28.07.2012 5728

Праздник утопии. «Сельская хроника» и «городской цикл» А. Твардовского 1930-х годов

 

Приверженец народно-самобытного стиля со свойственным ему комическим началом, Твардовский занимает особое место в литературном процессе 1920-30-х годов. Это было время, когда соотнесение с реальной жизнью, по выражению В.М.Акаткина, явилось «талантообразующим». Именно тогда происходит интенсивный поиск своего голоса, тематики, героя, интонации. Ни в коем случае нельзя забывать и драматичных отношений с семьей, которые во многом определили принципы мировоззрения поэта и его дальнейшую художническую судьбу.

В восприятии современников молодой поэт был не просто горячим сторонником преобразований, но активным их участником, призывающим к конкретному участию в социалистическом строительстве. И хотя противостояние старого и нового оставалось, «однако было ясно, что у нового больше энергии и напора, и оно победит».

Солидарность читающей России и критики в оценке творчества молодого Твардовского весьма характерна для той эпохи. Е. Добренко, несколько упрощая ситуацию, убежден в том, что в пору становления соцреалистической доктрины именно тандем критики и читателей заложил ее основы. Согласно его концепции, «соцреализм - встреча и культурный компромисс двух потоков - массы и власти». А «массы», то есть читатель, «требовал социалистического реализма». Поощряемый властью, реципиент новой культуры активно вторгался в ее формирование. В результате этого процесса сложилась «особая система эстетических требований» (Е. Добренко). Думается, исследователь прав скорее в отношении официальной критики тех лет, нежели в отношении к читателю. Молодой Твардовский чутко ощущал своего адресата, начинающую читать массовую аудиторию, и, что естественно, прислушивался к современной ему критике, активно создававшей основные принципы соцреалистического канона в искусстве, в том числе и в поэзии. В творчестве молодого поэта тех лет так или иначе отражаются следующие его принципы: «повествование должно быть «простым», «книга должна быть написана «понятным языком», «стихи должны быть «без футуризмов», «пролетарский юмор» - большое достоинство книги».

Имя Твардовского в первую очередь усилиями критики в предвоенное десятилетие стало осмысляться в ряду «правофланговых» имен поэзии соцреализма, и в немалой степени поэт давал основания для создания такого образа.

В центре внимания художника - жизнь пореволюционной деревни. Причем жизнь эта дана в рамках столкновения «старого» и «нового» с непременной победой социалистического будущего в нынешних условиях. Уловив интерес Твардовского к исследованию социальной действительности, критика сразу же отметила эпическую доминанту в его лирике и, как следствие, повествовательность стиха. В определенной мере это стало отражением и собственных идейно-художественных устремлений поэта.

Однако сформированное критикой тех лет представление о поэте нуждается в более широком осмыслении. Благодаря опубликованным в последние годы материалам, в науке уже были предприняты попытки показать неоднозначность мироощущения молодого Твардовского.

Наличие смеховой направленности в поэзии раннего Твардовского может быть рассмотрено как некий внутренний протест против исполненной строгих религиозных табу эпохи соцреализма. Однако применительно к малым стихотворным формам тридцатых годов это будет, на наш взгляд, натяжкой, попыткой «модернизации», «улучшения» Твардовского. Такие тенденции наблюдаются в современном литературоведении. Примечательна в этом смысле постановка проблемы «Твардовский и христианство», предпринятая в статье О.В. Разводовой.

Рассуждая о причинах христианизации литературы конца XIX и XX веков, рассматривая принципы предложенной теории «нового реализма», критик, цитируя О.Павлова и П.Басинского, подчеркивает превалирование духовного, христианского начала над «внешне логическим академизмом». В этой связи исследователь не соглашается с позицией П.Басинского, который «отправляет» творчество С. Есенина, И. Шмелева, Н. Заболоцкого, А. Твардовского «именно как обладающих любовным отношением к миру» в «болото мертвого сезона соцреализма». О.В. Разводова считает, что уже на первых порах своего творчества Твардовский «принципиально отказывается искажать мир и человека, его строй души в угоду официальной доктрине. Его герой требует самостояния, автор ему всегда доверяет». Автору статьи непонятно, почему «христиански мыслящий критик» (П.Басинский) в развитии своей теории пренебрегает именем такого мощного союзника, как Твардовский. «Видимо, не вписывается он в концепцию, потому что неверна сама ее посылка, - считает автор. - Не было ухода русской литературы от христианской точки зрения на мир и человека. Потому что, на наш взгляд, движение мысли и духа следует наблюдать не в творчестве всех художников эпохи, не в критических, тем более, статьях того периода, а в вершинных проявлениях... те писатели, что прошли деревенскую школу жизни, были гораздо человечнее тех, кто смотрел в духе пропаганды сверху вниз».

Однако, анализ поэтического материала, внимательное прочтение «Рабочих тетрадей» тех лет заставляет задуматься о глубинной, искренней приверженности молодого поэта-максималиста, комсомольца «ленинского призыва» (1924 год) новой, отнюдь не христианской вере, в достоинстве и истинности которой он определенное время не сомневался.

Точнее в определении основной интенции раннего Твардовского были его современники. Так, читаем внешне хвалебные, но, возможно, внутренне иронические строки А. Макарова, смягченные ритуальным аккордом, столь необходимым в то время: «Если бы кому-нибудь из историков пришло в голову воссоздать нашу эпоху по этим книгам Твардовского (имеется в виду прежде всего «Сельская хроника» - Р. Ш.), он мог подумать, что имеет дело с золотым веком человечества, в котором люди в полную меру наслаждаются радостью творческого труда, весело поют и заразительно пляшут, охотно прощают друг другу человеческие слабости... и, честно прожив свой трудовой век, отгулявши и отплясавши, спокойно умирают естественной смертью, прощая и ее, как маленькую слабость, без которой еще не научился обходиться мир... Ликующий оптимизм его поэзии отразил существенную сторону жизни советского общества тех лет - победоносное торжество социалистического уклада, социалистический переворот в психологии основного населения страны».

Выступая провозвестником новой жизни, Твардовский обращается преимущественно к доброжелательному смеху, который выполняет функцию «одомашнивания» патетической идеи социализма. Более подробный анализ творчества тех лет - «Сельская хроника: Стихи» (1938), «Дневник председателя колхоза» (1932), «Про деда Данилу» (1938) и выделяемый нами «городской цикл», не вошедший в собрание сочинений поэта, - показывает, что смеховое начало предвоенного десятилетия в малых поэтических формах имеет два направления. Первое - безобидный юмористический смех, второе – язвительно - сатирические тенденции, характерные для «городского цикла», свидетельствующие о «пробе пера» молодого поэта в рамках дозволенной официальной сатиры.

Существование обеих форм комического в поэтике молодого Твардовского напрямую зависело от многих факторов. В первую очередь, оно было обусловлено попыткой обретения своего голоса в советской поэзии. Отсюда поиски в широком спектре комических приемов: от юмористической шутки до сатирической иронии. В то же время мы можем говорить об эволюционном развитии комических форм.

Первый этап - собственно юмор с его доброжелательно-озорной интонацией. В нем соединены, согласно Бахтину, «потребность здорового организма дать выход накопившейся энергии», стремление укрепить праздник социалистического мира посредством мифологизации.

