30.08.2012 3316

Несколько перфективов и претеритов в одной системе

 

Наиболее типичный диахронический путь для перфекта - превращение в форму, выражающую только информацию о событии в прошлом, без прагматической связи с текущим моментом. На это значение часто накладывается также и видовое различие: в языках с оппозицией «совершенный/несовершенный вид» в плане прошедшего перфект даёт не просто форму прошедшего времени, а форму совершенного вида, которую называют также «перфективом». Перфектив (совершенный вид) - показатель прежде всего аспектуальный, а не временной; однако с ним связано важное типологическое обобщение, сформулированное в [Dahl 1985] - «в языках, где проводится различие между перфективном и имперфективом, независимо от того, какие отношения маркированности имеются между ними - формы перфектива в большинстве случаев ограничены референцией к прошедшему времени, по крайней мере в тех случаях, когда они появляются в утвердительных независимых предложениях» [Dahl 2000: 16]. Для такого рода систем в работе [Bybee, Dahl 1989] предложено название «трехчастные» (tripartite systems) - под «частями» имеются в виду совершенный и несовершенный вид прошедшего времени, а также немаркированное по признаку вида настоящее время.

Сходство этого названия с «перфектом» вызывает терминологическое неудобство, отмеченное, в частности, в [Маслов 1983] и [Dahl 1985]; нередко для этого же значения употребляется термин «аорист», имеющий также и ряд других употреблений; в настоящей работе мы будем говорить «перфективное прошедшее», а там, где это почему-либо для краткости удобно (особенно при противопоставлении с «имперфектом») - «аорист». В случае, если такой оппозиции в языке нет (вообще или в плане прошедшего времени), как в немецком языке, или она выражается независимо от категории времени, как в западно- и восточнославянских языках, перфект переходит в «простое прошедшее», или «претерит» - показатель именно и только референции к прошлому.

«Интерпретация некоторого грамматического показателя как прошедшего или перфектива зависит от того, имеется ли в данном языке имперфектив, и противопоставлен ли ему интересующий нас показатель - в таком случае перед нами перфектив - или он употребляется вместе с ним, и тогда это прошедшее» [Bybee et al. 1994: 51]. Список выявленных различий между перфективом и прошедшим временем также приводится в указанной работе [ibid.: 95]; практически все эти различия вытекают из наличия/отсутствия системного видового противопоставления в плане прошедшего. «Обе эти формы могут означать закончившееся действие в прошедшем, и обе они могут выступать в рассказе о последовательности событий в прошедшем».

Из нашего рассмотрения исключаются показатели совершенного вида, образующиеся путём грамматикализации показателей различных «способов действия» (Aktionsarten), в частности, выражающих пространственные значения - подобно приставочной перфективизации в русском (запеть, пропеть, спеть и т. п.) и других славянских, балтийских, венгерском, грузинском, некоторых чадских, океанийских и проч. языках. Показатели данного рода «перфективизаторы», действительно весьма многообразны в каждом конкретном языке: «среди этих языков нет такого, в котором оказался бы продуктивным только один связывающий показатель (bounder); скорее, каждый из этих языков располагает классом из нескольких таких показателей и, соотвественно, имеет более одной формы перфектива» [Bybee et al. 1994: 87- 88]. Но вместе с тем распределение перфективизаторов этого типа отличается большой зависимостью от конкретных лексем и не может быть выведено при помощи простых правил; кроме того, эти показатели обычно сохраняют собственные значения, дополняющие видовые; лишь немногие из них (и то с ограниченным классом глаголов, притом не со всеми их значениями, как отмечает Ю. С. Маслов [Маслов 1961/2004: 447]) выступают как чистовидовые (рус. сделать, построить, написать). Таким образом, они принадлежат, по крайней мере, не только грамматике, но и словарю; «образование связывающих показателей остаётся по природе своей словообразовательным» [Bybee et al. 1994: 88]; «то, что называют перфективацией, есть в громадном большинстве случаев чисто словообразовательный приём» [Маслов 1961/2004: ibid.] (впоследствии эта радикальная позиция Маслова несколько смягчилась, ср. [Петрухина 2000: 44]). Относительно того, считать ли видообразование в славянских языках фактом словоизменения или словообразования, существует, как известно, уже огромная литература и высказано много точек зрения (один из обзоров: [Петрухина 2000: 44-45]); по-видимому, наиболее адекватен взгляд на эту проблему, согласно которому «многоплановая категория вида... тесно связанная с грамматической, словообразовательной, лексической глагольными подсистемами, не позволяет при её определении использовать логическую категоризацию по необходимым и достаточным признакам для отнесения вида к тому или иному типу языковых категорий». А в неславянских языках, где превербы играют схожую роль, по мнению Ю. С. Маслова, «присоединение преверба само по себе вряд ли способно создать видовое противопоставление славянского типа. Преверб обычно только вносит (или подчёркивает) значение предельности» [Маслов 1984/2004: 36]. В наших терминах здесь речь не может идти о синонимии или квазисинонимии - действительно, базовые употребления обсуждаемых показателей не совпадают, а перфективизирующая роль неотъемлема от других привносимых показателем значений.

Старый претерит и бывший перфект

Если отвлечься от этого специального случая, то типологически устойчивым путём грамматикализации перфектива и простого прошедшего является утрата перфектом семантики «текущей релевантности» и ограничение его чисто темпоральными (или видо-временными) контекстами - так называемый «аористический дрейф» (aoristic drift), в терминах работы [Squartini, Bertinetto 2000]. Промежуточным этапом здесь часто выступает использование перфекта как «неопределенного прошедшего», сочетающегося с обстоятельствами времени (как нередко считается, близкие к прототипу перфекты этого не допускают) и рост доли употребления экспериенциальных контекстов [Lindstedt 2000: 369-371]; о сочетаемости перфекта с показателями точного времени в итальянском, нидерландском и немецком см. [Giorgi, Pianesi 1997: 84].

Впрочем, утверждение, согласно которому употребление перфекта с обстоятельствами точного времени (вроде англ. It»s just been announced five minutes ago «Об этом было объявлено пять минут назад») свидетельствует об утрате им перфектной специфики (такое положение выдвинуто, в частности, в [Миллер 1998], [Miller J. 2004]), представляется слишком сильным, что показано в специально посвященной этой проблематике работе [Ландер 2002]; здесь играет роль также параметр близости этих обстоятельств к моменту речи (так, дейктические обстоятельства вроде пять минут назад перфектной интерпретации не препятствуют), а также коммуникативная значимость обстоятельства времени (например, подаётся ли оно в теме высказывания или в коммуникативно менее привелигированной позиции). По поводу роли указанного фактора в диахронической эволюции перфекта Ю. А. Ландер говорит следующее: «Если принять точку зрения, согласно которой перфектные формы развиваются от исключительно перфектного/результативного значения к обозначению простого прошедшего времени, то в качестве диагностики этого движения можно принять как раз сочетаемость с временным обстоятельствами. В наиболее строгих случаях перфектные формы не сочетаются с ними вовсе, либо сочетаются только с такими временными детерминантами, которые указывают на время, пересекающееся с моментом речи. Чем меньше потенциальная «дейктичность» обстоятельства, тем больше вероятность того, что сочетающаяся с ним перфектная форма утрачивает свое исходное значение».

