Между двумя мифами: вектора комического в «Стране Муравии» в творчестве А.Т. Твардовского

При внешней безусловности оценки «Страны Муравии» как лучшей поэмы социалистического реализма, посвященной теме коллективизации русской деревни, начиная с момента выхода поэмы (1936 год) и по сей день, ведутся внутренние споры о ее поэтической сути и художественном достоинстве.

Современность и оптимизм поэмы сразу привлекли к ней внимание критиков и читателей. Однако однозначным восприятие поэмы современниками назвать сложно. Известно полное упреков, убийственное для молодого поэта высказывание о произведении М. Горького: «Не надо писать так, чтобы читателю ясно видны были подражания то Некрасову, то Прокофьеву, то - набор частушек и т.д. Автор должен посмотреть на эти стихи, как на черновики. Если он хочет серьезно работать в области литературы, он должен знать, что «поэмы» такого размера, т.е. в данном случае - длины - пишутся годами, а не по принципу: «Тяп- ляп, может, будет корабль» или: «Сбил, сколотил - вот колесо! / Сел да поехал - ох, хорошо! / Оглянулся назад - / Одни спицы лежат»«. Такая горьковская оценка фактически закрывала возможность для публикации поэмы. Первых критиков смущал образ главного героя поэмы - Никиты Моргунка. По мнению А. Адалис, «новая жизнь убедила Моргунка, но устроится ли Моргунок в этой новой жизни счастливо, перестанет ли тосковать о своей «Стране Муравии», - в этом автор убедил читателя не вполне». Некоторая размытость образа и обусловленная этим невнятность финала - пафос заключений первых критиков поэмы. К концу 30-х гг. установилось мнение о том, что слабость финала обусловлена тем, что поэт не вполне справился с трудным жизненным материалом. И все же современная поэту критика создала своеобразный стереотип в восприятии поэмы. Политизированность мышления современников отразили дух времени в оценке «Страны Муравии». Если сразу после выхода поэмы на фоне ее очевидного оптимистического пафоса исследователи подчеркивали слабость финала как существенный минус, то в «последние предвоенные годы подавляющее большинство работ полностью выдержано в тоне, позволительном при разговоре о поэте-орденоносце». Что же касается самого автора, то он предлагал именно с нее вести «счет своим писаниям».

Для большинства современных исследователей довление соцреалистического канона также очевидно в поэме: изображении должного как сущего - показ счастливой колхозной жизни в период коллективизации. Н.Л. Лейдерман даже указывает на жанровое новаторство произведения, в рамках литературы социалистического реализма. В частности, ученый пишет: «Конструктивный принцип, найденный Твардовским в «Стране Муравии» (контаминация литературного жанра со сказкой или иным фольклорно-эпосным жанром), стал «типовой моделью», а точнее - метажанром направления соцреализма, дав начало целому потоку романов, повестей, сценариев, преображавших жестокую реальность в «сказочную быль».

Действительно, жанровое новаторство, возросшее с одной стороны, на фольклорных истоках и продиктованное новой культурой, с другой, в поэме очевидно. В то же время финал не является полным соответствием идейной направленности соцреалистической поэзии. Видимо, не в слабости пера молодого поэта нужно искать ответ на вопрос о неопределенности финала. Думается, что автор выразил в поэме и собственную неуверенность в прокламируемой свободе социалистического завтра. К тому же такое драматическое событие, как раскулачивание семьи поэта и последовавший за этим ярлык «сын кулака» не могли не усилить возникших сомнений.

Такие вдумчивые исследователи творчества А. Твардовского, как А. Македонов, А. Кондратович В. Акаткин, С. Страшнов неоднократно указывали на некую поэтическую неравноценность художественной ткани поэмы и ее смысловую «разорванность». Дело, видимо, все же в том, что в поэме сталкиваются в неявном, но сущностном конфликте два мифа: патриархальный миф русского крестьянства о счастливой, зажиточной жизни на своей земле, «где посеешь бубочку одну - и та - твоя», и сталинский миф о счастливой, зажиточной жизни, где главным принципом становится не поэзия единоличного труда на своей земле, но энтузиазм коллективного труда на общей земле. В ситуацию выбора между двумя мифами поставлен и герой поэмы, но - и это очень важно! - сам автор.

