Эпиграфы и их функции в творчестве Д. Самойлова

Эпиграф, безусловно, является разновидностью «чужой речи», так как всегда взят из определённого источника и несёт с собою определённую информацию. В то же время, при целостном рассмотрении произведения он является элементом авторского текста. Данная интертекстуальная единица провоцирует создание эстетического напряжения «своё - чужое», где «своё» основано на «чужом» путём приобщения к «своему» «чужого», и тогда «чужое» становится «своим». Цель или роль эпиграфа по определению, закреплённому в литературном энциклопедическом словаре, - создать сложный образ, рассчитанный на восприятие также и того контекста, из которого эпиграф извлечён.

Цитаты и эпиграфы играют роль маркеров в тексте. Цитата и сигнал цитирования одноприродны, так как всегда отсылают к определённому тексту-источнику (референциальная функция эпиграфа).

Но роль эпиграфа отлична от роли цитаты тем, что основная его функция - ввести в текст цитату и сделать её узнаваемой.

3. Минц, отмечала: «Роль маркеров могут выполнять также цитаты низших, нелексических уровней: заглавия, эпиграфы». В отличие от цитаты, эпиграф имеет определённое местоположение в тексте - находится перед текстом. Несмотря на различные маркеры, эпиграфы играют важную роль и выполняют одну из основных функций текста: способствуют созданию эстетического взаимодействия текстов.

Среди множества цитаций и реминисценций в творчестве Самойлова особое место занимают эпиграфы, функции которых чрезвычайно многообразны. Эпиграфы свидетельствуют об интегрированности культурных традиций различных эпох, поэтому они создают различные контексты, развивают сюжетные линии, жанровые, стилевые, отражают литературные или историко-культурные взгляды поэта.

Самойлов придаёт огромное значение связи между культурами в исторической действительности и отражению духовной сферы человека в ней. Изучение эпиграфов в творчестве Самойлова представляет огромный интерес в связи с интертекстуальной теорией, в которой новый взгляд на проблему цитации стал одним из ведущих.

В своём первом сборнике «Ближние страны» (1938-1958) Д. Самойлов помещает стихотворение «Дом-музей». Эпиграфом к стихотворению служат строки М. Ломоносова: Потомков ропот восхищённый, Блаженной славы Парфенон!

Под эпиграфом нет подписи - прямой отсылки к источнику. Чуть ниже помещён другой эпиграф: ...производит глубокое... Эпиграф имеет пометку: «Из книги отзывов».

В структуре текста нет ни одного личного местоимения, повествование ведётся от неизвестного лица. В первой строфе от лица повествователя представлены атрибуты быта. Вещественность, выведенная на первый план, представляет скромный быт поэта. Во второй строфе повествователь знакомит посетителей дома поэта с его портретами, где иронически представляет смысл спора учёных: блондином или брюнетом был поэт в молодости. При развитии сюжета за ценности выдаются мелочные вещи: любимое блюдце, любимый стакан поэта, диван. Эти бытовые мелочи затмевают главное: духовность и значимость творчества поэта, которые грубо отодвигаются на задний план невежей-экскурсоводом. Значительные моменты жизни поэта также не находят достойного места: вскользь сказано о вариантах поэмы, над которой работал автор, о вручении поэту медали, о годах его странствий.

Соотносясь с текстом, эпиграфы в своей взаимосвязи образуют лексический параллелизм, ориентируют читателя на восприятие сразу двух высказываний. Первый эпиграф сохраняет жанровую память оды своим лексическим составом, высоким слогом, своей торжественностью. По законам высокого жанра герой (в данном случае поэт) должен быть определён как высокая личность. Вопреки этому, в стихотворении отношение к нему отнюдь не возвышенное. Счастливые моменты его жизни: награждения за поэтические труды представляются буднично и скучно, бегло и скомканно, без почтения: Вы устали? Уж скоро конец. Вот поэта лавровый венец - Им он был удостоен в Тулузе. Этот выцветший дагерротип - Лысый, старенький, в бархатной блузе - Был последним. Потом он погиб.

