Влияние кавказских народов на костюм и снаряжение войск кавказского корпуса (1817-1864 гг.)

Начиная с 1800-х гг., и более активно - с 1810-х гг., в ходе военных действий, многие офицеры русских войск на Кавказе начали сочетать предметы своего обмундирования с элементами горского национального костюма (папахи, черкески, бешметы, ноговицы, бурка) и вооружения, или же полностью заменять форменный мундир данным комплексом. Тогда же мода на кавказское оружие и одежду получает широкое распространение среди нижних чинов, и даже прислуги. Многие офицерские слуги и войсковые маркитанты «были в черкесском платье»: папахи, архалуки (бешметы), чекмени (черкески) и бурки.

Чем же объяснить быстрое заимствование элементов вооружения и одежды горских народов? В целом, причину перехода на местные образцы и казаков, и гражданского населения, и военных предугадать нетрудно: они были красивы, удобны и приспособлены, «как нельзя лучше», к местному климату и роду войны. Военная деятельность настоятельно требовала рационального костюма, который уже был в готовом виде у горцев. «Одежда их (горцев - М.Н.), - отмечал прикомандированный к войскам ОКК гвардейский офицер Н.В. Симановский, - легка и удобна как для конных, так и для пеших». Такой же костюм (с элементами стандартизации, благодаря усилиям кавказского командования) носили иррегулярные, милиционные формирования горцев, сражавшиеся в Кавказской войне бок о бок с русскими войсками.

Таким образом, усвоение солдатами и офицерами комплекса горской мужской одежды и оружия было связано с тем, что он максимально отвечал тактике мобильных действий бойца-одиночки (что особенно ценили офицеры и казаки). Походный мужской костюм оказался предельно целесообразным в своей функции при относительной конституционной простоте составляющих элементов. В этой красоте и одновременно простоте и надежности кавказской одежды - залог ее исключительной популярности среди офицеров Отдельного Кавказского корпуса (ОКК).

И одежда, и боевое снаряжение горского типа были прекрасно приспособлены к местным климатическим и боевым условиям, в которых оружие, например, было более эффективным, чем сабли и мушкеты. В частности, именно поэтому с 30-х гг. XIX в. кавказская шашка как тип оружия была взята на вооружение кавалерийских частей, а позднее и всей русской армии.

Дореволюционный историк В.Г. Толстов отмечал, что «изобилие оружия на черкесе нисколько не стесняло его и при движении не выдавало его бряцаньем или блеском. Все это было ловко приспособлено» . Конскую сбрую известный знаток Кавказа Ф.Ф. Торнау считал идеально приспособленной «к дальнему походу, к жизни на коне». Английский путешественник Э. Спенсер оставил следующее свидетельство о черкесской одежде, которую нашел удобной и приятной: «Это будет очевидным, когда мы вспомним, что туземцы каждой страны обучены опытом одеянию, наилучшим способом рассчитанному на влияние погодных условий, и, конечно, черкесский костюм, кроме, того, что он элегантен, во всех отношениях хорошо подходит для этого региона: тюрбан из шерсти ягненка охранял мою голову от вертикального солнца, закутываясь в просторные складки хламиды и покрывая мою голову капюшоном по достижении вечера, я был защищен от ночной росы, столь чреватой болезнями для тела человека». «Это было, - продолжал он, - одеяние этого народа с незапамятных времен, - народа, на который мы привыкли смотреть как на варваров, но одежда которого и система боя сейчас принимаются, чтобы улучшить систему русской армии».

В связи с этим явлением необходимо привести высказывание военного историка, участника Кавказской войны, генерала Р.А. Фадеева о некоторых особенностях русского национального характера: «Русский человек не смотрит на азиатца свысока, не презирает его; он с ним настолько сжился, чтобы видеть в нем человека». Также и М.Ю. Лермонтов признавал «способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; это свойство ума доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла».