В данном фрагменте работы мы попытаемся посмотреть на обозначенную внутреннюю противоречивость поэмы с точки зрения ее смеховой культуры. Комическая неоднозначность поэмы, с которой сам поэт «начинает счет своим писаниям», явилась следующим этапом в формировании двунаправленности смеха в его художественном мире. В отдельных случаях мы предлагаем опираться на первый, не опубликованный при жизни автора, вариант поэмы.

С точки зрения специфики комического в поэме следует указать на преобладание фольклорных мотивов с характерными признаками карнавала. Однако сквозь приемы карнавального смеха с его площадной, подчас утробной направленностью, слышен и смех трагический, смех сквозь слезы. Отчетливо прослеживаются трагикомические тенденции в речи раскулаченного Ильи Бугрова:

- А кто платил,

Когда я не платил? За каждый стог, Что в поле метал, За каждый рог, Что в хлеву держал, За каждый воз, Что с поля привез, За собачий хвост, За кошачий хвост, За тень от избы, За дым от трубы, За свет и за мрак, И за просто, и за так.

Сочетание карнавальности с трагикомизмом является, на наш взгляд, преломляет столкновение социалистического мифа с горькой реальностью, высвечивая внутреннюю неопределенность позиций главного героя и автора.

Показательной в смысле двунаправленности смеха Твардовского является глава 2, повествующая о «веселых» проводах Ильи Бугрова. С одной стороны, она насыщена плясовыми элементами в сочетании с потешными присказками, с другой - обнажен трагический по своей сути повод ухарской щедрости хозяина.

В небольшом вступлении о родном селе Никиты как бы невзначай упоминается имя владельца «первого из всех дворов» Ильи Бугрова. К его дому и привез седока конь. Не церемонясь со случайным прохожим, провожают его в дом услужливые гости, настойчиво повторяя: «Гуляй на свадьбе, потому - / Последняя она». Подвыпившего гостя радушный хозяин шутливо подначивает: «Становись, сынок, на лавку, / Пей, гуляй, / Справляй престол». Угощая веселых гостей, хозяин все же подчеркивает чередой риторических вопросов - «чье оно?» - свой достаток, за который и предстоит принять соловецкие муки. Не сразу понимает Никита, в чем дело и каков повод шумного собранья, оттого и «с неохотой, еле-еле/ Выпил чарку Моргунок». Сидя за шумным столом, понял новый гость, на какую тризну довелось ему попасть.

Трагическая действительность ворвалась в сознание героя через лаконичную комическую метафору в ответах соседа: «Что за помин? - Помин общий. / - Кто гуляет? / - Кулаки. / Поминаем душ усопших, / Что пошли на Соловки». Так попытка комической неожиданности обернулась своей трагической стороной. Едкий характер насмешки прочерчен в реплике одного из гостей в первой редакции поэмы:

- А, выходит, был дурак Ты б милей для власти был, Каб ты вовсе не платил. «Глуп, так больше не глупей, - Пей да ешь, Ешь да пей».

Однако поэт не развивает трагедию, напротив - снимает ее аллегорической народной песней о птичке:

Отчего ты, божья птичка, Хлебных зерен не клюешь? Отчего ты, невеличка, Звонких песен не поешь? Отвечает эта птичка:

Жить я в клетке не хочу. Отворите мне темницу, Я на волю полечу.

Перебивает «певца» площадной юмор перебравшего гостя: «Будет нам пить. Будет дурить. Пора бы нам одуматься, / Пойти домой, задуматься: / Что завтра пропить?» Тот же сниженный смех звучит в юмористической песне о пропивающем нажитое добро семействе. Подчас этот утробный смех даже циничен: «Слышь, хозяин, не жалей / Божью птичку в клетке. / Заливай, пои гостей, / Дыхай напоследки». Таким образом, карнавальный хохот гостей служит не только фоновым элементом, но и своей бесшабашностью противопоставляется горечи раскулачиваемого Бугрова. Текст первой редакции поэмы, однако, дает повод для размышлений о внутреннем единодушии хозяина и гостей в отношении новой власти. Приведем две строфы, не вошедшие в общеизвестный текст поэмы.

Первая:

- Пей, ребята, без оглядки, Все на свете - псу под хвост. А останутся остатки - Под метлу пойдут в колхоз.