Лавровый венец - высшая награда. В стихотворении Д. Самойлова этой уникальной вещью награждается «дагерротип»: лысый и старенький. Такое лексическое оформление противоречит всем правилам одического жанра. Это, естественно, не «восхищённый ропот потомков», не «блаженной славы Парфенон». Таким образом, в эпиграфе ярко выражены отношения рассогласования автора с общественным мнением о поэте. Эта установка воплощается в эпиграфе по принципу контраста, в чём и состоит его содержательно - концептуальная функция, выражающая отношения рассогласования эпиграфа и текста. Жанр оды не случайно использует Д. Самойлов, жанровая классическая торжественность оказывается важной в решении проблемы контрастного показа и для ориентировки читателя на убеждение старого поэта (архитектоническая функция эпиграфа). Рассогласование порождает иронический план, который усиливается к концу стихотворения, повествуя о смерти поэта. В таком оформлении уместной оказывается ироническая рифмовка: изреченье - печенье, подчёркивающая ничтожность убеждений современного поколения. Здесь он умер. На том канапе, Перед тем прошептал изреченье Непонятное: «Хочется пе...» То ли песен? А то ли печенья? Кто узнает, чего он хотел, Этот старый поэт перед гробом!

Завещание поэта, традиционно оставляемое последующим поколениям, грубо перечеркнуто обывательщиной, уничтожающей духовность поэта. «Хочется пе...» никак не предполагает - печенья и лексически не сочетается со словом высокого стиля «изреченье». Этот параллелизм являет собой сатирическое отношение к без духовности поколения. Самойлов уничтожает всякую возможность существования нравственности в созданных им строках, он лишь показывает положительное отношение публики к материальным ценностям. Такое восприятие жизни толпой, противопоставленной поэту, вызывает отвращение и заставляет задуматься над тем, что требуется современному человеку. Приём умолчания позволяет домыслить читателю финал стихотворения и соотнести финальную фразу с эпиграфом: «производит глубокое...». Она остаётся не до высказанной. Конец высказывания является наивысшей точкой напряжения мысли, которая оценивается эпиграфом. Соединяясь, они создают общую тему, которая преподносится читателю через определённую направленность мысли поэта. Следовательно, эпиграф выполняет идейно-тематическую функцию. Словосочетание «производит глубокое» - является связанным и предполагает только одно слово: «впечатление», которое Самойлов не использует, оставляя это право читателю.

В сочетании между собой эпиграфы подобны диалогу. Они становятся способными отразить мышление «старого поэта» и мышление нового поколения, выразить концепцию автора, рассмотреть её в диахронном срезе и прийти к определённому выводу. Следовательно, основной функцией эпиграфов в данном примере мы признаём функцию концептуальную.

В сборнике «Дни» (1963-1970) печатается стихотворение Самойлова «Смерть поэта», посвящённое А. Ахматовой. В нём цитируются строки из стихотворения Державина: Что ж ты заводишь Песню военну, Флейте подобно, Милый снегирь.

В поэтической традиции птица - это поэт. Эпиграф-обращение в данном примере является своеобразной предысторией в аллегорической форме, которая даёт представление о жизнетворчестве поэтов всех времён. Как правило, «военна песнь» - песнь неугодных власти поэтов. Для современников Д. Самойлова, переживших тяжкие времена репрессий, данный эпиграф говорит о многом. Литература в жестокое репрессионное время служила чисто идеологическим целям политиков. Аллюзия, представленная именем А. Ахматовой, даёт весь комплекс черт её поэтического творчества. Всплывают темы и образы, рассматриваемые ею в процессе жизни, говорится об оппозиционных настроениях поэта к сфере политики. В этом проявляется характерологическая функция эпиграфа. Первые строки стихотворения повествуют о том, что удача, успех, богатство и слава не сопутствовали поэту из-за «военных убеждений», суть которых раскрывается в седьмой строфе:

Ведь ещё не успели стихи, Те, которыми нас одаряли, Стать гневливой волною в Дарьяле Или ветром в молдавской степи.