Завершение процесса знаменуется тем, что бывший перфект начинает свободно использоваться как нарративное время, при изложении последовательных событий [Lindstedt 2000: 371-374]. Данное явление хорошо документировано в индоевропейских языках, особенно в языках Центральной Европы, но отмечено также и вне данного ареала (китайский, эве, ачин и ряд других языков; см. подробнее [Bybee et al. 1994: 85-86]). Оно интересно для нашего исследования тем, что смена старого, синтетического прошедшего времени новым, восходящим к перфекту, как правило, сопровождается сравнительно долгим диахроническим «наслаиванием» и синонимией двух форм; этот период заканчивается отмиранием старой формы прошедшего времени (т. н. «утратой претерита», нем. Prateritumschwund): «как правило, в итоге возникшей таким образом конкуренции форм, ставших синонимичными, сохраняется форма аналитического перфекта и утрачивается форма (или формы) синтетического претерита» [Маслов 1984/2004: 294].

Важная статья по данному явлению, не утратившая значение - работа Антуана Мейе [Meillet 1909]; первым обратил внимание на специфические особенности синхронного сосуществования старой и новой формы прошедшего времени (на французском материале) Эмиль Бенвенист в своей знаменитой статье [Бенвенист 1959]; содержательный обзор предложен Ю. С. Масловым в статье 1964 г. «К утрате простых форм претерита в германских, романских и славянских языках» (включённой в [Маслов 1984/2004: 293-302]). В современной лингвистике различные этапы этого ареально-типологического феномена освещены в цикле работ немецкого германиста В. Абрахама[Abraham 1999, 2004]; важные замечания по поводу ареального распределения данного явления в Европе имеются также в статье [Thieroff 2000].

В работах Тироффа и Абрахама выделены следующие этапы перехода аналитических форм в современных европейских языках (и в идиомах переселенцев из Европы) к перфектному значению [Abraham 1999: 13, 2004: 231, 240]. Сюда добавлены некоторые сведения также из других работ.

1. Старое состояние, с различием перфекта и претерита - «перфект побережья Европы»: скандинавские, нидерландский, западно-фризский, английский, финский, эстонский, испанский, каталанский, из современных славянских языков - только некоторые черногорские диалекты [Lindstedt 2000: 374-375].

2. Состояние синонимии аналитической формы, восходящей к перфекту (Present-Anterior) и старого «простого претерита». Речь идёт о полной синонимии («choice in free variation» [Abraham 1999: 14]). Это следующие идиомы: немецкий, севернофризский, стандартный итальянский, албанский. В работе [Squartini, Bertinetto 2000: 418] к данным языкам добавлены еще следующие романские идиомы, где в устной речи синтетический претерит не утрачен: это арумынский, мегленорумынский, окситанский, франко-провансальский, диалекты Нормандии и Валлонии. Для этих систем характерна (квази)синонимия также нового «сверхсложного» и старого плюсквамперфектов.

3. Системы с «маргинальным претеритом», где старый синтетический претерит сохраняется, но его употребление так или иначе ограничено (письменными регистрами языка, формализованной устной речью): сербохорватский (в большей степени собственно сербский, белградский вариант - боснийский и хорватский варианты сохраняют аорист лишь как архаизм [Lindstedt 2000: 374]), верхнелужицкий [Tommola 2000], румынский, французский («большинство говоров, за исключением лишь некоторых периферийных» [Маслов 1984/2004: 295]).

4. Синтетический претерит (и старый плюсквамперфект) утрачены, в системе господствует новый претерит, восходящий к перфекту (и сверхсложная форма плюсквамперфекта, там, где она имеется): южнонемецкие диалекты, идиш, африкаанс, немецкий Пенсильвании, венгерский, северноитальянские диалекты; сюда же относятся восточно- и западнославянские языки (кроме верхнелужицкого), а также словенский. Сквартини и Бертинетто относят сюда [Squartini, Bertinetto 2000: 421] также те (северо)итальянские и французские диалекты, где синтетический претерит отсутствует даже в пассивном узусе, «даже как редчайшая морфологическая возможность».

Несмотря на ареальный характер этого (и ряда других) явления в глагольных системах европейских языков, едва ли можно отказать в типологическом статусе сходству между аналогичными процессами, скажем, во французском и в румынском языках - т. е. приписывать его исключительно конвергентным процессам в рамках европейского «языкового союза». В специально посвященной указанному явлению статье [Abraham 2004] убедительно опровергается совершенно фантастическая версия распространения этого явления в Европе, выдвигаемая в [Drinka 2003] (перфект вида «ИМЕТЬ»+причастие якобы представляет собой кальку с латинского, а утрата простого прошедшего, функции которого переняла аналитическая форма, якобы получила общеевропейское распространение из северных говоров французского языка! - заметим в качестве курьёза, что авторы «Грамматики Пор-Рояля» 1660 г., Арно и Лансло, считали, напротив, что аналитические «обороты речи» во французском «ведут начало от германцев», [Грамматика... 2000, 190]). В работе Абрахама показано, что развитие аналитического прошедшего носит заведомо независимый характер в трёх германских языках, разделенных территориально (немецкий, восточные диалекты языка идиш и африкаанс). Напомним, кроме того, что развитие «результативная конструкция перфект - перфективное/простое прошедшее» хорошо известно в целом ряде языков, не имеющих ничего общего с европейским ареалом.

Употребление двух синонимичных форм перфективного прошедшего (стадии II и III по Тироффу-Абрахаму) в языках Европы обнаруживает зависимость от следующих двух параметров: диалектный/стандартный и устный/письменный регистр языка. Так, в североитальянских диалектах простое прошедшее практически полностью утрачено [Squartini, Bertinetto 2000: 417, Челышева 2001: 110, 123], в то время как в местных разновидностях стандартного (наддиалектного) итальянского оно употребляется. В устном французском также не употребляется простое прошедшее, в то время как оно сохраняется в письменных регистрах. Э. Бенвенист, продемонстрировав ([1959]) противопоставленность аналитического и синтетического прошедшего как принадлежащих двум специфическим планам глагольной системы - «плану истории» и «плану речи», подчёркивает устойчивость «аориста» и невозможность заменить его на бывший перфект в письменном языке. Здесь же указано на необходимость подробного исследования распределения этих двух времён в письменной речи («нам нужны были бы точные статистические данные, основанные на обследовании текстов различных видов, книг и газет» [1959: 278]).