Вторая:

- Нам, что свадьба, что поминки - От тоски и пьем и жрем. А самим-то жаль скотинки, Жизни жаль, а сами врем.

Комическая природа этой главы представлена в двух основных ипостасях. С одной стороны, это площадной смех, заостряющий трагизм ситуации (как через призывы гостей к насыщению утробы, так и через едкую иронию), и с другой - смягчающий драматизм сюжета смех юмористический.

Главу характеризует тонкое авторское чутье, возможно, не столько эстетического, сколько идеологического свойства, к гармоничному чередованию обоих видов смеха. Циничный смех приглашенных соседей, не накаляя обстановки, сменяется юмором народных преданий. Это особенно заметно в момент резкого выпада одного из гостей, укоряющего Илью в лицемерии. Герой напомнил Бугрову, как тот воровски, ночью утопил хлеб, не желая сдавать его добровольно. Полна злобной, хотя и справедливой иронии его последняя фраза: «Знаем! Сами не глупей./ Пей да ешь, ешь да пей!» Но тут же нарастающий конфликт смягчает комически окрашенная история про выжившего в лихую годину солдата. Лишь на первый взгляд она кажется неправдоподобной байкой. Однако этот рассказ имеет реалистическую основу - известны автобиографические воспоминания автора про деда Гордея, спасшегося некогда тюрькой собственного изготовления.

В пылу гулянья слышно сочувственное высказывание: «Все кричат, а я молчу: / Все одно - безделье. / А Илье-то Кузьмичу - / Слезки, не веселье». Грустное замечание гостя передано в знакомом частушечном ритме. Предложенная автором форма при всей серьезности содержания сохраняет свой комический колорит.

Проскальзывает в тексте и едкая ироническая издевка. С откровенной насмешкой воспринимает один из гостей печальную надежду Ильи: «Мол, со мной на Соловки/ Все село поедет». В интонации гостя звучит не участливое понимание горькой доли недавнего соседа, а завистливо-торжествующая насмешка.

Но карнавально-трагический смех начальных глав постепенно исчезнет почти полностью. Основное место займет смех доброжелательно-юмористический с особыми поэтическими приемами. Помимо известного уже ситуативного юмора, обыгрывания фольклорных приемов автор прибегнет к приему срывания масок, антитезе между социальным статусом и поведением героя и др.

Так, юмористически-снисходительная форма комического доминирует о встрече Никиты с попом. Не называя социального положения героя, автор выдает свое снисходительно-юмористическое отношение через внешнюю характеристику и комическое сравнение: «подпоясанный бечевкой,/ Шел занятный пешеход» (две комичные строчки из первой редакции поэмы: «Крест свисает на веревке,/ Что завальчик от ворот»), «И лопатки, точно крылья,/ Под подрясником торчат». Юмористическая ирония автора целиком совпадает с позицией Моргунка. Заметив непривычно скромный наряд священника, герой удивляется: «А, видать, тебя до ручки / Раскулачили, отец?» С той же насмешливой интонацией заводит он поначалу свою беседу. Рисуя привычные рамки безбедного существования церковного служителя, он не скрывает удивления его странствиями. Однако поп, уловив суть вопроса и иронический настрой собеседника, без обиняков вступает в разговор. Без особого сожаления рассказывает он об изменившихся условиях труда былых «сослуживцев»: «Тот на должности на писчей, / Тот нашел иной приют,/ Ничего, довольны пищей,/

Стихли, сникли и живут». Пристроившегося к новой системе отца не только смущают его спонтанные службы, напротив, иной раз он даже торжествует: «Нет попа,/ А вот он я!» Поверив в свою значимость, герой сравнивает себя с калужским портным, которого «за неделю ждут». Сравнение имеет явный иронический подтекст.

В данном случае автор использует прием саморазоблачения зазнавшегося героя, который на деле живет случайными заработками. И вовсе комично заостряется самомнение попа, который мечтает не много не мало, как «заиметь теперь коня».