Второй этап - появление и нарастание сатирического смеха с усилением разоблачительных тенденций «городской цикл». Известная формула тридцатых годов - «жить стало лучше, жить стало веселее» - впрямую вошла в «Сельскую хронику» своей мажорной утвердительной интонацией. Однако уже молодой Твардовский строит утопический мир по своим законам. Прежде всего, он фактически не допустил в него саму возможность «кричащих противоречий», и, если говорить строго, знаменитый конфликт литературы предвоенного десятилетия, конфликт «старое - новое» становится фоновым, не определяющим атмосферу его поэзии. Известное «противоречие» снимается в основном мягким юмором, а не строгой патетикой. Мир «Сельской хроники» - добродушен, но не героичен, что сразу выделяет Твардовского из общей картины официальной поэзии тех лет. Безусловно, поэтический мир раннего Твардовского отвечает главной формуле соцреалистического канона в поэзии: «Подлинно поэтическое повествование в нашей литературе порождается расширением лично-лирического начала, характерным именно для социалистической поэзии: «чувствую: «я» - для меня мало» (В. Маяковский). И вот наша лирика, в которой «я» обращено к действительности, окружающим автора людям, эта лирика закономерно может переходить в повествование об этих людях: внимание к объективному образу и повествовательный элемент не ослабляют такого лиризма. Таков лиризм лучших произведений советской поэзии. Таков лиризм Твардовского». «Сельская хроника» обращена к новой деревне, какой ее хотел видеть поэт и к новым людям колхозной деревни, какими он их хотел видеть. Однако чрезвычайно показателен «возрастной ценз» героев Твардовского: это в основном старики или молодежь, что, конечно, неслучайно: молодости свойственно жизнерадостное мироощущение, которое органично сливается с задором «страны-подростка», старости - умудренное согласие с новым типом жизнеустройства, в котором они чувствуют себя психологически комфортно: «И идет как надо жизнь...».

Так, юмористическая аура доминирует во всем цикле «Про Данилу» «Про Данилу» (1937), «Как Данила помирал» (1937), «Еще про Данилу» (1938), «Дед Данила в бане» (1938), «Дед Данила в лес идет» (1939) и в обрисовке его центрального образа. Цикл о старом плотнике пользовался популярностью среди массового читателя, ощущался Твардовским как особая поэтическая находка. В его «Рабочих тетрадях» поздних лет есть интересные наблюдения по этому поводу: «Почему наша литература любит стариков, обойтись без них не может? И в пьесе ли, в романе ли, в поэме или рассказе - без стариков невозможно. Потому что они шире, живописнее, характернее, богаче языком и народной мудростью, словом, интереснее, чем молодые, передовые, ведущие, идейно выраженные. Старикам много больше позволено в литературе, чем молодым или только зрелым. Старики могут и власть побранить, и старое в чем-то добром помянуть, у них больше воспоминаний, они из более толстого слоя лет, традиций, поэзии».

Стихи про Данилу завораживают читателя еще и потому, что помимо эпического начала, людской судьбы произведение обогащено мудрой шуткой и доброй улыбкой. По замечанию М.Лисянского, «здесь начинается самый настоящий Твардовский».

Однако все обольстительное коварство образа старого плотника, как и шолоховского деда Щукаря, состоит в том, что они не пользуются возможностью сказать о жизни ту правду, которую уже не позволительно было говорить «молодым, передовым, ведущим, идейно-выдержанным». Они много художественно эффективнее, нежели молодые и - главное - достовернее создают ту атмосферу сказочной праздничности, которой проникнута «Сельская хроника», и совсем неслучайно Щукарь появляется после самых драматичных сцен «Поднятой целины», как бы смягчая их (вспомним сцены раскулачивания, забоя скота и т.д.). С точки зрения уже «позднего Твардовского» Шолохов во втором томе вообще «садится» на деда Щукаря, что позволяет редактору «Нового мира» на полях стихотворных строчек свердловского поэта «...на праздничных заказанных стихах / не отыграешься - придется поработать / до шолоховского седьмого пота / и, видимо, за совесть - не за страх» сделать весьма едкое замечание: «Если это «пот» 2-й части «Целины», то Бог с ним!». Но в 1930-е годы, подобно Щукарю, поведенческая и речевая характерология деда Данилы абсолютно самобытна; она органично включает в себя все богатство фольклорной юмористики: от комических сюжетных ситуаций до шуток, прибауток и поговорок: «Ох, и брешешь ты, собака», «Ах вы, сукины сыны!», «Спору нету - сыт, прикрыт / И табак в кисете», «Места нет, как от огня, Как от божьей кары», «Сердце трусу служит», «Ну, так выпьем, агроном, / По одной лампадке?», «Чтобы сила не сдавала, / Чтоб работа ладом шла, / Чтобы хворь не приставала, / Чтоб не жалила пчела, / Чтоб жена добра была, /Чтобы речь была толкова, / Чтобы шутка - весела, - / Парься веником дубовым...», «Хоть земля сама черна, / Любит чистого она», «Дед Данила дуба дал». Очевидно ее (юмористики) служение одной цели: сказать ту правду о социалистической деревне, которая была нужна.

Примечательно, что порой языковые особенности своего героя использует автор. Так, в зачине одного из стихотворений «Как Данила помирал» (1937) речевая манера героя обнаруживает себя и в слове автора: «Жил на свете дед Данила/ Сто годов да пять./ Видит - сто шестой ударил - / Время помирать». Парадоксальное решение героя получило юмористическое объяснение: «Не дают работать деду,/ Говорят: «Гуляй». «Новопреставленный» позволяет себе испытывать удовлетворение, гордость, возмущение и даже негодование от услышанных речей. Со свойственной русскому мужику непосредственностью внимает он лестным отзывам о своем трудолюбии - «и весьма приятно это слышать старику». Несмотря на скорбную торжественность момента, размышляет Данила в привычном для себя сниженно-разговорном стиле: «Ох и брешешь ты, собака», «Ах вы, сукины сыны!». Кульминация комического связана с фольклорным приемом «оживания»: посчитав чудовищной несправедливостью замечание о покинувших его силах, старик выскакивает из гроба. Поводом стало не только задетое самолюбие мастера, но и желание делом доказать несостоятельность подобного заявления - «Где он, мой топор?». Этот факт позволяет говорить о часто используемом поэтом комизме положений или ситуативном юморе.

В открывающем цикл стихотворении «Про Данилу» (1937) юмористически обрисована идиллия жизни заслуженного плотника, «подгулявшего» в праздник. Комизм ситуации заключается в воображаемой реакции старика на возможные упреки со стороны (используем клише тех лет) общественности за «факт нарушения колхозной дисциплины». Поскольку ожидаемого не происходит, старик оказывается в смешном положении. Еще более комичен финал стихотворения: «Грудь свою сжимает, как гармонь, руками / И перебирает / По стене ногами». Поддерживает и усиливает юмористическую тенденцию финала речь старухи-жены, «обласкавшей» своего благоверного особыми выражениями. И, показав начало семейного разговора, автор завершает стихотворение: «Дело в праздник было. / Подгулял Данила». Легкость, почти водевильность этой истории - еще один способ искажения, или особого своеобразия оптики, под углом которой пытался увидеть суровую советскую действительность периода коллективизации «загорьевский парень, советской поэт».

Радужно-идиллическая, водевильная картина колхозной жизни создана Твардовским и в очередном стихотворении цикла «Еще про Данилу» (1938). На фоне спокойного, трудового течения жизни основным событием, нарушающим это благолепие, становится ссора в семье заслуженного плотника. На фоне традиционно-фольклорной ситуации конфликта мужчины-работника и «домашнего черта» жены развивается (вновь воспользуемся расхожими штампами того времени) «тема особой роли женщины в условиях новой общественной формации». Из незаметной и бесправной рабыни домашнего труда она превратилась в соратницу и уважаемого гражданина. Кажется, вполне естественному труду - рождению и воспитанию детей - теперь придано новое, государственное, значение. Поэтому уважительно высказывается о ней бригадир, подчеркивая к тому же, что «жизнь прошли вы рядом». Любуясь трогательной картиной восседающей за столом почтенной, славной пары, автор вставляет еще одну комическую нотку. Радуясь за своего именитого деда, внук ему сообщает: «Про тебя один поэт/ Целый стих составил». Сытый, довольный герой с присущей ему «скромностью» парирует: «Все возможно, - говорит,/ - Это все возможно».