Ряд таких исследований был проведён и показал наличие у простого прошедшего, в отличие от сложного, специфических дискурсивных функций. Согласно работе [Waugh, Momville-Burston 1986] (цит. по [Squartini, Bertinetto 2000: 417]) в газетном языке простое перфективное прошедшее имеет скорее «контрастивную функцию, акцентирующую формальное и логическое членение текста». В этой работе простому прошедшему времени приписывается «инвариант» (general meaning или Gesamtbedeutung в структуралистском понимании), состоящий из трёх элементов значения (semantic marks): 1) дейктическая референция к прошедшему времени; 2) определение «очертаний» события (dimensionalization), или, в более привычной терминологии, совершенный вид; 3) отграничение (detachment) от настоящего момента. Другая, уже не в соавторстве, статья Линды Во [Waugh 1991] посвящена иерархии компонентов семантики французского аориста; здесь отмечено, что простое прошедшее, во- первых, выделяет предложения, содержащие вводное резюме излагаемой ситуации, конечный вывод или «мораль», формулируемые автором, объяснения, примеры, введение новой ситуации «дискурсивная функция», а во-вторых, выделяет в рамках нарратива те из последовательных ситуаций, на которые автор хочет специально обратить внимание читателя («прагматическая функция», которую можно сравнить с «крупным планом в кино», zooming-in [ibid: 249]); как видим, первое может рассматриваться как частный случай второго. Пример «подытоживающей» дискурсивной функции Passe Simple:

Ainsi parla, pendant pres de deux heures, saint Jean-Marie Bouche dOr chantre des «Franpais dabord qui appelle au «reveil» de ses concitoyens «contre Ies forces de mort et dobscurantisme «parce qu» il souhaite que sa France demeure un «pays missionne» (Le Monde, последнее предложение статьи о Ж.-М. Лe Пене) [Waugh 1991: 247]/

«Так вещал почти два часа святой Иоанн-Мария Златоуст, певец принципа «Французы прежде всего», призывающий к тому, чтобы его сограждане «поднялись против сил смерти и обскурантизма», ибо желает, чтобы родная Франция по-прежнему была носительницей высшего призвания».

Пример «выделяющей» прагматической функции Passe Simple:

Au debut du second set, McEnroe a estime que le spectacle offert au public etait de pietre qualite, et il apostropha vivement Ostoga... [ibid.: 248] «В начале второго сета Макинрой счёл, что зрелище, которое он демонстрирует публике, довольно посредственного качества, и резко прикрикнул на Остогу...»

В этом примере из двух последовательных событий второстепенное, с точки зрения автора, передано аналитическим прошедшим (бывшим перфектом) a estime «решил», в то время как простое прошедшее выносит из ряда вон выходящее событие на передний план (foregrounding).

Так или иначе, в языке прессы эти две формы ближе к полной синонимии, чем в литературном тексте, где специфически нарративная функция Passe Simple традиционно сохраняется [Squartini, Bertinetto 2000: 417]. Хотя во второй половине XX в. и в сфере художественной литературы появляются нарративы, полностью или преимущественно выдержанные в Passe Compose, начиная с романа Камю «Посторонний», 1942 г. (ср. анализ нарративной функции Passe Compose в этом романе в работе [de Swart, Molendijk, to appear]), для изложения объективной связи событий (например, в учебнике истории) аналитическое прошедшее по-прежнему недопустимо [Бенвенист 1959: 278], а в качестве конкурента простого прошедшего выступает praesens historicum. В таком распределении Э. Даль и Е. Хедин усматривают частичное сохранение перфектной семантики: «Как хорошо известно, французское Passe Compose, первоначально бывшее перфектом, практически вытеснило старый перфектов, Passe Simple, в разговорном французском, хотя последний вполне жив в письменном языке. Тем не менее, Passe Compose стандартно выбирается для изложения прошедших событий в новостях и преобладает в газетном тексте [Wiberg 1995], в то время как соответствующие предложения, допустим, в учебнике истории излагаются скорее в Passe Simple. Есть соблазн интерпретировать это явление как предельно широкую трактовку понятия текущей релевантности, включающее все виды «(свежих) новостей»« [Dahl, Hedin 2000:399].

В немецком языке в разговорной речи претерит активно вытесняется перфектом; тем не менее, имеются некоторые глаголы, реликтово сохраняющие преимущественно претерит - к ним относятся глаголы sein «быть» и haben «иметь», а также модальные глаголы. «Даже в тех диалектах, где исчез претерит (во всех южно-немецих диалектах, на юге рейнско-франкской области и в восточно-франкской области), сохранились формы war, wollte и другие. Изоглосса wollte проходит гораздо южнее, чем изоглосса lag(en), ещё дальше на юг проникла изоглосса war, засвидетельствованная во всей Баварии» [Шендельс 1970: 95].

Различие между синонимичными перфектом и претеритом в немецком, как и во французском, играет структурирующую роль в дискурсе, но здесь в качестве маркированной формы выступает не простое прошедшее, а аналитическое: «Перфект вторгается в претеритальное повествование, выполняя архитектоническую функцию, членит повествование на смысловые отрезки. Открывая абзац, он возвещает о том новом, что ожидает читателя; заключая абзац, он подытоживает сказанное; вклиниваясь в абзац, он содержит комментарии автора» [Шендельс 1970: 46]. Учитывая, что перфект в разговорном немецком выполняет и плюсквамперфектные функции (см. ниже, гл. 3), здесь можно видеть и влияние дискурсивных функций, типологически характерных для плюсквамперфекта; в частности, в начале абзаца и более крупных дискурсивных единиц плюсквамперфект выступает как сигнал неактуальности повествования. Перфект также несёт и прагматическую нагрузку, выступая как форма, тесно связанная с актом коммуникации и дейктическим центром, обращением к читателю, отождествлением авторской точки зрения с точкой зрения одного из персонажей и т. п.; претерит же выступает как знак нейтральности «постороннего наблюдателя». Возможно различить и некоторые следы эвиденциального значения («смена перспективы происходит, когда рассказчик переходит от объективного описания фактов к своим прдположениям, заключениям или представляет их себе так, как будто он сам их видел»).

Похожее распределение наблюдается также и в литературном итальянском [Squartini, Bertinetto 2000: 422-423].