Наблюдая за раскладыванием «подходящих харчей», Никита настораживается. Отвечает на немой вопрос героя сам автор, комически обыгрывая церковнославянский стиль: «Был он просто поп-отходник,/ Яко наг и яко благ». В рассказе о современном отправлении служб словоохотливый старик обнаруживает немалое чувство юмора с заметной долей самоиронии: «На гумне служу обедню,/ Постным маслом мажу лоб,/ Николай был царь последний,/ Митрофан - последний поп». С завидной предприимчивостью вставляет он в свой монолог и деловое предложение: «Хочешь так: твоя подвода,/ Мой инструмент?.. Проживем!..». Однако Никита вовремя спохватился. Отказав попу, герой в его лице отказывается от ветхозаветного жизнеуклада. Ища своего места в новой жизни, работящий сельчанин волею автора навсегда уходит от старых традиций. В подкрепление своих позиций Никита иронизирует над предложением попа: «Не охотник яйца я / Собирать на бога». Играющая важную роль юмористическая ирония свидетельствует о попытке автора высмеять «приспособленческую политику отдельных слоев общества». В первой редакции поэмы:

И скажу, пускаться в путь Боязно с тобою. Ты вот стащишь что-нибудь - Отвечать обоим.

В «Стране Муравии» пока еще снисходительной насмешке подвергся представитель религиозного культа, позже автор обратит оружие саркастического смеха совершенно на иной объект - укоренившееся в обществе зло - угодничество чиновников, хамелеонская сущность которых будет раскрыта в «загробном» Теркине.

Исследователями поэмы неоднократно указывалось на большую роль фольклорных ситуаций в художественной ткани поэмы.

Так, устно-поэтический сюжет о встрече крестьянина с батюшкой-царем лег в основу главы о беседе героя со Сталиным. Возможностью поговорить напрямую с вождем продиктован порыв героя поведать о сокровенном. Демократизм Сталинского образа создается и поддерживается народно-поэтическими традициями. С трепетного ожидания визита высокого гостя жителями «ста тысяч деревень» начинается повествование знаменитой 19 главы. Молва народная в точности со своим представлением описала внешние признаки долгожданного гостя: «...едет сам / На вороном коне. Вдоль синих вод, холмов, полей, / Проселком, большаком, / В шинели, с трубочкой своей, / Он едет прямиком». Наивная вера в доброго царя отразилась в видении задачи особенного путешественника: «В одном краю, / В другом краю / Глядит, с людьми беседует / И пишет в книжечку свою / Подробно все, что следует». И уже почти реальной кажется встреча Сталина с ночным сторожем. Несмотря на государственную важность вопросов «насчет войны и прочих дел» в устах сторожа они звучат с комическим оттенком, усиливая растерянность героя: «Увидел - кто, а сам молчок». Так, вместо патетики, вполне соответствующей важности момента, автор с юмористическим оттенком освещает встречу представителя народа с батюшкой царем. Ведущий принцип создания комизма в эпизоде с вождем - несоответствие стиля теме изложения.

Искренне веря в возможную встречу с главой государства, Моргунок готовит свою речь. Любопытно сочетание в ней пафосного, трибунного мотива с подчеркнуто-разговорным стилем не искушенного в грамоте сельчанина: «Товарищ Сталин! / Дай ответ, / Чтоб люди зря не спорили: / Конец предвидится ай нет/ Всей этой суетории?..». Разделяя тяготы своего народа, он искренне готов поддержать обещанные позитивные изменения - «А что к хорошему идем, / Так я не протестую». Однако дорога герою и своя заветная мечта «своим двором пожить хоть раз».

Апогей счастливой крестьянской жизни видит Никита в свободе от колхозных обязательств: «Земля в длину и в ширину - / Кругом своя. / Посеешь бубочку одну, / И та - твоя». После мечтательного финала - «пожить бы так чуть-чуть» - юмористически звучит возвращение в суровую действительность в виде заверения героя: «А там - / В колхоз приду, / Подписку дам!» И вовсе комична конкретно изложенная «просьба личная». Комичность ее обусловлена как нереальностью самой ситуации - один-единственный хуторок в стране победившей коллективизации, - так и невозможностью одобрения этого факта первым лицом государства. Однако в своей наивной вере Моргунок уповает на справедливость товарища Сталина, которому стоит всего лишь объявить, «мол, так и так, - / Чтоб зря не обижали, - /Оставлен, мол, такой чудак / Один во всей державе». При всей душевной открытости просителя мечта героя остается неуслышанной.