«Гневливая волна» представляет параллелизм с понятием одаряющих стихов, несущих в себе воспеванье страны и народа. Здесь начинает оформляться традиционная революционная линия, сближающая образ А. Ахматовой с поэтами-борцами предшествующих времён: Державина, Пушкина, Лермонтова. Воплощение в снегиря Царскосельского сада требовало от поэта множества жертв, на которые Ахматова шла сознательно и намеренно: Ведь она за своё воплощенье В снегиря Царскосельского сада Десять раз заплатила сполна. Ведь за это пройти было надо Все ступени рая и ада.

Чтоб себя превратить в певуна.

Эпиграф, привнесённый из текста Державина, несёт в себе семантику вопроса, обращённого к А. Ахматовой. Он предваряет её судьбу, выполняя содержательно-фактуальную функцию, и развивает тему предназначения ахматовской поэзии, воплощая при этом идею народности.

Стихотворства тяжёлое бремя Прославляет стоусое время.

Идейно-тематическая функция эпиграфа заключается в выделении того огромного вклада, который внесла Ахматова в поэзию: Всё на свете рождается в муке - И деревья, и птицы, и звуки. И Кавказ, и Урал. И Сибирь. И поэта смежаются веки. И ещё не очнулся на ветке Заревой Царскосельский снегирь.

Подчёркивается необходимость начатого дела в поэзии - говорить и доносить до народа правду жизни и справедливости. У Самойлова созревает вывод: дело поэта в таких важных вопросах должно иметь продолжение. Следовательно, хотя эпиграф находится в положении вопроса ко всей структуре текста, он проникается отношениями согласования и выполняет сразу целый ряд функций: характерологическую, содержательно-фактуальную, идейно-тематическую. Так, на примере державинского текста, Самойлов утверждает особенное отношение поэта к власти. Поэта при этом он представляет как самоотверженного, готового ради политических убеждений на любые муки.

Обратимся к эпиграфу, помещённому перед стихотворением «Ночной гость» в сборнике «Весть» (1974-1978). Строки заставляют читателя вернуться к произведениям Пушкина о Чаадаеве. Эпиграф дан в качестве обращения: «Чаадаев, помнишь ли былое?»

В. Баевский утверждает, что данный эпиграф в каком-то смысле помогает представить стихотворение о посмертном явлении Пушкина Чаадаеву.

«В ночном госте» переплетается реальное и фантастическое. В стихотворении дано новое осмысление труда поэта, и оно показано через долгий жизненный путь в рамках вечности. Отсюда и образ Алеко, внезапно всплывающий во сне поэта, и образ поэта Улялюмова. Образы даны в призрачно-изменчивом состоянии, окутанные пеленой сна. «Чужие» образы лишь напоминают об источнике, из которого они были взяты. Образ Алеко из творчества А. Пушкина оказывается почти не узнанным. Автор и сам начинает сомневаться в том, что видит именно его:

Где-то этого человека Я встречал. А может быть - нет.

Поэт Улялюмов спит, а не пишет стихи. Мотив сна Д. Самойлов использует для описания процесса погружения героя в статику, временная остановка активной жизненной деятельности в композиции произведения противоречит тому образу жизни, который был привычным для молодого романтического героя Пушкина: Чаадаев, помнишь ли былое? Давно ль с восторгом молодым Я мыслил имя роковое.

В стихотворении Д. Самойлова герою свойственны такие качества, как спокойствие, уединение и сон. Самойлов противопоставляет и значение символов своего произведения символам того текста, что явился источником «Ночного гостя». Метель у него уже не символ бурных событий или исторических изменений, а символ уюта:

Дом по крышу снегом укутан, И каким-то новым уютом Овевает его метель.

По утверждению М. Бахтина, символ не может быть двусмысленным, и он не может также предполагать существенного отношения к чужому слову. «Многосмысленность символа предполагает единство и себе тождественность голоса и его полное одиночество в своём слове. Как только в эту игру символа врывается чужой голос, чужой акцент, возможна иная точка зрения: поэтический план разрушен».

Через сновидения Самойлов решает и гносеологические вопросы: его интересует положение человека в мире, его роль в историческом процессе. Поэт рассуждает о временном и вечном, о способах и границах познания. Именно с этой целью Самойлов смещает все временные пласты, и в его произведении совмещается реальное с ирреальным, воображаемое и сущее, всё то, что находится за гранью познания. Свои мысли он вкладывает в уста героя - Алеко: Мне забавно времён смешенье Ведь любое наше свершенье Независимо от времён.