В стандартном (наддиалектном) румынском языке ограничения на употребление синтетического перфективного прошедшего еще сильнее: здесь данная форма присутствует фактически только в письменном языке. Оказывается, что ситуация близка к наблюдаемой во французском языке и отражает дихотомию Бенвениста [Сикацкая 1984, 1985]. «Сложный перфект» (perfectul compus) взаимодействует в художественном нарративе с «простым перфектом» (perfectul simplu) с целью создания оппозиции между повествованием, так или иначе затрагивающим рассказчика, и «объективным» изложением событий, разного рода сентенциями общего характера, выводами и т. п. Показательны примеры рассказа от первого лица, в которых с третьим лицом последовательно употребительна синтетическая форма, а с первым - аналитическая [Сикацкая 1984: 86, 1985: 9]. Корреляция эта не стопроцентна, и внутри третьего лица также различимы градации по степени удалённости от дейктического центра: персонажи, ассоциируемые с рассказчиком, выполняют действия, кодируемые аналитической формой, а противопоставленные ему - синтетической [1985: 9]. Говоря об «отключении» рассказчика от излагаемой ситуации (в контекстах вроде «он пробормотал не мне, а как бы про себя», «я почувствовал себя немного грустно и одиноко»), автор использует синтетическую форму «в прагматических целях» соответствующего воздействия на читателя [1984: 88]. Первоначально (в языке XIX века) в письменном нарративе употреблялся исключительно «простой перфект», а «сложный» вторгался в него только в передаче устной речи; картина подобной эволюции вполне напоминает французскую.

В современном сербохорватском «аорист образуется почти исключительно от глаголов совершенного вида» [Кречмер, Невекловский 2005: 164]; он практически утрачен в живых говорах (сохраняясь только в некоторых говорах штокавского диалекта, в частности, именно среди пограничных румынскому), «он более присущ письменным формам языка, особенно беллетристике». Интересно, что его оттеснению в область письменной речи предшествовало развитие дополнительных значений, так что данные формы следует считать квазисинонимичными. Кроме временного, аорист имеет значения, не свойственные произошедшему из перфекта простому прошедшему, а именно модальное:

Dobro, kad neces da ucutis, ja odoh u kafanu

«Ладно, если не замолчишь, я пошёл в кафе» и «гномическое (вневременное, афористическое... обычно в пословицах и т. п.)»:

Niko se ne ogreja na tudem ognЛstu

«Никто не может согреться (букв, согрелся) чужим огнём».

Похожая картина - квазисинонимия перфекта и претерита - судя по [de Hoop et al. 2004], имеется в нидерландском языке. Здесь простое прошедшее время, согласно этой работе, вытесняется аналитическим, но «всё ещё используется в ограниченном числе контекстов, например, с наречиями (toen «тогда», vroeger «ранее»)» [ibid.: 1080], а также (в отличие от бывшего перфекта) употребительна в хабитуальных контекстах, что демонстрирует известное сходство со специализацией старого претерита на общефактическом значении в сербохорватском:

Ik fietste iedere dag naan mijn werk [ibid.]

«Я ездил (а) каждый день на работу на велосипеде».

Прагматические различия между перфектом и старым претеритом на начальной стадии экспансии молодой формы отмечены в аккадском языке [Anderson L. 1982: 243, семантическая карта]. Здесь перфект (происходящий от dativus ethicus) в староаккадский период употреблялтся параллельно со старым претеритом только в контекстах «сильного утверждения» (strong assertion); этот этап предшествовал вытеснению старого претерита в модальную область.

За пределами Европы стадия полностью синонимичного употребления показателей (бывшего) перфекта и простого прошедшего представлена также в современном суахили [Громова 2005]. Здесь показатель - первоначально выступал в значении «простого прошедшего», «абсолютного времени» [Contini-Morava 1989], а -те в перфектном значении («завершение действия и/или результирующее состояние, [Ashton 1944]), показатель –е так называемый «старый перфект», имеющий весьма разнообразные значения в прочих языках банту - также в аористическом значении. «Возможно, что именнно в силу того, что конкретные реализации видо-временных значений характеризуются высокой степенью вариативности, нечёткости, зыбкости и изменчивостью границ между отдельными градациями, в суахили прослеживается тенденция к ограничению формального разнообразия». Действительно, в современных текстах форма на -е предстаёт реликтовой, а формы -те- и -li- выступают в одинаковых контекстах:

Mwenyekiti amewataka viongozi wa Chama cha Mapinduzi kuhamasisha wananchi...

«Председатель призвал руководителей Революционной партии воодушевить народ...»

Aliwataka viongozi hao kupita nyumba hadi nyumba...

«Он призвал этих руководителей пойти в каждый дом...».

В роли нового показателя перфектного/относителыю-временного значения выступает грамматикализованный формант -sha--isha- «заканчивать»; в сочетании с показателями претерита он даёт синонимичные показатели (плюсквамперфектного характера) -mesha- и -lisha.

Семантическое сближение перфекта и претерита в гератском диалекте языка дари (а также еще в целом ряде иранских диалектов) поддерживается фонетически. Ю. А. Иоаннесян, указывая в грамматике «собственное» значение гератского перфекта - «совершившееся действие, тесно связанное своим результатом с моментом речи» - в примечаниях к этому месту отмечает, что «стяженные формы перфекта фонетичнски сильно сближаются с претеритными: xaridim - xaridim, gerefti - gerefti, amadin - amadin, поэтому различить их бывает сложно. Формальным критерием выступает ударение, если в претерите оно приходится на последний слог основы, то в перфекте - на личное окончание, что не решает проблемы. К неустойчивости ударения в претерите добавляется то, что в силу функциональной близости оба эти времени часто чередуются:

i asp-e bace-ye padsa boborda dar tavila kad

«Эту лошадь царевич отвёл и поставил в конюшне»

Возникает вопрос, является ли boborda формой перфекта или претерита, образовавшейся из bobordab.

Этим фактором, на наш взгляд, объясняется и нетипичное сосуществование в глагольной системе гератского диалекта двух синонимичных форм перфекта - с приставкой bi- и без неё «перфект представлен двумя формами... значение которых идентично, как явствует из их параллельного употребления в одной фразе для выражения последовательно совершаемых одним лицом действий»; форма с приставкой bi- сохраняется именно ввиду фонетического и семантического сближения бесприставочного варианта с формой претерита.

Семантическое и формальное смешение перфекта с перфективным претеритом, как хорошо известно, характерно и для латинского языка; парадигма так называемого Perfectum соединяет в нём формы, восходящие к индоевропейскому аористу (вроде scrip-s-i «я написал», сигматический аорист) и к индоевропейскому перфекту (ce-cid-i, редупликация).