Образ великого вождя, присутствующий в тексте, воплощает собой индивидуально-авторское осмысление народного предания о ходоках у батюшки - царя. Образ первого лица государства еще не раз появится в крупных работах Твардовского. Зачастую это будут горькие («По праву памяти») или трагикомические «Теркин на том свете» размышления. В довоенном творчестве поэт еще оптимистичен, его образы вождей сколь значительны, столь и демократичны. В стихотворении «Ленин и печник» образ Ильича обаятелен своей искренностью и чувством юмора, в «Стране Муравии» глава о товарище Сталине тоже написана не без юмора. Как и в истории с печником, в комическом положении оказывается представитель народа. Различны ситуации возникновения комического. В стихотворении комизм обусловлен фольклорным мотивом позднего узнавания, в поэме - наивностью просьбы главного героя. Но в обоих случаях это праздничная, светлая атмосфера открытого и душевного общения. Свою роль в создании комизма играет и несоответствие речевого стиля героев: простонародных выражений сельчан и не многословие вождей («Ленин и печник») и, как уже отмечалось, включение разговорной лексики в сугубо официальную просьбу Никиты. Как форма преломления комического мироощущения это, безусловно, юмор ситуативного характера.

Мифотворчество поэмы постоянно смягчается смехом. Такова, например, сказка о поднявшейся на воде избушке в канун коллективизации.

Необычное, сказочное и комическое переплетаются в поэме. На грани пародийности и эстетического риска работает в этом направлении Твардовский в главе о цыганском колхозе. Искренне удивляется Никита, увидев в поле лукавое египетское племя с косами в руках. И тем сильнее его ошеломление, когда он видит их справную, дружную работу. И уж совсем оторопел герой, видя искреннее желание цыган помочь в поиске коня. Но и на этом не останавливается автор «Страны Муравии». В совершенно карнавальном духе он переворачивает ситуацию: конокрадом готов стать Моргунок. В авторской подаче воровской попытки Моргунка доминирует юмористическая ирония. Затаенное разочарование в результате тщетной попытки узнать коня и недоверие к цыганам постепенно проявляются в поведении и мыслях героя. Вначале его выдает грубоватая реакция на любезность хозяев: «Не желаю ночевать/ Я в цыганской хате». Интересно, что доселе подчеркивавший свое расположение к Моргунку за его доброжелательность и оптимизм, теперь автор несколько дистанцируется от Никиты ироническими комментариями. Так, в насмешку над моргунковской обидой называет он солнце «цыганским». Очевидна ирония и в последующих строфах, хотя и оформлена как внутренний монолог героя. Свое непосредственное отношение герой выражает в нескольких строчках, описывая вздохи Никиты. Всю звездную ночь ворочается восхищенный конской красотой сельчанин. Усиливая его переживания, автор прибегает к описательному юмористическому фольклорному выражению: «И, подумав, Моргунок / Бородою к звездам лег».

В несколько неожиданном свете предстала положительная натура Моргунка во время его внутреннего диалога. Созданный образ честного труженика на несколько мгновений снижается зреющим воровским планом. В этом лаконичном разговоре с самим собой чувствуется ирония автора над народными предрассудками, на поводу у которых и пошел герой: «Лошадей цыгане крали?/ - Крали./ - Испокон веков у всех?/ - У всех./ А у них теперь нельзя ли?/ У цыган? Не грех?/ - Не грех». Ободренный быстрым самоуспокоением и доступностью лошадей, решается на кардинальный шаг недавний гость цыган. Однако вскоре его изобретательность будет осмеяна автором. При внезапном появлении сторожа герою пришлось через силу сделать то, что он планировал «для виду». Вполне естественный повод для ночного подъема в данном случае обернулся своей комической стороной: Слышит - близко за спиной Осторожный шорох.

Что за люди? Кто такой?

Спрашивает сторож.

Я до ветру, - как урок, Отвечал Никита.

И для виду все, что мог, Справил деловито.

Неожиданное для Никиты выполнение заявленных намерений оказалось совершенно естественным для сторожа. Сгорая от стыда, спешно ретируется Моргунок со своей телегой. С точки зрения возникновения комизма в данном фрагменте вновь используется ситуативный юмор, густо приправленный телесным низом.