Так, фольклорный сюжет о ссоре старика со старухой осмыслен не вполне традиционно, поскольку симпатии сместились в сторону старухи, «гражданки» нового общества, и сюжет активно «рифмуется» с пафосом прославления колхозной деревни.

Вновь традиционное, но только на первый взгляд, разрешение народного сюжета о муже и жене предложено в «Рассказе председателя колхоза» (1938). Не имевший своего голоса в семье деревенский труженик, будучи избран в председатели, одерживает психологическую победу над своей половиной. Вся сцена рисуется средствами «бытовой скороговорки», которая предполагает и сниженную лексику вплоть до намека на табуированную: «Уж если такой я смелый, /Что бабу свою послал,/ Значит, святое дело, / Каждый так понимал...». Так, путем обыгрывания фольклорной ситуации (установление естественного лидерства в семье), автор пытается выразить мысль о стремительном росте самосознания и ответственности личности в данный исторический период.

Главная цель одного из самых известных стихотворений Твардовского предвоенной поры - «Ленин и печник» (1938-1940) - изображение освобождения и самодостаточности «простого человека» в новой действительности. Написанное в нередко используемой в 30-х г манере «одомашнивания» образа вождя, оно свидетельствует об искренней позиции сторонника социалистических преобразований, поэтизировавшего образ их зачинателя, причем, и это необходимо подчеркнуть уже здесь, идеализация образа Ленина сохранилась у Твардовского, видимо, до конца его жизни, о чем свидетельствуют и поэма «По праву памяти», и книга стихов «Из лирики этих лет», и «Рабочие тетради» шестидесятых годов, и статья 1967 года «О стихотворении «Ленин и печник».

Присущая автору эпическая интонация в данном стихотворении, которое долгие годы публиковалось с жанровым подзаголовком «По преданию», (в собрании сочинений авторский подзаголовок почему-то снят) подчеркивает естественность отношения вождя к «человеку из народа», который вызывает у него глубокое уважение своей рачительностью и мастерством. В немалой степени этому «одомашниванию» ленинского образа способствует традиционная для довоенного Твардовского юмористическая ирония. Комизм обусловлен прежде всего обращением к фольклорному приему не узнавания/узнавания царя. Причем этот прием использован Твардовским путем переделки того текста Предания, которым он пользовался. Бендерин - герой Предания (опубликовано в книге «Творчество народов СССР». М. 1937 год, на которую и указывает Твардовский) знал, с кем имеет дело, но «был мужик дерзкий», и не убоялся жесткого диалога с вождем/царем, хоть по Преданию и мог представить его последствия: «Значит, Бендерин этот в судорожном состоянии и говорит своей жене: - Ну, Катюха, прощай! Больше мы с тобой не увидимся. Наверное, старые мои грубости вспомнил Ленин». Смех произведения Твардовского рождается из столкновения: 1.Знания читателя социального статуса героя («В Горках знал его любой...»), 2. Из акцентированного незнания печника, с кем он встретился, что и позволило ему «распоясаться» («Эй ты, кто там ходит лугом! / Кто велел топтать покос?! / - Да с плеча на всю округу / И поехал, и понес./ Разошелся»), 3.Всепрощающего знания вождя («А прохожий улыбнулся, кепку снял./ - Хорошо ругаться можешь, - / Только это и сказал»). Любопытно, что в статье 1967 года, полностью приводя текст Предания, которым он пользовался «по памяти», А. Твардовский артикулирует свою авторскую волю при создании своего стихотворения: «И хотя мой стихотворный рассказ весьма близок, даже в деталях, к изложенному в записях, но все же это мой (выделено автором - Р.Ш) рассказ. Я, например, из трех встреч печника с Лениным первую - встречу в роще - вовсе опускаю; она мне не понадобилась. Возможно, что, будь у меня под рукой запись «Печник» во время работы, я бы дал возвращение печника от Ленина в полном соответствии с ней (в Предании: Бендерин приезжает домой к жене на «рысаках» - в знак особого расположения к нему вождя - и говорит: «Катюха, а я товарищу Ленину печь поправил и чай с ним пил!» - Р.Ш.). Но, кроме того, мне и сейчас кажется, что строфа:

Счастлив, доверху доволен, Как идет - не чует сам. Старым садом, белым полем На деревню зачесал... верно передает радостное нетерпение человека, спешащего домой, к жене, ожидающей его в большой тревоге. Так или иначе, но уж пусть будет так, как есть».

В приведенном автокомментарии вскрывается еще один, важнейший пласт стихотворения и важнейшая его задача: показать, что страха перед властью уже не может быть. Этот сюжетный ход предания Твардовский оставляет полностью. И вновь авторской шуткой, активным использованием разговорно-бытовой, «снижающей», «домашней» лексики создается сказочный мир, в котором все тревоги были напрасны, в котором, повторим строку одного из стихотворений поэзии исследуемых лет: «И идет как надо жизнь»:

- Не спала жена, встречает:

- Где ты, как? - Душа горит...

- Да у Ленина за чаем

- Засиделся, - говорит...

Внимание к личности, ее внутреннему состоянию в переходное время - предмет пристального интереса автора. Адаптация самосознания героев показана в ряде работ с долей комизма, обеспечивая мажорную тональность произведениям. Написанный в народной частушечной манере, «Мужичок горбатый» (1934) изначально настраивает читателя на рассказ с комической изюминкой. И действительно, нехитрая забота ушлого мужика - песнями сводить с ума попадью и попову дочку - не давала-таки ему умереть с голоду. Фольклоризованная форма повествования имеет столь же давнюю историю, что и существование этаких полу-юродивых мужичков, песнями добывающих себе пропитание. В основной части стихотворения автор, солидаризуясь с героями - собеседниками Филиппка, открыто отвергает его позицию. Поэт, которому глубоко импонировало стремление проповедников нового типа межличностных отношений развивать самоуважение крестьян, выразил свою мысль емко и лаконично: «Ходишь, парень, бос и гол, / Разве то годится?../ Чем, подумаешь, нашел, - / Бедностью гордиться». И далее - осмысленная автором суть воспитательной социалистической идеи: «Ты не то играешь, брат, - / Время не такое. / Ты гордись-ка, что богат,/ И ходи героем». Продолжение беседы ведется в агитационно-торжествующем тоне: «Видит парень - нечем крыть, / Просится в бригаду. / И пошел со дня косить / С мужиками рядом».

Разворачивающиеся далее события нарисованы в чисто фольклорных традициях. Словно после кульминационно-сказочного момента выбора - прыгать - не прыгать, или повернуть - не повернуть - герой заново рождается на свет.

Избранная автором сказочастушечная форма усиливают важную авторскую мысль: искреннее стремление сельчан к строительству новой, «богатой» жизни.