Наконец, вне западноевропейского ареала отмечен и случай дискурсивного распределения подобных форм: так, ситуация в удинском языке [Т. А. Майсак, личное сообщение; данные неопубликованной грамматики W. Schulze] очень близко стоит к тому, что мы видим, например, в немецком. Здесь имеются формы претерита (показатель -/-) и так называемого «перфекта» (-е-); эти формы сплошь и рядом употребляются в очень близких функциях и могут рассматриваться как воплощающие один элемент видо-временной парадигмы. В одном из удинских диалектов, октомберийском, уже налицо хорошо известная ситуация утраты претерита и господства во всех контекстах, типичных для простого прошедшего, формы на -е-. В других двух, варташенском и ниджском, для перфекта (наряду с контекстами, свойственными и претериту) характерны собственно результативные употребления:

bezi mozi-ne ас-е so-t»-o-z хй v-esa

Отметим, что в приведённом нами контексте параллельно с перфектом выступает и образованный от перфекта плюсквамперфект (ba-ne-ke-i); употребление плюсквамперфекта в данной дискурсивной функции хорошо известно.

Исследование письменных источников для тех языков, где ныне старая форма утрачена полностью (или сохраняется для очень ограниченного класса глаголов), также показывает, что эти языки прошли через достаточно долгий период сосуществования двух синонимичных форм. Естественно, старые формы дольше сохраняются в текстах, отражающих литературный регистр языка; но и документы, стоящие ближе к неформальному регистру (в тех случаях, когда таковые сохранились) на протяжении некоторого времени демонстрируют конкуренцию в тождественных контекстах новой формы (бывшего перфекта) и старого (перфективного) прошедшего.

Например, в письменных памятниках раннего периода языка африкаанс, близко отражающих разговорную речь (XVIII в.) в претеритной позиции представлены как (морфологические) претериты, так и перфекты [Conradie 1999: 28-33, обобщающая таблица по памятникам: ibid: 34]; начиная с XIX в. синтетический претерит сохраняется только для ограниченного количества модальных глаголов. В памятниках же XVII-XVIII вв., ориентированных на литературный нидерландский язык (в котором противопоставление претерита и перфекта сохранялось дольше и отчасти сохраняется и ныне), преобладает синтетический претерит [Conradie 1999: 25-28, таблица: ibid: 33]. Если бы исследователь проигнорировал указанное разделение памятников, исчезновение синтетического претерита в литературных текстах XIX в. выглядело бы «мгновенным»; в действительности за этой картиной стоит лишь социолингвистическая «революция», а именнно проникновение разговорного языка африкаанс в литературный регистр, где ранее выступал стандартный нидерландский (или, по крайней мере, идиом, на него ориентирующийся).

Завершающую стадию аналогичного процесса отражают древнерусские письменные памятники, причём не только литературные, но и такие, как берестяные грамоты, отражающие неформальный, максимально близкий к разговорному язык. Не будем останавливаться на проблеме того, когда именно произошёл переход восточнославянского аналитического перфекта в простое прошедшее время и существовали ли вообще когда-либо синтетический аорист и особенно имперфект в живой древнерусской речи. Тот и другой вопрос являются предметом давней ожесточённой дискусии в славистике. Конкурируют два основных подхода, согласно которым соотношение между синтетическими (аорист, имперфект) и аналитическим прошедшим было актуально в разговорном древне-русском по крайней мере до XIII в. [Истрина 1923, Кузнецов 1959], либо же синтетические формы были утрачены ещё в дописьменную эпоху [Issatschenko 1980-1983; Горшкова, Хабургаев 1981; Успенский 1987]; ср. обзор этих версий в [Klenin 1993], [Tommola 2000: 460], [Петрухин 2004: 74-76]. Но несомненно, что на протяжении достаточно долгого периода (вплоть до эпохи Петра Великого) сохранялась специфическая ситуация, при которой формы синтетических прошедших времён отсутствовали в устной речи, хотя употреблялись в письменных текстах.

К совершенно схожим выводам приходят, по-видимому, независимые друг от друга (и проведённые на разном материале) исследования [Tommola 1993] и [Зализняк 1995/2004]). X. Томмола, изучавший древнерусские литературные нарративы, замечает, что наблюдаемая картина «не заменяет живого употребления этих форм, но показывает, что люди должны были на протяжении многих веков после „исчезновения» понимать их. Очень долго, как можно судить, имела место ситуация, напоминающая современную французскую, когда носители встречают при чтении и понимают Passe Simple, хотя никогда и не используют его в речи» [Tommola 2000: 460]. А. А. Зализняк на материале древнерусских берестяных грамот показывает, что на фоне отмеченного с самого раннего периода безусловного преобладания формы, восходящей к перфекту (она свободно употребляется в нарративных контекстах, с указанием точного времени и т. п.), тексты демонстрируют также и употребление аориста в составе официальных документов и формул книжного языка; «во всех этих случаях отличие имперфекта и аориста от перфекта, по-видимому, не смысловое, а лишь стилистическое» [Зализняк 1995/2004: 173]. Таким образом, «аорист был не позднее XII в. (возможно, и раньше) оттеснён в сферу пассивного знания: в обыденной устной речи он уже не употреблялся - его заменил перфект, ставший универсальным выразителем прошедшего времени. Однако носители языка всё ещё без труда понимали аористы при чтении или слушании читаемого текста и правильно (с морфологической и семантической точки зрения) их употребляли, когда писали летописный или официальный текст».

Выводы Зализняка сопровождаются ареально-типологическими параллелями (не столь частыми в этой недавней, но уже классической работе): «Вытеснение аориста перфектом в др.-р. языке - часть большой ареальной проблемы вытеснения простого прошедшего сложным (актуальной, в частности, для многих славянских, романских, германских и иных языков Европы). Можно найти в живых языках почти все промежуточные ступени этого процесса. Для Руси XI-XIII в., по-видимому, можно предполагать стадию, близкую к современному французскому языку, где форма passe simple (весьма близкая по функции к аористу) полностью отсутствует в разговорной речи, но свободно используется в литературных и сходных с ними текстах, не вызывая при этом трудностей у читателя. Другой возможный аналог - современный сербохорватский язык, где аорист редко употребляется в разговорном языке, сохраняясь главным образом в художественных произведениях».

Случай равноправного функционирования перфекта и простого прошедшего отмечен также и в языках, где перфект имеет эвиденциальную семантику. В качестве примера приведём коми-зырянский язык.