Таким образом, типичная черта характера и поведения русского человека, его национальная особенность заключалась в способности приспосабливаться к обычаям народов, среди которых ему приходилось жить. Само принятие черкески в качестве повседневной одежды (в армии) и форменного мундира (в казачьих войсках), т.е. на официальном, государственном уровне, доказывало признание влияния горцев на внешний вид русской армии в период Кавказской войны.

Высшие командиры нисколько не стесняли инициативу своих подчиненных в этой области, поскольку сами зачастую носили черкески, папахи, бешметы. Среди них - командующий войсками Кавказской линии и Черномории генерал-лейтенант А.А. Вельяминов, командующий Кубанской кордонной линией, а затем начальник правого фланга Кавказской линии, генерал-майор барон Г.Х. Засс, В.М. Козловский - генерал-майор и командир Кабардинского полка, генерал-майор Линген, начальник Лезгинской кордонной линии генерал-лейтенант Г.Е. Шварц.

Нельзя не отметить и изящный дизайн костюма, наиболее удовлетворяющий эстетике мужской фигуры, формировавший своего рода культ мужественности, таивший скрытую агрессию. «Мужская одежда у черкес, - сообщает Хан-Гирей, - красотою и удобностию превосходит все одеяния, мне известные, не только в Азии, но даже и в Европе».

Как и у казаков, черкесская одежда, оружие, сбруя и конь составляли «предмет военного щегольства», пользуясь уважением и предпочтением. Лермонтовский герой Печорин в «черкесском костюме верхом» был «совершенный денди: ни одного галуна лишнего, оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный, ни слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью, бешмет белый, черкеска темно-бурая». Можно отметить почти буквальное совпадение с предметами из гардероба самого автора. «Совершенный денди» стремился подражать черкесскому щегольству - по словам A.JL Зиссермана, «кабардинцы были в некотором роде кавказскими французами; оттуда распространялась мода на платье, на вооружение, на седловку, на манеру джигитовки». Кавказский денди («франт, щеголь») носил черкесскую одежду с такой же аристократической изысканностью, как и фрак или военный мундир.

Итак, руководствуясь изложенными выше принципами, многие офицеры войск ОКК сочетали форменные предметы обмундирования с элементами горского национального костюма и снаряжения, «были в этом отношении учениками горцев». Неслучайно М.Ю. Лермонтов, служивший в Нижегородском драгунском полку, иронизировал в «Герое нашего времени» по поводу офицеров «в костюмах, составляющих смесь черкесского с нижегородским».

Действительно, источники подтверждают использование кавказской национальной одежды командным составом Нижегородского полка – одного из самых элитных на Кавказе. Так, полковник С.Д. Безобразов (командир полка в 1835-1841 гг.), по замечанию В.А. Потто, был «всегда в высоком белом папахе, на белом коне». Популярны были черкесские папахи, башлыки, бешметы (под сюртук). Ну и, конечно, черные войлочные кавказские бурки, позднее воспетые Лермонтовым в «Кавказце».

Бурки того времени были очень короткими, имели колоколообразную, расширяющуюся книзу форму; их носили внакидку на левом плече. Именно эту бурку и накинул на плечо Лермонтов, готовясь к написанию автопортрета. Однако, вопреки мнению лермонтоведов, бурка (не «волосатая» и уж тем более не «полосатая»!) никогда не входила в состав драгунской униформы.

Оружие составляли шашки и кинжалы. Не совсем ясно, на основании чего Г. Введенский предполагал, что драгунские офицеры использовали именно «камы (прямые кавказские кинжалы)». Кинжал и так имеет прямой клинок, сужающийся к острию. А такой знаток кавказского оружия, как Г.Н. Прозрителев, сообщал, что кинжал «кама» состоял из двух половин и «у горцев он не был в употреблении». По словам штабс-капитана Бларамберга, ката назывался большой обоюдоострый осетинский кинжал.