Наряду с присущими русскому человеку напористостью и чувством коллективизма автор подчеркивает важную деталь. Под анестезией юмора скрыты напряженные внутренние борения героя, вынашивающего собственное решение. Лишь в двух словах выражен результат размышлений Филиппка: «Видит парень - нечем крыть...» и тут же: «Просится в бригаду.». Несколько упрощенно, сглаженно изображена картина личностного становления героя. Особую роль здесь играют своеобразные юмористические комментарии. Любопытно, что в них органично сочетаются народно - поэтическая традиция и индивидуально-авторский стиль. Так, в народно-речевой манере зачина звучит парадоксальная шутка: «Он не сеял и не жал,/ Каждый день обедал./ Поп грехи ему прощал./ Ничего не ведал». Юмористические комментарии характерны и для таких внутренне противоречивых стихотворений, как «Гостеприимство» (1929) и «Гость» (1932). В одном поэт выступает в роли хроникера, хотя и небезучастного. А в другом стихотворении взгляд автора меняется, становится более определенным и открытым. Он полностью на стороне колхозника. Вместе с этим меняются интонация и сила комизма. В обоих стихотворениях использована юмористическая ирония. Но в «Гостеприимстве» она выражена слабее, поскольку автор занимает отчужденно-регистраторскую позицию, в другом - более активную, противопоставляя поведенческие модели героев.

Символично название стихотворения «Гостеприимство». Едущий на встречу с крестьянином, не принявшим колхозную жизнь, журналист держит в голове расхожую мысль о кулаке, который явно нуждается в пропаганде новых идейных ориентиров. Написанное в самый разгар коллективизации, оно было чрезвычайно актуально для своего времени. Автор чутко уловил тенденцию советской литературы в области формирования самосознания сельчан. Один из героев стихотворения - корреспондент, приехавший интервьюировать собеседника. Поведение проницательного хозяина, который знает, «в конце концов, что у него за гость», обескуражило журналиста. Несмотря на иронию в адрес героя, авторская позиция не до конца ясна. По замечанию С. Страшнова, «взвешивая позиции, поэт старается быть максимально объективным. Он не сочувствует ни одному из героев, у каждого нащупывает свои слабости. Однако третья, авторская, правда остается неуловимой. Поэт точен, но бесстрастен. Он скорее анатом, чем врач». Принимая комментарий С. Страшнова, мы отметим все же долю иронии над шаблонами в сознании рупоров общественного мнения и государственной политики - журналистов, а также пристальное внимание к позиции единоличника, ничуть не менее любящего и знающего сельскую науку. Если в данном стихотворении единоличник вызвал уважительное отношение автора, то в написанном позже «Госте» он - фигура, подвергаемая иронии. Видимо, прояснилась и внутренняя позиция самого автора.

Ведущий комический прием стихотворения - ирония по поводу недоверчивости единоличника. Автор искренне поддерживает колхозников, подчеркивая традиционное крестьянское гостеприимство, трудолюбие, единодушие в борьбе за урожай, искреннее служение общему делу. Гость героя - колхозника - гость не только в доме, это гость из прежнего, оставленного автором и героем мира. Однако это не убежденный противник нововведений. Прежде всего, перед нами мятущаяся, ищущая своего места в нарождающейся системе хозяйствования личность. Его искания сродни чаяниям Моргунка из «Страны Муравии».

При освещении «сельской» лирики Твардовского критика обращала внимание на прослеживающиеся в ней тенденции классической русской поэзии. Тот же А. Макаров одним из первых заметил, что если «постановка крестьянской темы роднит Твардовского с Некрасовым, то решение ее в условиях нового, социалистического строя, коллективизации противоположно». Замечание было подхвачено и развито официальной критикой. Первое. Активно стала муссироваться мысль о трех революционно-демократических поэтах двух веков: Некрасов - Маяковский - Твардовский. Второе. Поэму «Страна Муравия» стали трактовать как ответ на заданный поэтом Х1Х века вопрос: кому на Руси жить хорошо? - колхозному крестьянству. Третье и, видимо, единственно точное. При всем безмерном уважении Твардовского к Некрасову, о котором он неизменно и неоднократно говорил, нельзя было пройти мимо решительной разницы основного эмоционального тона лирики Некрасова и лирики Твардовского предвоенного десятилетия: «... у Твардовского при том же размере ритм, темп, в частности за счет рифмовки, совершенно иные. Некрасовский ритм все время готов перейти и действительно часто переходит в песню. Ритм Твардовского все время готов сорваться - и действительно срывается в пляс».

Свадебный перепляс - так можно охарактеризовать основную атмосферу стихотворений, связанную с другой «возрастной группой» «Сельской хроники» - молодежью. Молодые герои поэта - это горячие, пылкие сердца, помогающие своими трудовыми достижениями строить новое общество. Вчерашние жители захолустья сегодня - лучшие летчики и птичницы, герои газетных передовиц. Утопический мир этого нового поколения верно охарактеризован Д. Голубом: «всеобщий зажиток, веселье; насмешливые и лукавые девчонки, налитые здоровьем ухажоры, ударники-соперники, умиленные матери, знатные трактористы и летчики, нехитрые любовные драмы - все это шумно и бойко толкается, переговаривается, радуется от души...».

Если образы стариков так или иначе «завязаны» на теме смерти, то образы молодых людей предполагают наличие любовной лирики. Проблема любовной лирики - одна из нерешенных в современном твардовсковедении.

Одна из самых распространенных точек зрения заключается утверждении того, что стихотворений непосредственно любовного содержания, написанных твердой рукой мастера, у Твардовского нет. Зачастую осмысление взаимоотношений полов происходит при наличии неизменного юмористического элемента и рассказывают о предваряющих большое чувство событиях или об их логическом завершении - свадьбе. О развитии чувства поэт, как правило, не говорит. Поэтому у него нет стихотворений соответствующего интимно-исповедального содержания.

С.Л. Страшнов выделяет лишь одно стихотворение «Любимой» (1927), «в котором интимная лирика почти уравнена с гражданской, однако эти строчки написаны под очевидным влиянием восхищавшей в ту пору загорьевского жителя лирики И. Уткина. Во всех иных случаях, когда тема по традиции влекла к интимно-личной трактовке, Твардовский неуклонно, а подчас и чересчур прямолинейно поворачивал ее социальной плоскостью («Невеста», «В ночном»,  «Девушка»)». Однако любовных стихов у раннего Твардовского немало. С.Л. Страшнов прав, указывая на непривычное для любовной лирики превалирование социального акцента над интимным. Поддерживает эту мысль В.М.Акаткин, считая, что «в них больше нравственного, морального жеста, чем любовного чувства, волевого отталкивания от любимой, не увидевшей «ясных далей», чем трепета рождающейся любви». Исследователь видит причину в слабой культуре выражения интимных чувств, присущей поэзии 20-х г. «Она пытается преодолеть, развенчать в старом ее понимании, а новую только декларирует (ярчайший пример тут - Маяковский, который, возможно, каким-то образом влиял и на Твардовского)».

В.И. Тюпа, относящий все творчество Твардовского к соцреализму, вообще склонен считать, что «любовная лирика в соцреалистической художественной системе выглядит своего рода рудиментарным образованием», поскольку доминантой в этом методе становится любовь к сверхсубъекту.

Заслуживает внимания точка зрения Т.А.Снигиревой, считающей, «что в 19201930-е годы, время, когда Твардовский входил в литературу, одновременно с интенсивно создававшейся системой идеологем нового способа жизнеустройства формировался и новый идеал женщины, предназначение которой осуществлялось в парадигме «долг - труд - общество», а не в традиционной парадигме «любовь - семья - дом». Поэзия раннего Твардовского во многом есть реализация этой новой системы координат».

Если тема смерти, связанная с образами Ивушки, Данилы, имеет облегченно - добродушный оттенок, связанный, с одной стороны, с народными представлениями о естественности перехода в мир иной, снимающими в какой-то степени трагизм ощущения неизбежности ухода из этой жизни, и одновременно вполне органично вписывается в атмосферу утопического праздника, в котором в принципе не может быть места трагедии, то любовная тема в раннем творчестве Твардовского не имеет этого «двойного» генезиса, она более упрощена и однолинейна. Доминантная атмосфера ее поэтического решения - озорство, лукавство, кокетливые недоразумения и непременное юмористическое снятие их. Основные смеховые приемы тоже достаточно очевидны: водевильность, ситуативный юмор, мягкая авторская ирония.