Коми-зырянский перфект сохраняет и перфектное значение (достигнутого состояния или актуального события), и эвиденциальное (неочевидность действия, инферентив, пересказывательность); на равноправие этих функций данной формы указал Б. А. Серебренников. Здесь, между прочим, графически представлена (при помощи «вилки») диахроническая схема «расщепления значения перфекта»: «на базе прежднего значения результативности возникло другое значение, выражающееся в способности перфекта обозначать действие, лично не наблюдавшееся говорящим»: таким образом, предвосхищен подход таких работ, как [Bybee et al. 1994] или [Tatevosov 2001] (точка зрения Серебренникова даже ближе к высказанной в последней из этих работ, коль скоро исходным значением полагается результативное). Оказывается, что в нарративе, где речь идёт о незасвидетельствованном событии, перфект в эвиденциальном значении может чередоваться с претеритом (не несущим такой семантики):

- Джынвыйб йбй старукалбн висьталомысь сшб тбдмалю:... немецъяс кылбмабсь, мый деревняб кольбма уджалысь йбз депутатъяс областной Советса членлбн семья. Найбс кут!сны да сшб жб вояс бшбдюны кыдз выло, керка водзладорас, а керкасб бзтюны.

- «От полоумной старухи он узнал:... немцы услышали, что в деревне осталась семья члена областного Совета депутатов трудящихся. Их схватили в ту же ночь, повесили на берёзе, возле дома, а дом зажгли».

По контексту, согласно Серебренникову, в первом случае ожидалась бы форма перфекта тбдмалдма «узнал» - видимо, ситуация «он узнал» входит в пересказываемую информацию. Далее в пересказе слов старухи сперва употреблены перфекты («услышали», «осталось»), но действия «схватили», «повесили» и «зажгли», дважды входящие в пересказывательный контекст, излагаются в претерите.

Конечно, следует учитывать и объяснение этого факта, предлагаемое самим Б. А. Серебренниковым: «В коми-зырянском языке, очевидно под влиянием русского языка, возникла тенденция к нарушению правил употребления перфекта в модальном значении». Но в принципе смешение перфекта и простого прошедшего возможно и в связи с тем, что в одном и том же языке перфект может развивать, наряду с эвиденциальными, и значения, близкие к чисто претеритальным (ср. ситуацию в болгарском языке); в этой связи особенно важно то, что в коми-зырянском языке в XX веке появляется новая конструкция результатива, приобретающего и перфектные значения, посессивно-безличного типа, буквально «у меня долго спалось» ([Leinonen 2004: 272 ff]); как отмечал Д. В. Бубрих [1949: 124-125], они ареально связаны с русскими диалектными «результативами с некоторыми чертами перфекта» [Недялков, Яхонтов 1983] типа у меня дурного не боено «я не боюсь дурного».

Не исключено, что наблюдаемая картина (с варьированием претерита и пересказывательного перфекта) облегчается генетической связью между перфектом и простым прошедшим, позволяющей им выступать в качестве синонимов, вероятно, также с дополнительной дискурсивной нагрузкой.

Противопоставления между синонимичными претеритами, связанные с дискурсивными прагматическими функциями, не обязательно связаны с «перфектным» путём грамматикализации простого прошедшего; более того, соответствующие функции могут быть непосредственно мотивированы изначальным значением конструкции. Примером может служить каталанский язык, в котором развился редкий, хотя и не уникальный среди романских языков новый аналитический перфектив (так называемый perfet perifrastic со вспомогательным глаголом апаг «идти» (yaig cantar «я спел»). Старый синтетический перфектив, восходящий к латинскому перфекту, в (литературном) языке также сохраняется, хотя сужает сферу употребления, по функции приближаясь к показателю, используемому для рассказа о последовательных событиях (т. н. нарративу: [Dahl 1985: 70]).

Важным параметром разграничения между формой старого и нового является регистр языка: указанная конструкция является разговорной (colloquial) [Squartini, Bertinetto 2000: 426] и в устной речи представляет собой «употребляемый по умолчанию показатель прошедшего времени» [Detges 2004: 212].

Диахронически эта форма восходит к распространённой в средние века в галло-романской зоне и Каталонии конструкции «идти + инфинитив», означавшей «внезапное начало действия» [ibid.: 213-214]; которая уже в ранний период стала использоваться для структурирования дискурса, выделяя «особо важные» события (естественное расширение семантики - от «внезапности» до «важности»). Наиболее частотный глагол, с которым она встречается в средневековых (старофранцузских и старокаталанских) романских текстах - ferir «ударять, бить, сражаться», причём в повествованиях о битвах, где, конечно же, то, что герои вступили в столкновение, не является неожиданным; данная форма выделяет наиболее важные, акцентуируемые говорящим, «драматические» события.

En mi le camp amdui s»entr»encutrerent Si se vunt ferir, granz colps s»entredunerent (Песнь о Роланде, 3567-3568)/

«Посредине поля оба встретились и стали биться: сильные удары наносили они друг другу».

Во французском и окситанском этот оборот вышел из употребления в XVI-XVII в.. [ibid.: 220], в то время как в каталанском уже с начала XIV века его специфическая дискурсивная функция начинает стираться; тем не менее вплоть до XVIII века конструкция с апаг преобладает в контекстах с выделением событий, так или иначе важных для ситуации речевого акта (foregrounding): так, «в пассажах, повествующих о вспышке чумы в 1651 году... апаг + inf. гораздо более частотен в тех разделах, где автор повествует о смерти собственной семьи» [ibid.: 222].

«Обратное» распределение бывшего перфекта и старого претерита по временной дистанции: румынские диалекты, карачаево- балкарский

Особый случай дополнительной дифференциации представлен в олтенских диалектах румынского языка [Squartini, Bertinetto 2000: 418, Лухт, Нарумов 2001: 602]: здесь сохраняются обе формы, но с распределением, связанным с временной дистанцией.

Эта ситуация лишь внешне напоминает положение дел в испанском или в каталанском языках, где перфект имеет, помимо характерных для этой категорий, связанное с суточным циклом «сегодняшнее» значение.

В названных диалектах, напротив, форма, восходящая к аналитическому перфекту, используется для обозначения «не сегодняшних» событий, в то время как значение недавнего события имеет, напротив, синтетическое прошедшее, употребление которого ограничено предельными контекстами: возможно сказать bau ип pahar си ара «он выпил стакан воды», но не просто Ьйи «он пил, он выпил».

Подобное распределение («инвертированное соотношение», по [Лухт, Нарумов 2001]) не может быть прямым продолжением раннероманской ситуации и является продуктом вторичной дифференциации (полностью) синонимичных форм перфективного прошедшего.

Оно может также быть связано с ареальным влиянием «балканского» соотношения «перфект vs. аорист», где перфект обычно представляет собой показатель с резко ограниченным набором употреблений, утративший базовое значение «текущей релевантности», активно употребляется в характерных для перфекта контекстах [Lindstedt 2000].