Наделяя своего героя целеустремленностью и упорством, автор то и дело комически снижает образ, упоминая его необычный способ передвижения. Как, например, «В неизвестный город большаком / Шла телега вслед за мужиком.». Интересен опыт комического сопоставления разных по значимости ситуаций. Это происходит при перечислении государственного масштаба достижений технической мысли и изобретения Никиты. Например: «Вышел в поле тракторный отряд, / по путям грохочет скорый поезд, / Самолеты по небу летят, / Ледоколы огибают полюс» и тут же: «И, по-конски терпелив и строг, / Волокет телегу Моргунок».

Комический эффект дают антитеза между социальным статусом и действиями героя. В эпизоде на базарной площади Моргунок «деловито, не сердито» объясняет людям свое горе: «Погодите, не толкуйте, / Братцы, горе у меня: / На базар служитель культа / Моего увел коня». Несмотря на искреннее страдание Никиты, обнаруженное в рассказе несоответствие между духовным служением и воровской уловкой сатирически высвечивает образ попа и вызывает сочувственную улыбку читателя.

Наряду с сопоставлением автор использует прием срывания масок. Проследим это на примере Ильи Бугрова. Раскрывая образ раскулаченного соседа, автор вновь прибегает к сопоставлению статуса и действий. Однако это сопоставление не несет комической нагрузки. Напротив, встреча на дороге одетого в рубище Ильи и Никиты проникнута глубоким трагизмом. Не вызывает комического ощущения, в отличие от поповского поведения, и кража коня наутро после соседского угощения. Однако бичующий кнут смеха настигает Бугрова на базаре. Услышав знакомую песню про птичку, «ахнул, чуть не сел Никита: / - Сукин сын! Илья Бугров!» Увидев схватку, забил тревогу возмущенный люд, не подозревая комической сути происходящего: «Народ бежит со всех сторон: / Слепого бьют. Разбой!../ - Да как же, братцы, - зрячий он. / - Ей-богу, был слепой».

Своеобразие комизма в эпизоде заключается в том, что, во-первых, разоблачение недавнего слепца автор доверяет не Никите, а случайному прохожему. Подобно Моргунку, тот от души посочувствовал «слепому» и оказался в нелепом положении. Во-вторых, в комическом положении, даже в большей степени, оказался и сам разоблачитель. Но все же сам прием срывания масок, популярный в народных театрах, ставит и Бугрова в смешное положение. Лицемерие и хитрость бывшего кулака проявились в очередной раз, когда, ловко вывернувшись, сбежал он от своего преследователя.

Анализ текста поэмы приводит к мысли о том, что основная задача комического - оттенить глубокий драматизм пережитых народом событий. В одном случае приглушить его плясовыми народными формами, площадным смехом и фольклорными присловьями, в другом - усилить социальную остроту, используя арсенал сатирического смеха.

Показательна в этом о селеньи Острова. Аллегорический рассказ все же имеет фактическую основу, известную автору из периодической печати. Рисуя голодный, заброшенный уголок, Твардовский использует соответствующую печально-повествовательную интонацию, резко контрастирующую c задорной, живой манерой изложения предшествующих глав.

Лишь изредка в ней пробивается юмористическая или горько-ироническая улыбка.

Созданию ощущения безрадостного существования островитян способствует сатирическая ирония. В эпицентре комизма - на первый взгляд неподобающий повод - нищета сельчан: «Ни крыши целой, ни избы, / Что угол - то дыра. / И ровным счетом - три трубы / На тридцать три двора». Единственный петух в деревне и тот «преклонных лет», к обедне вместо колокола «бьет в косу пономарь». Разруха «бесколхозной» деревни является следствием не только разрозненности сельчан, но и кромешной безнадежности их мироощущения. Недоверчиво, прощупывая колкой иронией, встречают они нежданного гостя: «Один: / Мы - люди темные./ Другой: / Мы индюки», «Индусы называемся, / Индусы, дорогой». С грустной иронией о былом достатке в ответ на вопрос Никиты вспоминает дед: «Богатством я, брат, славился / В деревне испокон: / Скота голов четыреста / И кнут пяти сажен». Кажется, самоирония - привычная манера ответов сельчан. Просьба Никиты о коне тут же подверглась насмешке соседей: «- А хоть и есть, - / Вздохнул другой, / Да конь- то больно дорогой, - /За грудь, за складку вдоль спины, / За вороную масть / Полжизни плачено. Цены / Такой никто не даст»; « А я как раз продать бы мог, / Да баба встанет поперек. / Что со слезами, что без слез / Толкует об одном: / Идти по крайности в колхоз, / Так со своим конем». В их печальной иронии чувствуется трагизм недавних событий, гнетущая неопределенность перед неизбежным выбором будущей жизни.