Ничего не прошу от века, Кроме звания человека, А бессмертье и так дано.

Если для мечтаний в романтический период творчества Пушкина главным в его поэзии являлось кипение жизни и призыв к изменениям в её сфере так же, как и для Алеко, то размышления Д. Самойлова о поэзии в шестидесятые годы останавливались на простом и главном: на желании называться «человеком», быть им. А творчество поэта, по его мнению, даст свои результаты - сделает человека бессмертным.

Возникновение реминисцентного поля выявляет общие тенденции в обращении Пушкина к Чаадаеву:

Любви, надежды, тихой славы Недолго нежил нас обман, Исчезли юные забавы, Как сон, как утренний туман.

Ранние желания сменились зрелыми рассуждениями в стихотворении Д. Самойлова. Так же, как и Пушкин, Самойлов утверждает недолговечность всего преходящего, приравнивая его к сновидениям, рано или поздно заканчивающимся, но в стихотворении не дано однозначных выводов, существует лишь намёк на то, что всё содержание стихотворения есть суть сновидений Анны: Анна спит. Её сновиденья Так ясны, что слышится пенье И разумный их разговор.

Общение живых и мёртвых, поэта и героя говорит о том, что всё происходящее перед глазами - сон. Это Самойлов утверждает только в последней строфе:

Наконец, сновиденья Анны Задремали, стали туманны, Растеклись по глади реки.

По существу это размышления о бытии, которые противопоставлены бытию Пушкина и Чаадаева. «Былое» противопоставлено уюту и сну. В данном случае эпиграф является идеологической характеристикой персонажей. Образ Алеко изменчив, включает в себя черты, присущие различным героям. Автор ведёт с ними беседу, с каждым в отдельности, и делает свои заключения из каждого конкретного разговора. В этом случае функцию эпиграфа можно признать как мета текстовую, так как широкая культурная параллель воссоздаёт в памяти читателя быт, атмосферу и культурные традиции предшествующего поколения человечества.

В поэме «Ближние страны» Д. Самойлов соотносит своё повествование о последних днях войны с фразой А. Пушкина «Я возмужал среди печальных бурь». Эпиграф является предысторией и определяет сюжет поэмы, выполняет содержательно-фактуальную функцию. Развитие темы определяет сюжетно-тематическое развитие.

Насыщена эпиграфами повесть «Юлий Кломпус». Ко всему произведению даётся эпиграф, взятый у Лермонтова из его стихотворения «Кинжал»: Он нужен был толпе, как чаша для пиров. Как фимиам в часы молитвы.

Роль поэта, таким образом, приравнивается к силе, воспроизводимой оружием во время сражения. Необходимость бытия поэта в обществе - матрица сюжета в произведении Д. Самойлова. Перед первой частью произведения эпиграф даётся к первой главе из произведения Пастернака, когда поэт восклицал: Я говорю про всю среду, С которой я имел в виду Сойти со сцены. И сойду.

Эпиграф ко всей повести выполняет тематизирующую функцию, развивая сложную и многоплановую тему «Поэт и толпа». Как бы ни воздействовали слова поэта на толпу, поэт должен быть нужным, как оружие, - надёжное, беспорочное. Лермонтов, отмечая утрату назначения кинжала, приравнивает его к бездейственной и ненужной вещи в конце стихотворения. «Кроме того, мотив кинжала конкретизирован у Лермонтова образом лирического субъекта - странника, который у читателей, да и у самого автора, ассоциировался с личностью поэта».

Теперь родных ножон, избитых на войне, Лишён героя спутник бедный, Игрушкой золотой он блещет на стене - Увы, бесславный и безвредный.

Вспоминая о лучших временах, когда кинжал имел огромное значение в жизни горца, Лермонтов возводит сущность оружия до уровня божественного и снова соотносит этот образ с образом поэта: Бывало, мерный звук твоих могучих слов Воспламенял бойцов для битвы, Он нужен был толпе, как чаща для пиров, Как фимиам в часы молитвы.