Так в стихотворении «Шофер» (1937) повествование ведется в откровенно лубочном стиле. Вместе с читателем и встречными прохожими автор любуется внешним видом молодого щеголя: «У него сирень в кармашке, / А еще и на фуражке, / А еще и за стеклом». Скромный кивок симпатичной девушки привлек внимание шофера. На шуточную просьбу молодого человека она ответила в том же духе: «Почему ж? Вода найдется, / С вас и денег не возьмем». Солнечная, радостная атмосфера незатейливого разговора молодых людей передана не только описанием весеннего погожего дня, но и серебром чистой, бесконтрольно льющейся воды. Восхищаясь молодостью героя, поэт подмечает и его лукавый, интригующий жест. Понимая, кому он обращен, читатель улыбается при виде деда, которого автор насмешливо окрестил «сивым». Финал стихотворения выражен наивно-комичным вопросом: «Обернется или нет?» Юмор, светлая атмосфера и легкая интрига стихотворения обусловлены главной идеей - показа жизнелюбивой, беззаботной радости молодежи.

В «Женитьбе шофера» (1939) ведущим комическим приемом является ситуативный юмор. В комическом объективе - обилие «кампаний» в деревенском быту. По их вине «все женаты, а шофер / - Одинокий до сих пор». Перечисление причин, задерживающих женитьбу главного героя, составляет комизм ситуации. Нарастание комизма - в порядковом числительном, которое называет несчастный труженик: «Третью за лето невесту / Упустил уже из рук». Решительность и напор героя при разговоре с четвертой претенденткой определяют кульминацию стихотворения. Примечательно, что ее углублению способствует комический парадокс: официальный, даже ультимативный тон использован в необычной ситуации предложения руки и сердца: «Да - так да, а нет - так нет. / Заявил официально: / Точка. Едем в сельсовет». Следуя избранной юмористической интонации, автор завершает эпизод счастливым финалом: «Все женаты, и шофер, / Говорят, женат с тех пор».

Комический эпизод лежит в основе лирической зарисовки «Про теленка» (1938). В образе самой Поли автор подчеркивает в первую очередь ответственность колхозной скотницы. Отправившись искать пропажу, Поля не испугалась ни непроходимой лесной глуши, ни липкой паутины. И все же с образом строгой скотницы связан юмор как частный поэтический прием. В финале заведя «свое сначала», передовая скотница вовремя смекнула: «Так и знала, что бычок». С другой стороны, юмористическим колоритом обладает история зарождающейся симпатии между молодыми людьми.

В стихотворении «Погляжу, какой ты милый» (1937) также прослеживается иронический оттенок в отношении автора к своему герою. В данном случае автор впервые в стихах о любовных переживаниях героев становится на позицию влюбленной девушки. Если до этого ее роль была сведена до мимолетного упоминания, то в этом произведении речь ведется полностью от ее лица. В народно - поэтической манере, близкой к жанру страданий, изливает она свою душу перед любимым. Однако идейная направленность и художественные средства придают стихотворению своеобразие, отличающее его от традиционных страданий. Страдальческий колорит заменяется диаметрально-противоположным – облегченно - частушечным, стих «срывается в пляс».

Еще одной темой, на первый взгляд, исключающей всякий юмор, но тем не менее имеющей комическую подсветку, является тема смерти. Отметим, что разрешение этой сквозной для творчества поэта тематики имеет несколько ипостасей: упрощенно-юмористическую (цикл «Про Данилу»), фольклорно - сатирическую («Книга про бойца»), и интеллектуально-ироническую (поздняя лирика).

Пожалуй, одной из первых попыток подобного осмысления смерти можно считать стихотворение «Честность» (1929г). Главный герой произведения - кладбищенский сторож - демонстрирует бескорыстное служение своему ремеслу. Его бесхитростная речь раскрывает перед читателем преданную натуру сторожа, не мыслящего даже ритуала собственной смерти вне новых порядков. Кажется, столь глубокая и серьезная мысль не предполагает комической подсветки. И тем не менее благодаря комизму стихотворение с новой точки зрения - оптимистично! - осветило тему «краткости сроков в этом мире». Свою роль в этом сыграла и вера престарелого героя в жизнеутверждающие социалистические идеалы. Поэтому в начале своей речи он причисляет себя ко всякому «из подлинных граждан», имеющих собственное решенье даже на случай смерти. Излагает свое пожелание старик не без иронии, описывая посмертный путь «рабочего тела». И уж совсем комично звучит его гордое резюме: «Да, я не использую в целях личных/ Служебного положения». Образ кладбищенского сторожа открывает галерею героев, позволивших автору нетрадиционно осмыслить «загробную» тематику.

В стихотворении о путешествии Данилы за дровами - «Дед Данила в лес идет» (1939) определяется отношение к смерти посредством приоритетов в оценке прожитой жизни. Однако наряду со светлой грустью появляется неизменный для образа неунывающего плотника юмористический колорит.

В лаконичном вступлении происходит завязка события: одетый в шубу и валенки, дед идет на поиски дубья для поделок «в долгий вечер, в поздний час». Как обычно в цикле, голос автора зачастую выражает мысль самого героя: его отношение к труду, к шутке, к людям, к смерти. Самокритичное заключение автора, что Данила не прошел большой науки по столярному делу подчеркивает скромность героя. Самая большая радость для него - бескорыстная помощь односельчанам. Широкая душа мастера открыта и конюху, и сторожу, и кладовщику. Но особое удовольствие доставляет старику разговор о достоинствах дуба и клена. Судя по тому, как уверенно и любовно написано об этих деревьях, слышится деревенский опыт самого поэта. Особый колорит повествованию создает близкая к речи старого крестьянина интонация и отдельные выражения: «Дуб один. На то и слово: / Царь дерев. Про то и речь». Продолжить этот разговор и мечтает старик, «за работою в дому». И, незаметно, думая о веке первого дерева в лесу, задумывается он о человеческом сроке пребывания на земле. Развивая мысль героя, автор как бы невзначай называет его старым. Это тем более важно, что в предыдущих стихах его старость подавалась комически-снисходительно, поскольку, зная возраст героя - сто пять лет - читатель воспринимал его проделки с особым смеховым чувством. А здесь - неумолимо прямо характеризует ветхость Данилы автор: «Ходит старый, гаснет трубка, / Остановка, что ни шаг. / Ходит, полы полушубка / Подоткнувши под кушак». Последняя деталь особенно точно указывает, как тяжело передвигаться деду, в недавнем прошлом активному старику. Внутреннему состоянию героя вторит природа. Героя окружает притихший лес, звенящая тишина, изредка нарушаемая прыжком юркой белки или падением последнего листа. Проникшись состоянием баюкающей тишины, почувствовал герой подступающий сон и заметил окончание дня. Словно закат своей жизни пронаблюдал он: медленное обволакивание тишины и наступление сумерек. Но - пора назад, зовет работа. Выйдя из лесу, вновь увидел он признак баюкающей природу зимы - белых мух. Как ни в чем не бывало, сдунув снежинку, продолжает он свой путь, размышляя о неизбежной кончине. Мысли героя спокойны и рассудительны. Встречая зиму, без страха принимает он мысли о неизбежности смерти, которая издавна аллегорически трактовалась через образ зимы. В рассуждениях героя не просто нет страха, напротив, они легки и насмешливо добродушны: «Час придет - и вот он сляжет./ И помрет. Ну что ж! Устал./ И, наверно, кто-то скажет:/ - Дед Данила дуба дал». Вспоминая недавний разговор о вековом русском дереве, вспомнил старик и простонародную формулу. Самоирония во всем, что касается личности героя - его отношений с женой, с колхозниками, даже в отношении собственной смерти кажется вполне допустимой. Исключение составляет лишь один момент. Своего рода табу - отношение к труду. Если в стихотворении «Про Данилу» герой выскакивает из гроба, оказавшись в комичном положении ожившего покойника, то в данном контексте он открыто говорит о том, что «шутка - шуткой. А дубье / Нарубил - неси до места./ Дослужи, Данила, честно, дальше - дело не твое». Таким образом, трактуемый как основная задача человека на земле, до конца сделанный труд освобождает человека от мучительных раздумий о смысле жизни.