Оттенок сатирической иронии появляется и при показе ветхой лошаденки. Вначале продавец старается подчеркнуть оставшиеся достоинства коня «царевой масти». Но в запале торговли неожиданно выдает: «Ну, / Что там конь! Конь - огонь!../ Как побежит - земля дрожит, / Как упадет - три дня лежит, / И ни вожжа тогда, ни кнут / Ему не вставят ног».

Видя разочарование гостя укладом жизни островитян, старик провоцирует Никиту на откровенный разговор. В словах старика причудливым образом оживает заветная мечта Моргунка об отдельном хуторке на фоне колхозной жизни. Однако автор испытывает на прочность убеждения Никиты, сталкивая его в полемике со стариком. Не подозревая о степени актуальности вопроса, дед иронически вопрошает Никиту: «- Сынок! Ты вот чего скажи, - / Опять пустился дед. - / А чем плохая наша жизнь? / По моему - лучше нет. / Земля в длину и в ширину - / Кругом своя. / Посеешь бубочку одну, / И та - твоя. / И никого не спрашивай, / Себя лишь уважай. / Косить пошел - покашивай. / Поехал - поезжай». Растерявшись, герой отмечает лишь «небогатую» жизнь хозяев. Но не унимается старик. Не считая богатство признаком счастья, он говорит Моргунку о силе привычки, которая, по сути, и движет поисками Муравии. В аллегорической песне про птичку в унисон Никитиным представлениям звучат некоторые дедовские умозаключения. Точно определено главное - ограниченность в свободе передвижения и проживания: « Кабы было больше воли, / Хочешь - здесь ты, хочешь - там». Однако селяне понимают и необходимость объединения, которому мешает среди прочих и такое «серьезное» препятствие: «Кабы если бы не бабы, / Бабы слушать не хотят!..». Блеснувшая комическая искорка тут же сменилась трагическим монологом одной из них. Итог разговора со стариком, несомненно, дал повод Никите представить возможную грань его стремления «пожить отдельным хуторком». Неизменной остается лишь другая мечта героя. О ней поэтично и трепетно поведал обокраденный крестьянин затаившим дыхание слушателям.

Своеобразие иронии заключается преимущественно в ее разных эстетических тонах: сатирическом, юмористическом, трагическом. Подобная специфика комического осмысления действительности свидетельствует о напряженных раздумьях автора, который в то же время стремится к правдивому, порой сатирическому освещению разрозненной жизни противников советских нововведений. Возможно, уже в период работы над «Страной Муравией» начинает складываться характерный для позднего Твардовского иронический стиль в поэтике как следствие иронического типа мышления.

Однако иронией не определяется весь арсенал комической палитры. Как и во многих других, особое место занимают народные шутки и присловья. Остановимся подробнее на их идейно-художественной специфике. Накануне встречи героя с цыганами Никита вспоминает народное присловье о том, что «медведь блинов не пек,/ Волк двора не строил». Использование народной юмористической формулы подчеркивает не только неожиданность, но и нелепость увиденного. Юмор, таким образом, играет подготовительную роль перед встречей с чем-то необычным.

В конце главы комический оттенок содержится в народном описательном выражении: «Бородою к звездам лег». В основе комизма лежит не только метонимический перенос, но и сама ситуация. Как мы помним, ворочается с боку на бок герой, готовя свой воровской план. Таким образом, народное юмористическое выражение помогает автору дать собственную оценку причине беспокойного сна героя. Народный юмор выступает носителем авторской оценки события.

Моргунок впрягается в телегу, он бодро произносит: «Подучусь, как день еще пройду, / Все, что надо, делать на ходу. / А овсом питаться - не беда: / Попадала в хлеб и лебеда. / Стоя спать - уменья мало здесь. / Приходилось спать - и лапти плесть!». В основе этого высказывания, рожденного, несомненно, в бедняцкой среде, лежит скорее драматическая, нежели юмористическая неожиданность. Функция же комического оборота определяется стремлением подчеркнуть личностные качества героя: оптимизм и трудолюбие.