Акциональное ограничение может быть связано с влиянием сербохорватского языка, где отмечены схожие явления (данная версия приводится в [Squartini, Bertinetto 2000: 419] со ссылкой на Линдстедта).

Указанное распределение, возможно, находит типологическую параллель в карачаево-балкарском языке. Здесь имеются две формы претерита: одна из них представляет собою старый общетюркский претерит на -ди, другая же (на -гаи) в большинстве тюркских языков является перфектом либо эвиденциальной формой (перфектного же происхождения).

Обычно они рассматриваются как синонимичные вариативные формы «прошедшего в настоящем» ([Алиев 1968: 114-115]).

Оказывается, что в некоторых контекстах информанты действительно не усматривают различия между семантикой этих форм, а в некоторых усматривают различие, связанное с противопоставлением по временной дистанции, и это противопоставление опять-таки обратное по отношению с тем, что ожидалось бы с точки зрения диахронии этих форм [А. Б. Шлуинский, устное сообщение].

Отметим также то, что с глаголом состояния «оставаться» разницы не наблюдается, а с глаголами «приходить» и «брать» (но не «уходить») информанты выбирают такое же расщепление интерпретаций, как и в румынском языке, где оно выступает только при предельных глаголах. Впрочем, для более надёжной интерпретации карачаево-балкарских фактов всё же необходим больший материал.

Таким образом, происходит «забвение внутренней формы» на стадии синонимии: синхронное распределение форм не соответствует их этимологии.

В чём-то близкие феномены диахронического развития синонимичных пар «перфект-претерит» отмечал Ю. С. Маслов [Маслов 1984/2004: 298, статья 1964 г.]: «Вместе с тем даже полная потеря бывшим перфектом его специфического оттенка не обязательно приводит к гибели именно более старой формы прошедшего времени.

Абсолютные синонимы не удерживаются в языке.

Но выпасть из языка может в аналогичной ситуации и бывший перфект (как это было в греческом языке эпохи эллинизма) либо же обе конкурирующие формы могут объединиться в одном классе форм (ср. латинский «перфект») или даже слиться в одной парадигме (как это предполагается в отношении германского сильного претерита)».

«Длинная» и «краткая/неспрягаемая» формы простого прошедшего

Как и в случае диахронически более «старых» предшественников перфективного/простого прошедшего - а именно стадиях результатива и перфекта, мы встречаем пары форм, соотносящиеся по признаку степени формальной и парадигматической маркированности - иными словами, синхронно сосуществуют формы, одна из которых морфологически сложнее и несёт значения еще нескольких грамматических категорий (лица, числа, рода и т. п.), а другая морфологически проще, и часть категорий остаются в ней невыраженными.

В целом ряде случаев данные пары опять же связаны с проблематикой абсолютного употребления не финитных форм в предикативной функции, которые затем факультативно присоединяют лично-числовые показатели согласно [Калинина 2001]; однако целый ряд подобных форм отмечен в языках с иным строем глагольной парадигмы; довольно часто такое соотношение можно рассматривать не как продукт наращения не финитной формы, а напротив, как продукт усечения лично-числовой.

С типологической точки зрения - в том числе и с точки зрения соотношения синонимичных глагольных форм - интерес представляет так называемый безэлевый перфект, открытый А. А. Зализняком на материале новгородских берестяных грамот (в других древнерусских памятниках, в том числе несущих влияние древненовгородского диалекта, он не отмечен). Форма эта изредка встречается в грамотах XIII-XV веков, то есть относится ко времени, когда л-форма (исторически славянский перфект) уже заведомо представляла собой в древнерусском языке простое прошедшее, а аорист уже утратил собственное своё значение (даже в письменном регистре) и функционировал просто как «более высокий» аналог перфекта. В настоящее время известно всего шесть надёжных примеров безэлевого перфекта, причем все они относятся к мужскому роду единственного числа.

Морфологически он отличается от перфекта тем, что суффикс причастия -л- у него усечен вместе с окончанием; так как перфект 3 л. в берестяных грамотах практически всегда употребляется без связки, то «в 3-м лице [безэлевый перфект] неотличим от аориста (по крайней мере, для тех глаголов, которые реально встретились в данной форме)» [Зализняк 1995/2004: 144]. Таким образом, безэлевый перфект может рассматриваться также как несогласованный аорист 3 ед., к которому (в 1 л. и 2 л.) добавлена связка. Просто как аорист с избыточной связкой эту форму мешают трактовать примеры 1 лица ед. ч., а именно взл ксмь «я взял» (в грамоте № 482, XIII в., см. также ниже) и особенно посласмъ «я послал» (в грамоте из Старой Руссы № 39, конец XIV - начало XV в., находка 2004 г.), где начальный слог связки подвергнут элизии, - вместо взлхъ ксмь, послахъ ксмь. Пример посласмъ выступает, кроме того, свидетельством начинавшегося процесса грамматикализации безэлевого перфекта уже как синтетической, а не аналитической формы, и превращением форм вспомогательного глагола «быть» в личные окончания, что является характерным морфологическим последствием семантического перехода от собственно перфектного значения к значению простого прошедшего [Bybee, Dahl 1989]; ср. аналогичное развитие л-перфекта в польском языке (posialem).

Семантика безэлевого перфекта, насколько можно судить по немногочисленным примерам, не отличается от позднедревнерусской семантики простого прошедшего (воплощаемой также обычным л-перфектом и - в официальных текстом - аористом). Не наблюдается (насколько можно судить по ныне имеющемуся ограниченному материалу) каких-либо правил распределения между обычным и безэлевым перфектом: напротив, эти формы употребляются в практически тождественных контекстах. Особенно характерен пример употребления обычного и безэлевого перфекта от одного и того же глагола одним и тем же носителем древненовгородского диалекта. Берестяные грамоты №№ 480 и 482 (80-е-90-е годы XIII в.) написаны одним почерком, и в них имеются следующие примеры:

Вза ксмь плть наца(те во)з(ъ о)вса и лоньскоко и нинешнеко

«Я взял пятнадцать возов овса - и прошлогоднего [оброка] и нынешнего»

(В)заль мсмь... ино томуо исправа

«Я взял... то этому [делу] суд».

Грамота № 482 представляет собой отчет управляющего о сборе оброка и о возникающих в связи с этим коллизиях; от грамоты № 480 сохранился лишь небольшой фрагмент, но и она, судя по всему, относится к этой же категории документов; во всяком случае, нет специальных оснований предполагать, что слова «я взял» в этих двух примерах выступают в принципиально разных контекстах, и что обычный и безэлевый перфект несут здесь различную семантику. В грамоте Ст. Р. № 39, помимо уже цитировавшегося безэлевого перфекта (посласмъ), употреблён также и обычный перфект 2 л. ед. ч. без связки (А продай, как и тп, по тому же ли то продоле «А продай [бочки вина], как и те, за ту же цену, что и то продал»).