В «Ивушке» (1938) предложена очередная попытка осмысления смерти. В начале повествования звучит светлая грусть о случившемся: «Умер Ивушка- печник, / Крепкий был еще старик.» Едва указав на вид деятельности героя, с улыбкой подчеркивает автор давнее пристрастие покойного к табаку и его щедрую натуру: «На-ко, - просит, - удружи, / Закури, не откажи. / Закури-ка моего, / Мой не хуже твоего». Последняя фраза рефреном проходит через весь текст, придавая юмористический оттенок нерадостному событию - смерти любимого в деревне мастера. С уважительной улыбкой подчеркивает автор пристрастие Ивушки, который даже грядущую кончину рассматривал как прекращение курения. Таким образом, в отличие от Данилы, который иронически прокомментировал собственную кончину, вспомнив народную мудрость и любимую тему разговора - «Дед Данила дуба дал», - Ивушка шутит о том, что является дорогой для него частью жизни. Но и в том и в другом случае неожиданное сравнение вызывает смех, побеждающий традиционный подсознательный страх.

Твардовский в стихотворном рассказе, и особенно в жанре эпического стихотворного рассказа, о котором сейчас идет речь, чрезвычайно объективен, «я» поэта не только не является центром стихотворения, оно принципиально не индивидуализировано, повествование идет, как правило, от некоего достаточно безликого рассказчика.

Авторская оценка, отношение повествователя к описываемым явлениям реализуются в эпическом стихотворном рассказе Твардовского не через страстную, открытую публицистическую инвективу, как это нередко бывает, скажем, у Некрасова, а через сам характер факта, явления, отношений, типа героя, положенных в основу рассказа, посредством мажорной интонации стиха, которая подчеркивается столь частым для Твардовского 30-х годов хореем.

Хореический размер как бы подтверждает лубочную, раешную основу стихотворений Твардовского 30-х годов и, в частности, стихотворения «Ивушка». И здесь мы обязаны серьезно оговориться. Развивая концепцию «праздника утопии» в предвоенной поэзии Твардовского, отразившейся и на его концепции смерти (вспомним замечание А. Макарова о том, что герои «Сельской хроники» «честно прожив свой трудовой век, отгулявши и отплясавши, спокойно умирают естественной смертью, прощая и ее, как маленькую слабость, без которой еще не научился обходиться мир»), нельзя все же забывать о том, что мягкий народный юмор в предвоенные годы был для молодого поэта и действенным фактором, снимающим излишнюю «сдержанность», «холодность» его стихов:

Умер Ива, балагур,

Знаменитый табакур.

Правда ль, нет - слова такие

Перед смертью говорил:

Мол, прощайте, дорогие,

Дескать, хватит, покурил....

Мажорный, плясовой ритм стиха, казалось бы, невозможен для произведения, повествующего о смерти доброго работника, печника Ивушки, сельского балагура и умельца, который «скромно, не хвастливо жил» и «помер так».

Но жизнь не остановилась со смертью Ивушки. Строчки стиха пересыпаны шутками-прибаутками, которые любил при жизни повторять печник, а сейчас повторяют люди, помнящие и веселый нрав, и высокое мастерство печника. Итог жизни очевиден и оптимистичен: жаркие печи и веселые присказки Ивушки еще долго будут нужны людям.

Пронизывающая стихотворение мысль о победе жизни, дела над смертью создают и естественную мажорную интонацию всего стихотворения и его открыто жизнеутверждающий финал: А морозными утрами Над веселыми дворами Дым за дымом тянет ввысь. Снег блестит все злей и ярче, Печи топятся пожарче, И идет как надо жизнь.

Основной принцип отношения к смерти - спокойно-добродушный - связан с народными традициями. Ивушка представляет собой колоритный тип народного балагура и превосходного мастера, сродни Даниле. Надо сказать, что осмысление смерти занимало Твардовского в продолжение всего творчества. В «Рабочих тетрадях» он неоднократно возвращается к этому вопросу: «Человек, может быть потому, между прочим, и человек, что он странным образом, готовый примириться и обвыкнуть в отношении любой неустроенности и тягот жизни, не мирится с тем, что для всех равный закон - со смертью. Казалось бы, как ты смеешь недоумевать и протестовать против нее, когда она не обошла ни Льва Толстого, ни Пушкина, ни Ленина, ни Маркса с Энгельсом, ничьей силы, величия, власти и страсти».

В «Сельской хронике» тема смерти (а тема смерти, по справедливому замечанию И. Бродского - «лакмусовая бумажка поэзии») только заявлена, основная интонация ее разработки светлая, с юмористическими элементами. Обращение к ней в довоенный период, думается, связано с желанием автора создать идеализированный образ сельских тружеников, которым живется «весело, вольготно» в новых условиях. На подступах к «Стране Муравии» поэт пробовал свое мастерство и в выборе главных тем творчества, и основных комических приемов. Среди них тема смерти постепенно завоевала свое место. Впрочем, так же, как ирония в сфере комических приемов. Добродушный юмор поэта отразил народные, оптимистические, представления об отношении к смерти. В данном случае, фольклор комическими аллегориями «дуба дал» и воспоминаниями «Закури-ка моего, мой не хуже твоего» пытается изгнать страх из философии человека, не решаясь прокомментировать само явление смерти. В своих последних стихах, как мы убедимся ниже, Твардовский переходит в другую ипостась трактовки вечной темы - насмешке подвергнется сама смерть.

Для формирования комического миропонимания Твардовского знаковым является то, что народно - поэтические и интеллектуальные смеховые тенденции развиваются в рамках иронии. В «Сельской хронике» она выступает пока как прием, поскольку по-своему демонстрирует пиетет автора, не озвучивающего своих сомнений относительно будущего и настоящего социалистической системы. Ирония пока прием и потому, что она свободно входит и в любовную лирику. Ею поэт проверяет степень своей уверенности в данной сфере. С годами проблема взаимоотношений мужчины и женщины (за единичными случаями) уйдут из лирики Твардовского, зато «ироническая тропинка» к теме смерти превратится в «тракт» интеллектуального смеха. Примечательно, что к теме смерти Твардовский в той или иной мере обращался и посредством другого вида смеха - сатирического (дилогия о Теркине).

Социально-критической приглушенностью юмористического смеха не исчерпывается спектр комического у раннего Твардовского. Проявление второй, сатирической формы, находим в стихах «городского цикла». Наиболее характерными жанрами станут фельетон и эпиграмма, а также небольшие очерковые стихотворения.

По традиции ранние сатирические произведения Твардовского считаются экспериментальными, поэтому они никогда не включались собрание сочинений поэта. В них отражен период кризиса поэта, осознавшего необходимость нового, в духе времени стиля своей лирики. Он словно поет с чужого голоса, зачастую выступая в соавторстве с другими поэтами. Думается, что такая неуверенность обусловлена «нащупыванием» своего стиля, тематики, жанра.