В базарном рокоте то и дело слышатся народные словечки и речевые обороты, используемые как в авторских отступлениях, так и в прямой речи. С гордостью ведут под уздцы только что купленного жеребца хозяева: «- Кто купил? / - Мы купили. / - Сколько дали? / - Хватит с нас». Юмор в данном случае создает неповторимый колорит бурлящей народной жизни, где знание толка в лошадях ценилось столь же высоко, как и меткая шутка.

Сниженный народный юмор, когда старик сравнивает бесколхозное общество с навозными жуками: «гудят, а кучи нет». Грубость этого сравнения свидетельствует о понимании самими сельчанами бесполезности их мытарств. И в некоторой степени выражает ироническое авторское отношение к «неприсоединившимся».

Характерный фольклорный юмор во всем своем неповторимом блеске предстал в финальной части поэмы. В начале главы 18, когда подружки оплакивают девичью свободу Насти, их смех в соответствии с народными традициями иронично-уничижителен. Насмешки подружек направлены на внешность, уровень материальной обеспеченности, возраст жениха.

Представление одного из гостей также выдержано в народно-юмористических традициях: «Чистов Прокофий Павлович, / Бобыльский бывший сын, / Не жук тебе на палочке, / А честный гражданин!».

В сцене свадьбы, когда в центр танцевального круга выходят веселые гости, сквозь частушечный перезвон слышен заливистый смех. Юмор в данном контексте выступает как неотъемлемая часть народности произведения.

Профессиональный юмор мелькнул в монологе кучерявого шофера. Едва получив трактор, услышал он от сотрудников расхожее шоферское пожелание: «Не ломай деревья, / Не ворочай пни, / По пути в деревне / Угол не сверни».

Благодаря стараниям энергичного тракториста и «телега следом здорово пошла». Внезапная поломка железного коня остановила путешественников. Неловкость и неопытность молодого специалиста мгновенно заметил Моргунок. Автор же передал эти наблюдения юмористическим сравнением: «Достает инструмент парень, / Сам заходит стороной, / Боязливо подступает, / Точно к лошади дурной».

Исследование текста поэмы убеждает в широте палитры комического. Здесь и собственно юмор, и народно-поэтические тенденции, и карнавальный смех, и смех трагикомический. Если фольклорный юмор и индивидуально - авторский уже занял свое место в поэтике Твардовского, то возможности карнавально-трагического впервые осмысляются автором.

Сочетание карнавального и трагического в поэме далеко не случайно. Оно в полной мере отразило настойчиво обозначившиеся в мировоззрении поэта сомнения в радужных перспективах нового строя. Если в ранней лирике за озорным юмором поэт маскировал внутреннюю неустроенность, а также был выражением угодного режиму умонастроения, то в «Стране Муравии» смех жизнерадостный, облегченно-фольклорный сосуществует с другим, карнавально - трагическим, имеющим иную функцию. А именно - сквозь воспевание столь близкого светлого будущего обозначены сомнения в их реальности посредством трезвого взгляда на трагические события в стране, коснувшиеся в определенной мере каждой семьи. Может ли замешанный на страданиях строй принести обещанное счастье миллионам? Раздумья поэта преломились в поступках главного героя. Моргунок остался посреди пути, не до конца решившись принять колхозную систему. Герой вместе с автором проходит сложный путь раздумий. Да, селенье Острова оказалось разрушенной страной Муравией, царством «индюков». Однако несет ли новая система желанное счастье русскому крестьянину? Это каждый должен решить сам, тщательно обдумав свое решение.

Взятый из фольклора сюжет о путешествии за счастьем в интерпретации Твардовского включил и фольклорные оттенки комического. Однако индивидуально-авторское осмысление пошло несколько дальше, введя в него трагический элемент. Твардовский посредством карнавального смеха усиливает трагизм происходящего, а порой снимает его.

Этот факт отразился и на развитии комической материи в поэтике Твардовского. Беззлобно-лубочный юмор ранней лирики эволюционирует, не исчезая, впрочем, до конца, в карнавальный смех с его сатирическими тенденциями. Отсюда и расширение спектра приемов. Особенно значима трансформация эстетического знака в рамках иронии: от знакомой уже юмористической иронии до впервые появившейся трагической.

АВТОР: Шалдина Р.В.