Единственным обстоятельством, которое могло выделять Лермонтова среди прочих офицеров Нижегородского полка, явилось ношение им в дороге полного черкесского костюма - папаха, черкеска, бешмет. В письме С.А. Раевскому (вторая половина ноября - начало декабря 1837 г.), описывая впечатления от кавказской службы, М.Ю. Лермонтов упоминал, что путешествовал по Линии и Закавказью «одетый по-черкесски, с ружьем за плечами».

С данным письмом в научной литературе связана историографическая неточность. Как утверждает в своем комментарии С.А. Бойко: «Походная форма Нижегородского драгунского полка - черкеска с газырями на груди и бурка. Таким Лермонтов изобразил себя на автопортрете 1837 г.». Источником этого совершенно недостоверного утверждения, по-видимому, послужила работа И.Л. Андроникова: «Лермонтов путешествовал в черкесской одежде, с ружьем за плечами: такова была форма нижегородских драгун». Далее исследователь, признав, что на автопортрете Лермонтова (1837-1838 гг.) показана вовсе не черкеска, а форменная куртка драгун, делал неожиданный вывод, что именно в таком костюме Лермонтова «видели в Грузии». В действительности, М.Ю. Лермонтов был одет в черкесский костюм - неофициальную походную одежду многих офицеров ОКК. Другие случаи использования этого комплекса в полку не засвидетельствованы, хотя и вполне вероятны, учитывая огромную популярность его в кавказских войсках.

Нижегородский полк никогда не был единственной частью ОКК, где встречались военнослужащие в горском костюме. Источники подтверждают, что все прибывавшие на Кавказ офицеры первым делом покупали себе («разумеется, втридорога», скептически отмечал очевидец) бурку (в непогоду ее носили вместе с шинелью), башлык, папаху и шашку. Не менее модным у офицеров было полностью одеваться по-черкесски, «и никто не находил этого неправильным». «Все постоянно носили оружие, азиатские кинжалы и пистолеты, за поясом», сзади, чтобы в битве «не быть простыми зрителями», не снимая оружие даже на балу.

«Большая часть офицеров, особенно приезжих, - свидетельствовал Г.И. Филипсон, - носили этот костюм если не публично, то по крайней мере в своей квартире». «Пестрота одежды, форм, моды чрезвычайно разительна в Пятигорске, оттого что, кроме русского и европейского покроя, можно видеть и азиатский, - подтверждал служивший в те же годы на Кавказе А.Е. Розен. - Офицеры в черкесском наряде гарцуют на славнейших черкесских конях». Возвращавшиеся в Россию офицеры увозили с собой черкесский костюм и оружие. В июле 1847 г. начальник артиллерии ОКК приказал офицерам соблюдать форму одежды, поскольку «некоторые из кавказских артиллеристов, во время пребывания их в отпуску в России, представлялись начальству не в мундирах, а в казакинах (черкесках - М.Н.) и в черкесских шапках». Кавказский офицер мог себе даже позволить бывать в обществе «в черкесском наряде».

Однако, в боевых условиях офицеры с черкеской старались надевать форменную фуражку. Причем, если во время рекогносцировок кавказские командиры носили солдатские шинели, чтобы не навлекать на себя выстрелы противника, всегда целившегося именно в офицеров, то в первом случае они действовали от противного. Фуражки использовались для того, что свои же солдаты не посчитали офицера внешне неотличимым от него враждебным горцем. Вспомним лермонтовского героя Печорина, которого казаки «по одежде приняли за черкеса». При иных обстоятельствах такая встреча могла закончиться трагически, в лучшем случае - трагикомическим образом. Отсюда и принимаемые меры предосторожности.