Эти работы Твардовский писал преимущественно в соавторстве с другими поэтами. На смену сельским образам пришли герои городской, деловитой жизни. В творческой манере поэта появляются новая, слегка отстраненная интонация, необычные поэтические приемы. Среди них подмеченные В.М. Акаткиным ирония, прозаизация, снижение пафоса, банальность. Их появление обусловлено горячим неприятием «внешней поэтичности огромной массы стихов». И хотя голос поэта звучит неуверенно, поскольку своих героев он не знает так же хорошо, как деревенских, он остается верен своей поэтической программе - обличать внешний лоск внутренней никчемности. Ведущий прием борьбы с этим злом - ирония. Параллельно поэт тщательно работает над созданием нового, отполированного в духе новомодных изменений стиля. Сам Твардовский считал этот процесс «необходимым делом в плане самоусовершенствования». Речь идет об изгнании небрежности и неестественной залихватской удали из его ранних работ. Им на смену он активно вводит безучастную, регистраторскую интонацию: «Перемена совершалась вполне целенаправленно: служебным, а точнее, казенным отношением между людьми, которых изображал поэт по преимуществу, непременно, по его тогдашнему разумению, сопутствовал и стиль, отвечающий теме. Конечно, автору редко удавалось выдерживать тон абсолютного пристрастия от начала и до конца: куда-то вкрадчиво, а куда-то настойчиво проникала ирония. Но и она не спасала от обезличивания: манера, хотя бы и пародируемая, незаметно подчиняла себе Твардовского, уже не считаясь с его исходными установками». Это стало одной из причин явной поэтической слабости данных работ. В них Твардовский «запечатлевает неустоявшийся, неидеальный мир личности, душевную борьбу в человеке на рубеже нового исторического уклада. Они удивляют сложностью проблематики, недосказанностью, какой-то принципиальной неразрешенностью психологических коллизий».

Однако с точки зрения формирования смеховой культуры поэта именно в стихотворениях «городского цикла» виден процесс оттачивания излюбленных комических средств, которые станут ведущими в дальнейшем.

В них отчетливо прослеживается, как на смену регистраторской интонации приходит едкая ирония. Думается, что иронический подтекст обусловлен принципиальной позицией «искреннего комсомольца двадцатых годов» (выражение И.Т.Твардовского). Именно по этой причине в его ранних работах, вышедших отдельным изданием, подготовленным М.И. Твардовской, появляются стихотворные фельетоны.

Среди полюбившихся поэтом приемов ведущее место занимает ирония, которая может проявляться на разных уровнях, например, интонационном. Преобладающая роль у стихов, где царит особая ироническая интонация автора по отношению к герою. Таково, например, стихотворение «Друг мой вовремя уехал» (1929). С одной стороны, в нем слышно спокойное, дружелюбное отношение автора, с другой - сатирическая ирония над вечной праздностью. Неслучайно стихотворение начинается с радости поэта по поводу отъезда друга, поскольку «от его сплошного смеха / Неуютно становилось». Веселый, бесшабашный собеседник рассказчика отлично выглядит; не задумываясь о сложных вопросах мирозданья, «просто едет, ест и свищет».

В основной части стихотворения поэт откровенно иронизирует над его эгоцентризмом. Желая казаться бывалым путешественником, он в то же время не проявляет вежливого интереса к своему собеседнику, радушно предложившего ему чай и папиросу. Как великую милость, «друг» предлагает издалека посмотреть на фотографию с его персоной и непонятно чему посмеяться. «Вечно он смеяться будет,/ Невзирая на погоду», - язвительно замечает автор. Но в то же время признает необходимость такого сорта людей в походах. Называя его другом, явно не испытывает глубокого уважения к своему собеседнику. Поэтому признание лирического героя «я люблю его» звучит со снисходительной оговоркой - «пожалуй». В финале звучит истинное отношение автора к пустозвонству своего героя: «Может быть, и не хочу я,/ Но когда протест бесплоден - / Пусть себе переночует: / У меня диван свободен». Несмотря на нечеткость сатирической позиции автора в произведении, его несколько равнодушную иронию, это стихотворение интересно тем, что представляет пробу пера Твардовского-сатирика. В нем прослеживаются как стилистические, так и тематические особенности будущих, хотя и не многих сатирических работ поэта.

Так, в стихотворном фельетоне «Борода» (1929) предметом язвительной иронии становится признак авторитета в былые времена. Рассказ начинается с размеренного, беспристрастного описания внешности «правителя крестьянских разных дел». Но уже в конце второй строфы автор делает сатирическое сравнение бороды с крайним сроком оброка, выказывая собственное отношение к носителю бороды. А в третьей строфе проводится неутешительное для крестьянина сравнение барской «окладистой, почтенной» бороды с его скромной «что-то в этом роде.». Завязка выражена ироничным высказыванием богачей на эту тему, мол, «Беспутная земля / Не то что хлеба, травки не уродит». До этого момента стремившийся к бесстрастности описания «дедовских» традиций автор четко определяет свою позицию: «Так говорят и говорили те, / Что к нам кипят давнишнею враждою, / Что затеняли радость бедноте / Самодовольной, пышной бородою». Выступая от лица противников застарелой, «бородатой» традиции, поэт смеется над ограниченностью народа, одурманенного мнимыми авторитетами: «Мол, бороде должна достаться власть, / А что без бороды за председатель?» Возвращаясь в финале к роли наблюдателя, автор уже не стремится к беспристрастному изложению результата выборов. Кроме того, мелькнувшее в его речи нарушение стилистических норм - «за председательский за стол залез» - свидетельствует о явном стремлении поэта говорить от лица народа. В духе жанра звучит в финале развенчание нелепого народного предубеждения: «И не пришлось нам повторить беды, / Такой беды, когда у власти кто-то, / Наш председатель и без бороды / Сумел по-настоящему работать». Роль комического в заострении идейной направленности стихотворения чрезвычайно показательна, именно смеховая материя определила композиционные части стихотворения. Прозвучавшее в завязке высказывание богачей о бороде крестьян подано с унизительной ироничной интонацией; подготавливает кульминацию тоже комическое заявление народа о необходимости «власти» с бородой; брошенная в финале фраза о сумевшем «по- настоящему» работать молодом председателе является резкой иронической инвективой. Так, в поединке двух типов мышления основным оружием стала сатирическая ирония.

Некоторая ее доля присутствует в стихотворном очерке «Доклад» (1929). Характерно, что авторская насмешка не имеет определенной сатирической цели, поэт старается оставаться в русле стороннего наблюдателя. Однако уже в продолжение темы слышна настороженность автора по поводу сведения еще недавно подлинной важности речей и выступлений к их «галочной» необходимости. Этот рассказ своего рода предчувствие горьких перемен, смысл которых беспощадно обнажит Твардовский в послевоенном «Слове о словах» (1962): «Все есть слова - для каждой сути, / Все, что ведут на бой и труд, / Но, повторяемые всуе, / Теряют вес, как мухи, мрут». Первый тревожный симптом - в начале стихотворения: «Не вы, так шумный ваш приезд / Рождает в зале бурный гомон,/ А выкрики и крики с мест / Не дали б отрезветь другому». Однако тут же автор констатирует возникновение взаимной неискренности, как выступавших, так и тех, кому адресованы их блокнотные доклады. И те и другие оценивают грядущее выступление не с позиций трудовой необходимости, а «постольку, / Поскольку нужен ваш доклад». И далее - хроникальное описание текущего момента с присущим событию народным вниманием, залпом аплодисментов. Лишь сторонний, пристальный взгляд автора увидит в докладчике прежде всего человека, что у него «детишки есть». Ничто не ускользает от взгляда автора - ни поспешный глоток, ни клок мелькнувшего платка - свидетельство того, что «Вашей нынешней жене отнюдь не все от вас приятно». Наблюдения точны, однако цель их неопределенна. Автор словно стесняется напрямую высказать свою позицию, скрываясь в многоточиях, венчающих отрывочные наблюдения. Лишь в финальной части авторское резюме подводит к пониманию основной мысли: «А вы - прямой и аккуратный, / Уже готовите конец, / Совсем не думая заметить, / Что сами вы на этом свете / Супруг, товарищ и отец». И вновь звучит снисходительно-регистраторская интонация, соединяющая одновременно иронию и сочувствие: «И председатель к вам встает, / Отодвигая гром и крики; / И вы стоите перед ним / Усталым и чуть-чуть больным / И для провинции великим». Думается, что данное стихотворение при всей неопределенности роли комического характеризует идейно-художественное становление молодого Твардовского.

