне с этими рыбаками» и т.д. Вся художественно интерпретируемая поэтическая символика вместе со стихотворными текстами идиллии, воспроизведенными в форме двух сверхфразовых единств, колоритно воссоздает на страницах романа стилистические черты символической иносказательной поэтики молодого Пушкина.

После казни декабристов Пушкин создает знаменитое стихотворение «Арион», в котором снова использует иносказательную поэтическую символику: волнующееся море, челн, кормщик, певец и т.д. Естественно, что автор романа с аналогичным названием «Арион» полностью воспроизводит текст этого стихотворения, состоящего из двух межфразовых единств: «В первую годовщину казни пяти декабристов Пушкин стоял на берегу Невы и всматривался в очертания Петропавловской крепости. Там были задушены первые борцы за русскую свободу. А далеко ли было до того, чтобы и он разделил их судьбу? Как случилось, что он избежал виселицы. И кто знает, избежал ли?.. В альбоме Екатерины Ушаковой он писал: «Изнывая в тишине, //Не хочу я быть утешен, - //Вы ж вздохнете обо мне, //Если буду я повешен?»... Встречаясь когда-то с Пестелем, Охотниковым, Орловым, майором Раевским и чувствуя в них политических заговорщиков, Пушкин сравнивал их с рыбаками, жителями водной стихии. Тогда он отделял себя от них. Теперь, вглядываясь в мрачную крепость, он сближал свою судьбу с судьбою казненных декабристов. Прежнее иносказание представлялось ему в новом виде... И он написал по- другому: «Нас было много на челне; //Иные парус напрягали, //Другие дружно упирали //В глубь мощны веслы. В тишине //На руль склонясь, наш кормщик умный //В молчанье правил грузный челн; //Ая - беспечной веры полн, - //Пловцам я пел... Вдруг лоно волн //Измял с налету вихорь шумный...//Погиб и кормщик и пловец! - //Лишь я, таинственный певец, //На берег выброшен грозою, //Я гимны прежние пою //И ризу влажную мою //Сушу на солнце под скалою». Включенное в историческое повествование пушкинское стихотворение «Арион» состоит из двух сверхфразовых поэтических единств, первое из которых характеризует пловцов до бури, второе рисует гибель кормщика с пловцом и судьбу певца после бури. Включенное в историческое повествование, оно, естественно, словами самого поэта отражает отношение Пушкина к декабристам. Характерные стилистические черты его символической, иносказательной поэтики автор романа воспроизводит параллельно и в своем повествовании.

Отдельные характерные слова из произведений Пушкина Гроссман воспроизводит в диалогах героев. Так, например, в диалоге Пушкина с Николаем Раевским, которому поручено ехать в Киев для закупки вина и продовольствия, используются названия французских вин. В стихотворениях Пушкина неоднократно упоминаются названия таких французских вин, как Моэт, Клико, Аи и другие. Характеризуя быт Раевских, Пушкин писал в одном стихотворении: «Иза бутылкою Аи //Сидят Раевские мои». Эти названия французских вин писатель использует в диалоге Пушкина с Николаем Раевским при обсуждении предстоящих закупок.

Новиков стилизует описание путешествия Пушкина по Черному морю, во время которого рождается замысел элегии «Редеет облаков летучая гряда». В романе же Гроссмана этот эпизод описывается скупее и, соответственно, поэтика этой элегии присутствует в повествовании в меньшем объеме. Тем не менее она создает заметный поэтический колорит. В меньшем объеме отражается в авторском повествовании лексика и фразеология «Евгения Онегина», по сравнению с романом Новикова. Вот как Гроссман описывает формирование и видоизменение в сознании поэта образов Ленского и Ольги, размышления над образом Татьяны: «Утро застало поэта за работой. Лежа в постели, он держал перед собой толстую книгу и писал вторую главу своего романа в стихах. Глава называлась «Поэт». Онегину был противопоставлен восторженный юноша по имени Владимир Ленский. Пушкин чувствовал, что придает новому герою черты своего лицейского товарища Вильгельма Кюхельбекера. Но он не хотел, чтобы в Ленском узнали его чудаковатого друга. Вспоминая неуклюжую, длинную фигуру Кюхли, его восторженность, отрешенность от мира сего, Пушкин невольно улыбался. Но он не отдаст на посмеяние своего героя. Ленский будет у него красив. У него будут черные кудри. Если Онегин не сможет отличить ямба от хорея, то Ленский будет странствовать под небом Шиллера и Гете. Его возлюбленной станет Ольга, младшая сестра главной героини. Простая уездная барышня. Улыбаясь наивности Ленского, полюбившего Ольгу, Пушкин написал: «Глаза как небо голубые: //Улыбка, локоны льняные, //Движенья, голос, легкий стан, //Все в Ольге...но любой роман //Возьмите и найдете верно //Ее портрет: он очень мил, //Я прежде сам его любил, //Но надоел он мне безмерно. //Позвольте мне, читатель мой, //Заняться старшею сестрой». Со старшей сестрой было не так-то просто. Пушкин решил назвать ее Татьяной, но такого имени не давали благородным барышням. Татьяна должна влюбиться в Онегина с первого взгляда и первой объясниться ему в любви. Но ее образ ускользал от Пушкина. Какой она должна быть? Забывшись, поэт стал рисовать по краям страниц женские профили. Возникли черты Калипсо, затем он набросал смутно тонкое и красивое женское лицо». Параллельно воспроизводимому тексту отдельные поэтические детали «Евгения Онегина» воспроизводятся и в авторском повествовании.