Лакеи, камердинеры, повара вслед за своими господами рядились в черкески и папахи, вооружались кинжалами и шашками. Так, «люди» (прислуга) М.Ю. Лермонтова и А.А. Столыпина были одеты «по-кавказски, в папахах и черкесках верблюжьего сукна», «с шашками и кинжалами». Г.Г. Гагарин нарисовал слугу Лермонтова, Х.Д. Саникидзе, в этой желтой (верблюжьей) черкеске с зелеными газырями. Данный тип одежды был распространен среди даже славянского гражданского населения Предкавказья. «Простой народ в Ставрополе и вообще в Кавказской области носит черкесское платье», - замечал современник.

Даже нестроевой нижний чин, армейский писарь, мог позволить себе шелковый архалук и папаху черного курпея с красным верхом, с винтовкой, кинжалом и черкесской шашкой в сафьяновых зеленых ножнах. Черкеска «дикого» цвета и архалук состояли в гардеробе ксендза 19-й дивизии в 1850 г. Восточное оружие («кинжал, всегдашний спутник мой и товарищ в деле»), бешметы, бурки, обувь, папахи, нередко трофейные, встречались и у нижних чинов. Например, солдат Московского пехотного полка А.И. Полежаев упоминал свои чевяки и демикотоновый бешмет, «весь мой багаж и туалет». Унтер-офицеры братья Беляевы (Кабардинский полк) носили вне строя кинжалы при черкесках. Даже миролюбивому артиллеристу С.И. Кривцову на Кавказской линии «заткнули за пояс огромный кинжал и надели шашку чрез плечо: тут и днем нельзя было ехать без оружия, а ночью никто не пускался в путь». На одном из рисунков Г.Г. Гагарина показаны три солдата Кавказского стрелкового батальона с крепостными ружьями - в фуражках, мундирах и с шинельными скатками, но каждый с шашкой на поясе - крайне нетипичное оружие для рядового пехотинца. Также в поход практически все брали башлыки и бурки на случай непогоды (бурку использовали еще и в качестве походной постели).

Солдаты заимствовали у горцев устройство газырей - кармашков для трубочек с порохом внутри. Как сообщает М.Ф. Федоров, кавказские пехотинцы нашивали суконные «хазыри» на свои шинели, по 5-6 патронов с каждой стороны. Перед нами интересное свидетельство о сочетании элементов форменного обмундирования (шинели) и горской одежды (газыри). Кроме того, газыри вошли и в состав форменного комплекса одного из элитных полков ОКК - Нижегородского драгунского полка (с 1834-1836 гг.). «Этот красивый и оригинальный костюм Кавказского типа, с газырями и черкесскими шашками, выделявший полк из ряда других кавалерийских полков, не мог не интересовать Нижегородцев, напоминая им о славных подвигах, совершенных в стране, где этот костюм служил народною одеждою. И Нижегородцы гордились ею, как взятою с боя», - писал полковой историк. Тем самым, военно-культурное влияние горцев на форменную одежду кавказских войск еще до 1848 г. было признано (как и в случае линейных казаков) на официальном уровне, путем введения шашек, газырей в регулярной кавалерии ОКК.

Наконец, черкесский костюм был популярен и среди декабристов. Известный знаток Кавказа А.А. Бестужев-Марлинский язвительно замечал, что «до сих пор офицеры наши вместо полезных или по крайней мере занимательных известий вывозили с Кавказа одни шашки, наговицы да пояски под чернью». Но сам Марлинский имел много знакомых в горской среде, неплохо разбирался в местных обычаях. Он любил азиатское оружие (так, кинжал он хотел себе «справить» в самом ауле Кубачи) и дорожил им: «это страсть моя», признавался он в письмах к близким. «Я держу всегда под изголовьем кинжал или пистолет», - сообщал он брату Павлу. В марте 1836 г. декабрист отправил из Екатеринодара на сохранение брату памятные ему ружье, сабельный клинок, кинжал и серебряный пояс («вещи ценные»), и беспокоился (еще в январе следующего года), что не было вестей о том, дошло ли оно по назначению.