Неровность почерка поэта определялась приглушенностью столкновения государственного и народного начал. С надрывом, сквозь народный юмор прорвется оно со всем трагизмом в «Стране Муравии».

Знакомству поэта с городской жизнью способствовала своеобразная отчужденно-регистраторская интонация. В ее лоне и зародились сатирические тенденции. Так, в стихотворении «Телеграфист» (1928) автор невероятно далек от своего героя, его позиция наблюдательна и едва прослеживает отношение к герою. Последовательно, с беспристрастностью хроникера описывает он действия телеграфиста. Основной упор - на его строгости и профессиональной неторопливой внимательности. Кажется, автор сам понимает необходимость такого подхода, однако сквозь характеристику чиновника-автомата пробивается доля сочувствующей иронии. Неслучайно подчеркивается, что «есть у него и чувства, и жена, / Он человек». Вводя читателя в мир ежедневной, механической работы телеграфиста, автор за регистраторской манерой не смог скрыть до конца своей иронии, противопоставляя готовую в любой момент взлететь телеграмму и «упорно» и «упрямо» сидящего «за четким строем утомленных строк» телеграфиста. В финале эта ирония словно приписывается читателю, и поэт обращается к нему со словами: «Чему же дивитесь? / Еще надолго / Будет нам нужна / Наследственная деловитость». Таким образом, автор предпринял попытку в этом небольшом стихотворении побывать в роли бесстрастного и слегка ироничного наблюдателя, предполагающего эту иронию в читателе, а также подойти к осмыслению внутреннего мира главного героя.

Созданию комической ауры в юмористических работах поэта, как мы помним, способствовала речевая характеристика героев. То же происходит и в сатире, где речь героя несет саморазоблачение. В стихотворении «Красивый почерк» (1929) формализм и косность развенчиваются посредством не только иронической манеры изложения, но и речевого саморазоблачения героя. Ироничная интонация проступает сквозь чуть напыщенные рассуждения автора о странностях «многого на свете». Поэт недоумевает и смеется над «помещичьим бывалым гостем», что три года «дрожал за секретарский пост», строча отчеты, акты, протоколы и «самый срочный циркуляр». За показным разнообразием его «возможностей» скрывается раздутая необходимость его труда. Едва «мелко» согрешив, он мгновенно был уволен. Четко звучит насмешка автора над недавним умельцем рассыпать узорный бисер: «В последний час / В своей каморке / Он стал, / Как точка, одинок». Лишившись своего ничтожно полезного, но все же доходного занятия, герой доверяет бумаге с присущей моменту патетикой свои страдания: «... падет сегодня жизнь моя, / Об этом через час услышат. И акт, / Хотя не так, как я, / Но все же как-нибудь напишут». Одно из первых, это стихотворение оснащено сатирической иронией, присущей фельетону. Служение бездушной бумаге как смысл жизни - эпицентр авторского смеха. Отметим, что в очередной раз Твардовскому удается заострить комизм ситуации (в данном случае сатирический посредством иронии) темой смерти.

Стихотворение «Зима» (1929) любопытно в первую очередь тем, что автор выступает в непривычном для себя качестве экспериментатора. Использованная инверсия придает особый стилистический колорит этому ироническому произведению. Как и в других работах этого периода, поэт, стремясь к объективности изложения, придерживается нарочито повествовательной интонации. По справедливому замечанию В.М.Акаткина, в работах конца 20-х гг. Твардовский как бы сбивается с шага, теряет уверенность в себе, пишет о людях, отломившихся от старого уклада - истовых профессионалах, мастерах своего дела, но связанных с новым не сердцем, а только работой, служебными обязанностями («Отдел объявлений», «Гибель канцеляриста», «Телеграфист» и др.)». Неслучайно эта цель достигается не сатирическим, а снисходительно - ироническим способом, предполагающим в данном случае не полное осмеяние героя, а определенные его качества.

К 1929 году относятся и эпиграммы Твардовского, написанные на собратьев по перу. Не вошедшие в собрание сочинений поэта, они все же весьма точно характеризуют его насмешливый ум. Эпиграмма на А.Марьенкова:

Он сидит, он повесть пишет О ячейке, о селе, И похаживают мыши На писательском столе. Он сидит, не беспокоясь, И на них не крикнет: брысь! Потому что эту повесть Только мыши будут грызть.

И хотя уже в начале 30-х годов Твардовский откажется от эпиграммы, меткость и язвительность этого жанра возродятся и в «загробном» Теркине, и в прозе «Рабочих тетрадей». Итак, некоторые выводы.

Ранняя лирика Твардовского свидетельствует о формировании этико-эстетического комплекса молодого поэта. В этот период определяется проблемно-тематический круг, оттачивается индивидуальный стиль автора, устанавливается сфера поэтических приемов, в том числе комических.

В этот период творчества молодой поэт активно вступает в диалог с формирующейся эстетикой соцреализма. Основной предмет его поэтического осмысления - колхозное крестьянство - заставляет его использовать разнообразные формы народной смеховой культуры для создания праздника утопии, в возможность осуществления которого поэт, видимо, искренне верил в то время. Одновременно им осваиваются и чисто сатирические формы в рамках «дозволенного» объекта советской сатиры - бюрократизм, «пережитки царского прошлого» и т.д. Мы позволили себе подробно остановиться на экспериментах молодого поэта в литературных сатирических жанрах - фельетоне, эпиграмме, инвективе («городской цикл»), во-первых, из-за слабой освещенности этого материала в твардовсковедении, во-вторых, имея ввиду то, как неудачи молодого поэта обернутся совершенным сатирическим мастерством в «Теркине на том свете», известных главах «За далью - даль» и в «По праву памяти».

Несмотря на то, что уже в произведениях 30-х гг. «угадывается лапидарный, афористический стиль зрелого поэта», признаки глубокого внутреннего неустройства очевидны в поэзии раннего Твардовского. Они выражались не только в «явном преобладании повествовательности и упорной борьбе с ней», но и «элегической интонации при описании природы и мажорно-плясовой при обращении к социальным проблемам, отказе от лирического героя, любого намека на личное, субъективное, интимное и безусловном страдании от холодности, излишней объективности стиха». Вот что писал о своих ранних стихах сам поэт: «Прочел - без малого - «Сельскую хронику». Даже там есть хорошие стихи (Про Данилу и др.), но, боже мой, какая печать обязательности на всем, какое неизменное усилие - что бы там ни было, а смокнуть концы в «в духе указаний». И все это делалось от чистого сердца, исходя из сознания, что так нужно, что нужно «иметь мужество видеть положительное», - некая такая мудрость, помнится, была в ходу. Все это есть, конечно, и в «Стране Муравии», но там до смыкания концов - больше правды».

 

АВТОР: Шалдина Р.В.