Композиционно стихотворение М. Лермонтова разделено на две части. В первой говорится о кинжале и его предназначении, во второй - о роли поэта для толпы. Проследим лермонтовскую параллель в творчестве Самойлова. В первой части поэмы Самойлова представлен Юлий как поэт, на которого равняется толпа, он для неё служит своеобразным компасом и является значимым. Мой друг - приятель Юлий Кломпус Когда-то был наш первый компас, Наш провозвестник и пророк.

Видим, что в семантическом поле текста появляются черты и пушкинские убеждения. Пророк - слово-сигнал, возвращающее читателя. к пушкинскому тексту, в котором отмечалось главное предназначение поэта-пророка - «глаголом жечь сердца людей». В самом начале стихотворения Юлий Кломпус предстаёт в восприятии читателя подобно пушкинскому пророку, представляется в божественном ореоле. Во второй части - он обычный влюблённый человек.

Герой с красавицей Алёной Провёл однажды вечер длинный, Где рассыпал свои глаголы И жёг бенгальские огни Своей ненужной болтовни.

Пушкинская цитата «глаголом жечь сердца людей» оказывается имплицированной, и каждое слово цитаты имеет в тексте Самойлова своё новое лексическое окружение, свой семантический круг. Так, глаголы являются рассыпанными в любовной страсти и направлены только на выражение чувств героя. Метафора «жёг бенгальские огни» имплицируется в выражении «светит, но не греет», показывая тем самым противоположность жгучему пушкинскому глаголу пустого блеска.

В тексте Самойлова мысль образуется при сопоставлении текстов предшественников, при своеобразном сближении понятий: «кинжал - игрушка» у Лермонтова, когда он теряет своё предназначение, «поэзия - игрушка» у Самойлова, когда она оказывается не жгучим пушкинским глаголом, а яркими, но холодными бенгальскими огнями.

Подшучивая над героем, Самойлов показывает финал его поэтической деятельности в конце произведения, в главе «Эпилог»: Удачно выдержавши конкурс, Стал где-то кем-то Юлий Кломпус.

Отталкиваясь от лексического строя стихотворения, можно заключить, что неопределённые местоимения «где-то», «кем-то» определяют сущность поэта как нечто не оформившееся и противопоставляют его положение в начале произведения и в его итоге. Самойлов так же, как и Лермонтов, на фоне противопоставления частей произведения раскрывает значимую для него тему. Эпиграф Лермонтова, относящийся ко всему произведению Самойлова, выражает общую мысль и развивает общую тему о значимости поэта для общества. Тексты взаимопроникают друг в друга в тематическом отношении. Текст Пушкина с видоизменённой цитатой является одной формулой, по которой шла разработка темы о предназначении поэта. Самойловым доказывается, что отступление от нравственных и идейных норм и установок оказывается чреватым для поэта: его поэзия превращается в ложную, никому не нужную. А сам поэт уже теряет право именоваться поэтом, он становится не более как «кем-то». Эпиграф Лермонтова, говорящий о необходимости действенного поэтического слова и его утраты при определённых обстоятельствах, тематически и идейно находится в отношениях согласования с текстом Самойлова. Традиционный взгляд Пушкина на эту проблему, явившийся основой для создания последующих текстов, определил собою своеобразный канон, следовать которому должен каждый истинный поэт. Таким образом, функцию эпиграфа можно рассматривать как мета текстовую, воплотившую в себе идеи культурно-исторического контекста.

Два эпиграфа перед текстом утверждают две основные мысли. После эпиграфа, взятого из стихотворения Лермонтова, Самойлов сразу же приводит слова Пастернака: Я говорю про всю среду, С которой я имел в виду Сойти со сцены. И сойду.