Ценные замечания о горских кинжалах находим в письме А.А. Бестужева брату от 3 августа 1833 г.: «Напиши, какого рода кинжал тебе нужен: для виду или для доброты? У нас в цене клинки детей Базалая». «Кинжал базалаевской достану», - обещал он Павлу Бестужеву в декабре этого года (и обещание исполнил). О холодном оружии работы Базалая упоминали и сам Марлинский (в повести «Мулла-нур»), и М.Ю. Лермонтов (в очерке «Кавказец»): «кинжал - старый базалай». Так назывались лучшие (и очень редкие) кинжалы из высшей марки стали. «Это название, - подтверждал Г.Н. Прозрителев, - явилось синонимом хорошего кинжала», и даже вошло в старинную казачью песню: «Клинок Базалая, булат Атаги». Позднее Бестужев выслал брату «три кинжала с насечкой мой был и мое имя тут». («Нельзя не вспомнить о насечках, именах и надписях на кинжалах Аммалата-Бека и других героев в повестях Бестужева», отмечал по этому поводу издатель переписки декабриста М.И. Семевский). Напротив, ружья Бестужев оценивал невысоко («дрянь невообразимая, а дороги: нет приступу»), считая лучшие образцы привезенными из Турции.

В «Письмах из Дагестана» Бестужев вспоминал, как он «нередко, нахлобучив папах на брови, закутан в татарскую чуху, вмешивался в толпу». В походе, попав под дождь, он укрывался буркой, под которой была шинель, дважды пробитая пулями под Дербентом. Наличие у Бестужева горской одежды и оружия оправдывалось и тем обстоятельством, что он «посылался в горы с поручениями в опасные места», где и был необходим этот костюм.

Сведения о комплексе одежды и оружия кавказского типа у нижнего чина ОКК (А.А. Бестужев формально считался именно рядовым) можно сравнить с гардеробом кавказского офицера - на примере М.Ю. Лермонтова. Приведем перечень вещей, значащихся в документе, озаглавленном «Опись имения, оставшегося после убитого на Дуэли Тенгинского Пехотного полка поручика Лермонтова» (от 17 июля 1841 г.). Можно         сравнить этот текст с другими, сходными по характеру источниками. Так, в фондах ГАСК хранится составленная при аналогичных обстоятельствах опись вещей убитого в сражении с горцами корнета князя Гуриела Лейб-Атаманского казачьего полка (1840 г.). Известна и другая опись (1852 г.) деталей костюма офицера, тоже убитого горцами. Это был Тенгинского пехотного полка штабс-капитан А.Г. Худолей (однополчанин Лермонтова).

Однако, в отличие от первого документа, в последних двух случаях перед нами не весь гардероб того или иного офицера, а лишь «имение», остававшееся, очевидно, на хранении в его квартире, описанное и проданное с аукциона в отсутствие каких-либо других претендентов на это имущество. Напротив, опись вещей Лермонтова представляет собой описание именно того гардероба поэта, который он в мае 1841 г. привез в Пятигорск. Эти «разные вещи» (условно обозначенные нами как «гардероб № 1») после гибели владельца А.А. Столыпин обязался доставить «родственникам его Лермантова» (28 июля).

В то же время вещи Лермонтова, оставленные им в крепости Анапа (в декабре 1840 г. - январе 1841 г.) («гардероб № 2»), были, как обычно, в отсутствие наследников и родственников, распроданы с торгов. Вырученные деньги (сумма составила примерно 76-103 рублей, с учетом не полученного жалованья - 210 рублей 27 копеек серебром) скорее всего поступили в казну Тенгинского полка. Реестров об этих вещах (по мнению В.А. Захарова, это были предметы обмундирования) не обнаружено.