Преобладание в романе Гроссмана открытой формы воспроизведения поэтико-синтаксических структур над завуалированной формой стилизации средствами лексики и фразеологии связано с тем, что поэтические тексты в романе выполняют в первую очередь сюжетно-содержательную функцию, они служат прежде всего важным сюжетно-содержательным компонентом художественно-исторического изображения прошлого. Стилизационная же функция отодвигается на второй план. Так, например, о содержании Пушкина под арестом в Кишиневский период писатель рассказывает, преимущественно, стихами самого Пушкина, без детального авторского описания: «Заутренним столом Инзов сказал... -Никита, забери сапоги барина! Он арестован на пять суток строгим арестом. Своему адъютанту капитану Малевинскому он приказал: - К комнате господина Пушкина приставить караул!: «Мой друг, уже три дня //Сижу я под арестом //И не видался я //Давно с моим Орестом. //Спаситель молдаван, //Бахметьева наместник, //Законов провозвестник, //Смиренный Иоанн, //За то, что ясский пан, //Известный нам болван, //Мазуркою, чалмою, //Несносной бородою - //И трус и грубиян - //Побит немножко мною, //И что бояр пугнул //Я новою тревогой, - //К моей конурке строгий //Приставил караул». Пушкин разгонял тоску заточения шутливыми стихами».

Или, например, повествуя о кривотолках вокруг Пушкина после возвращения из ссылки, романист показывает двойственность его положения и его сложное психологическое состояние посредством воспроизведения поэтико-синтаксических структур из его разных стихотворных произведений: «...Казалось, теперь Пушкин мог бы наслаждаться и славой, и жизнью в столицах, и светскими успехами, и всеми радостями, которые способны были дать ему молодость и деньги. Перед ним широко раскрылись двери всех гостиных, в честь его устраивались званые вечера, его внимания искали самые блестящие умы России. И все же он тосковал в Москве и стремился в Михайловское. «Как счастлив я, когда могу покинуть //Докучный шум столицы и двора //И убежать в пустынные дубравы, //На берега сих молчаливых вод...» - писал он. «Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму», - сообщал он князю Вяземскому. Объявив своим друзьям из Тригорского, что Москва произвела на него неприятное впечатление, Пушкин из деревни поехал в Петербург, повидаться с родителями. Затем он снова вернулся в Москву и опять остановился у Соболевского. Считая себя советником царя Николая, Пушкин решил избрать Петра Великого образцом для молодого монарха. Он надеялся прельстить Николая мыслью об их сходстве. Поэтому он написал стансы: «В надежде славы и добра //Гляжу вперед я без боязни: //Начало славных дней Петра //Мрачили мятежи и казни». Подлый замысел государя и его приближенных внушить общественному мнению, что Пушкин изменил делу декабристов и стал на путь придворного угодничества, частично удался. Кое-где заговорили, что Пушкин принял ласку от руки, которая обагрена кровью пяти мучеников. Пушкин скоро разгадал царя Николая. Понял он и то, что в Николае было больше прапорщика, чем Петра Великого. Но как оправдаться перед обществом? Через Александру Григорьевну Муравьеву, ехавшую в Сибирь, он передал свое знаменитое послание сосланным декабристам: «Во глубине сибирских руд //Храните гордое терпенье...». В годовщину Лицея он слал привет Кюхельбекеру и Пущину: «Бог помочь вам, друзья мои...// В краю чужом, в пустынном море, //И в мрачных пропастях земли!».

В романе Новикова воспроизводимые стихотворные тексты тоже играют важную сюжетно-содержательную функцию. Однако, наряду с нею, одновременно с нею, они выполняют и явно обозначенную стилизационную функцию. Вот для наглядного сопоставления развернутый текст из романа Новикова, представляющий взаимоотношения Пушкина с участником заговора майором Раевским. В этом стилистически колоритном тексте Новиков органически сочетает открытое цитирование стихотворных текстов Раевского, выполняющих прежде всего сюжетно-содержательную функцию, с лексикой, фразеологией, синтаксическими структурами, выполняющими преимущественно стилизационную функцию. Преимущественно стилизационную функцию выполняет в тексте и последняя сложная поэтико-синтаксическая структура: «Как истукан, немой народ //Под игом дремлет в тайном страхе: //Над ним бичей кровавый род //И мысль и взор казнит на плахе».

Таким образом, в отличие от Новикова, Гроссман значительно реже, в меньшем объеме использует завуалированную историко-поэтическую стилизацию средствами лексики и фразеологии. Тем не менее она играет важную роль в изображении поэта, его миропонимания, его поэтики и языка. Завуалированная форма стилизации сочетается у Гроссмана с открытой формой воспроизведения целостных поэтико-синтаксических структур из произведений Пушкина в виде целостных стихотворно-синтаксических структур, предложений, сверхфразовых единств и объединений сложных синтаксических целых.

АВТОР: Мануйлова И.В.