А. А. Зализняк допускает связь с безэлевым перфектом также загадочной словоформы пришъ, известной по трём источникам более раннего времени, чем собственно безэлевый перфект, а именно по берестяным грамотам №№ 675 и 821 и по евангельской цитате в Житии Феодосия из Успенского сборника (всё это памятники XII в.). Во всех трёх известных контекстах она, по-видимому, эквивалентна действительному причастию прошедшего времени пришьдъ «придя» (но, в отличие от него, не согласуется с определяемым существительным по роду и числу). Существенно также, что в обоих примерах из берестяных грамот она выступает в синтаксической позиции, где в древнерусском языке были допустимы как причастие указанного типа, так и verbum finitum: пример А нынт вькоупъникгь пришъ и съгонилтъ (грамота №821), так как причастия могли выступать в сочинительной конструкции, допускает и интерпретации «А потом соарендаторы пришли и согнали», и «А потом соарендаторы, придя, согнали».

По мнению В. Вермеера (приводится там же), это аналогический вариант причастия, построенный от перфекта пришъль по образцу соотношения типа умьрълъ: умъръ. Согласно Зализняку, «словоформа пришъ обнаруживает значительную близость к формам безэлевого перфекта... Во-первых, и та и другие построены приёмом усечения. Во-вторых, и та и другие ведут себя как неизменяемые формы... Весьма близки и функции этих форм (так, в № 675 и 821 пришъ можно приравнять по функции как к причастию, так и к перфекту). Вырисовывается, таким образом, некая отсутствующая в книжном языке неизменяемая форма, выражающая отнесение к прошедшему времени».

В эвенкийском языке [И. Недялков, В. Недялков 1983] имеются синонимичные формы перфективного прошедшего, по-морфологической структуре и системным взаимоотношениям близкие древненовгородскому соотношению «аорист и стандартный перфект с одной стороны - безэлевый перфект и форма пришъ с другой стороны». Диахронически, однако, соотношение здесь обратное, и эти формы принадлежат как раз к типу нефинитных сказуемых с лично-числовыми показателями [о системе эвенкийских причастий и их вторичной «финитизации» см. Калинина 2001: 62-64].

В эвенкийской глагольной системе сосуществуют перфективное причастие в предикативном употреблении форме (локо-чб «повесивший», «он повесил») и форма перфективного прошедшего времени с личным окончанием (локо-чб-н), «которое предположительно и происходит от предикативного употребления перфективного причастия»; первое «выступает как синоним» второго. Таким образом, перед нами пример «наслаивания» двух форм, из которых одна морфологически и парадигматически редуцирована сравнительно с другой: «причастие отличается от прошедшего тем, что не изменяется по лицам и различает лишь число». Именно причастие предпочитается в нарративе, в то время как в диалоге, где маркирование лица более важно, удельный вес предикативного причастия резко падает.

Нефинитная форма в предикативном употреблении присуща в эвенкийском в основном фольклорным текстам, а в XX веке её частотность падает. Таким образом, в эвенкийском форма перфективного прошедшего с личным окончанием, скорее всего, также прошла через результативно-перфектную стадию, прежде чем приобрести значение простого прошедшего. Но и подобное употребление не финитной формы тоже не является первичным. Перед нами образец параллельного развития диахронически старшей и младшей глагольных форм, первоначально имевших иную семантику.

Непосредственно сопоставимо с эвенкийской ситуацией соотношение форм перфективного прошедшего в авадхи [Липеровский 1997: 179-184]. Как мы уже упоминали, глагол в этом времени также имеет две парадигмы, одна из которых восходит к неспрягаемому причастию, а вторая - к такому же причастию с лично-числовыми флексиями; эти типы парадигм контаминируются, но при известных ограничениях, связанных с переходностью глагола.

Кроме того, - что находит соответствие уже скорее в древненовгородском материале, если принять гипотезу А. А. Зализняка относительно функций формы пришъ - в авадхи имеется и неизменяемая форма «прошедшего автономного» времени, неспособная «дифференцировать значения лица, числа и рода» и являющаяся «немаркированной по сравнению с другими формами, имеющимися в рамках простого автономного времени». Эта форма, подобно новгородскому пришъ, ограничена лексически, встречаясь прежде всего с глаголами de- «давать», le- «брать», каг- «делать» (только эти глаголы имеют особую претеритальную основу: din(h)~ и т. п.); впрочем, существует и реже употребляемый продуктивный аффикс недиферренцированного прошедшего времени: -а, совпадающий с показателем 2 л. ед. ч.; в обоих случаях значение времени формально выражено.

Древненовгородские формы, в отличие от форм эвенкийского языка, явились продуктом вторичного усечения; то есть древнерусский «стандартный» перфект и спрягаемый аорист исходны, а «краткие» словоформы прошедшего времени - формально вторичны. Но и в этом случае результатом изменения является сосуществование в парадигме «специфицированной» и «не специфицированной» (тяготеющей к неизменяемости) форм прошедшего, причем в обоих случаях появление вторых связано с предикативным употреблением не финитных форм. Формы авадхи представляют параллель к обеим системам - с одной стороны, сохраняется старое предикативное употребление причастия, с другой стороны, развивается новая неизменяемая форма, выражающая однозначную референцию к прошедшему.

Указанная тенденция связана, безусловно, с детально изученным в рамках теории грамматикализации феноменом фонологической и морфологической редукции форм по мере приобретения ими более поздних значений - а именно к таким и относятся перфектив и претерит ([Bybee et al. 1994: 52]; квантитативный анализ фонологической редукции сильнее грамматикализованных показателей: [ibid.: 106-115]). Одновременно система сохраняет и парадигматически более «специфицированную» форму для эксплицитной передачи грамматических значений (принципиально схожее явление наблюдается и в процессе утраты перфектом связки при переходе к простому прошедшему).

Специально отметим, что, по крайней мере, не все из только что обсуждавшихся неспецифицированных по признакам лица и числа форм перфектива можно трактовать единственно как абсолютно употребляемые не финитные формы. Во-первых, они морфологически маркированы по признаку перфективного прошедшего, изъявительного наклонения, и не выступают в прочих контекстах. Во-вторых, они (кроме древнерусского пригиь) употребительны, судя по примерам, в контекстах, где отсутствуют «нормальные» формы прошедшего времени с полным набором выраженных признаков.

 

АВТОР: Сичинава Д.В.