Ключевое понятие Пастернака «Мы были музыкой во льду» Самойлов понимал как «музыку среды». Образ поэта, сформированный средой, выводит Д. Самойлов в повести. Эпиграф находится в противоречии с текстом, утверждая факт несостоявшегося поэта, не имеющего силы воздействия на толпу. В книге «Памятные записки» Самойлов писал: «Счастлив тот, кто может воскликнуть: «Мы были музыкой во льду». Ибо он понимал это явление как продолжение силы воздействия поэтических убеждений. Юлий Кломпус оказался далёким от музыки среды и сошёл со сцены. Здесь явное взаимодействие проявляется между эпиграфом и названием главы: «Собиратель самоваров». Таким образом, уже в начале повести поэтом даётся определение персонажу: он больше собиратель, чем поэт. В конце произведения автор пытается найти положительные стороны в действиях Юлия, но эта попытка превращается в иронию: И всё ж, хотя мы разошлись Так непонятно, но могу ли я Совсем изъять из жизни Юлия И эти дни, что пролились! И музыку, и песни эти! И этот смех, и этот жар.

Ирония автора усиливается показом истинных реалий в стихотворении, ставших составной частью жизни Юлия: А трёхнедельный самовар Пылится на моём буфете.

Пародийное изображение поэта представляется в гиперболизированном свете, а философский вывод, заключённый в последней строфе, предполагает утверждение первенства обязанностей перед средой:

После обязанностей права Хотели мы. Но - мысля здраво - Обязанности выше прав. Скажите, разве я не прав?

Во второй части повести с названием «Сюжет» заголовок и эпиграф выполняют сюжетно-тематизирующую функцию. JT. Вельская отмечает: «В стихотворной повести «Юлий Кломпус» обыгрываются пушкинские строки: «Поздно ночью из похода / Воротился воевода», - самойловский герой вынужден спасаться из спальни чужой жены, ибо вернулся её муж». Эпиграф развивает сюжет и показывает низость поведения поэта, где долг, обязанности и права никак не согласуются. Поэт бежал, а после: наш славный Юлий умирал… Но он не умер. Метафорическое «умирал» следует понимать как «не состоялся». Д. Самойлов писал, что он в повести передал атмосферу «Присикаков» (кружка Тимофеева), повесть имела реальную основу, и вся ирония, направленная на несостоявшегося и слабохарактерного героя Юлия, на самом деле обличала новую поэтическую школу, не сумевшую стать «музыкой во льду».

Мы рассмотрели роль эпиграфов в творчестве Д. Самойлова и отметили их разнообразные функции: содержательно-концептуальную, архитектоническую, идейно-тематическую, характерологическую, мета текстуальную, содержательно-фактуальную. На основании этого мы можем отметить, что Д. Самойлов продолжает традиции классиков русской литературы. Развивает темы, образы, идеи культуры. Возводит свою поэзию на фундаменте классиков.

С помощью эпиграфов, взятых из произведений различных авторов, Самойлов создаёт целостную систему культуры, выстраивая ассоциативные ряды в контексте эпох. Привычная для всей мировой поэзии цитация играет в художественной системе каждого поэта смысловую роль. Всякое произведение уподоблено физиологическому раствору (выражение Ю. Лотмана), в котором живут и продолжают жить и саморазвиваться образы, темы, идеи мировой культуры.

Л. Гинзбург придавала огромное значение использованию эпиграфов авторами произведений. Она по этому поводу писала: «Чужие слова всегда находка - их берут такими, какие они есть: их всё равно нельзя улучшить или переделать. «Чужие слова», хотя бы отдалённо и неточно выражающие нашу мысль, действуют как откровение или как давно искомая и обретённая формула. Отсюда обаяние эпиграфов и цитат».

Д. Самойлов с большим искусством и тонким чувством эстетического и нравственного начала передаёт «формулы» литературы, обогащая их новым смыслом. В эпиграфах он видит способ закрепления всеобщего литературного единства. Именно эпиграфы дают возможность поэту влить своё творчество в контекст эпох, постоянно утверждая соборность как главный принцип жизни всего человечества.

Анализируя тексты Самойлова и учитывая замечание Вельской о частом использовании поэтом именно пушкинских эпиграфов, мы отмечаем, что творчество поэта было сопряжено самым тесным образом с творчеством Пушкина. Рассмотренные нами примеры позволяют дополнить этот список именами Лермонтова, Пастернака, Ахматовой (часть третья).

АВТОР: Трепачко А. Н.