Тем большую ценность приобретает опись гардероба № 1 (особенно учитывая то, что вещи, занесенные в нее, практически в полном составе не дошли до наших дней). Это описание не представляет собой ничего необычного, но именно в этом и кроется его огромная ценность для изучения кавказского военного мундира. Всякий новый материал представляет собой серьезное подспорье исследователю. Появляется уникальная возможность проверить, дополнить, подтвердить или уточнить свидетельства современников и участников кавказских событий относительно внешнего вида офицера ОКК. Также, сравнивая этот источник с мемуарной литературой, есть основания утверждать, что походный мундир Лермонтова в чеченской экспедиции 1840 г. составляли те же предметы, которые мы находим в описи от 17 июля, и которые он носил тем летом. Наконец, этот редчайший документ лишний раз доказывает то, насколько максимально приспособлен был для ведения войны в условиях Кавказа (и, что крайне важно, с ведома и прямого дозволения высшего начальства) офицерский костюм, а также наглядно демонстрирует влияние горцев на внешний вид солдат и офицеров ОКК.

Итак, в числе вещей М.Ю. Лермонтова перечислены «Черкеска простого темного сукна» и «Бешмет Белый каленкоровый». Как уже отмечалось нами, эти вещи практически полностью совпадают с описанием костюма героя лермонтовского романа, Г.А. Печорина.

В качестве зимней одежды упоминается «Калмыцкий Ергак». Калмыцкий ергак (тулуп из пыжиковых, сурочьих шкур, шерстью наружу) был любимым зимним лагерным костюмом генерал-майора В.М. Козловского. Ранее носил его и генерал-майор В.Д. Вольховский, обер-квартирмейстер ОКК. Как мы видим, имелся свой ергак и у М.Ю. Лермонтова.

Также в числе вещей поэта были сафьяновые чувяки темно-красного цвета с серебряными позументами. Чувяки - горская обувь, мягкие сафьянные башмаки (туфли) без подошвы. «Они шьются обыкновенно несколько меньше ноги, при надевании размачиваются в воде, натираются внутри мылом и натягиваются на ноги подобно перчаткам, - описывал черкесские обычаи Ф.Ф. Торнау. - После того надевший новые чувяки должен лежа выждать, пока они, высохнув, примут форму ноги. Под чувяками впоследствии подшивается самая легкая и мягкая подошва». Сам Торнау, егерский подпоручик, износив в кампании 1832 г. сапоги, заменял их осетинскими чевяками, указав на их преимущества при ходьбе в горах.

Есть и другие сообщения о ношении чувяков (ошибочно названных «черевиками») и ноговиц (гетр) русскими офицерами на Кавказе. Чевяки не значатся в описи вещей М.Ю. Лермонтова, но эта обувь была доставлена в Тарханы камердинером Лермонтова, А.И. Соколовым, и в 1883 г. передана в Лермонтовский музей.

Не включен был в опись и кавказский пояс с набором, который носил Лермонтов в 1841 году. Тогда, в Пятигорске, он достался А.И. Арнольди на память о поэте («черкесский пояс с серебряной “жерничкой”«) и в 1881- 1883 гг. был передан им в Лермонтовский музей. Пояс был пошит из черной кожи. На нем имелся серебряный прибор, включая пряжку и две заклепки, которыми крепилась к поясу жирница. Жирница (сальница) имела вид прямоугольной серебряной коробочки. По серебру была пущена чернь дагестанской работы: стилизованный растительный орнамент.

По словам Э. Спенсера, «маленькая металлическая коробка» (жирница) на поясе горца содержала «кремень, сталь, смазочный материал (масло)». Ф. Дюбуа де Монпере более точно описывал принадлежности пояса: кремень и трут хранятся в кожаном кошеле, а «прекрасно выполненная из черненого серебра маленькая коробочка» хранит в себе сало, «которым натираются пули для того, чтобы они лучше скользили в стволе». И. Бларамберг говорил, что в коробочке имелось сало или масло, «чтобы чистить оружие». Наконец, Г.Н. Прозрителев называл жирницу «жирничкой» и считал, что ее содержимое, сало, «служило для смазывания металлических частей и для предохранения от ржавчины». Итак, суммируя: жирница - один из горских инструментов для ухода за оружием, металлическая коробочка с жиром или маслом для смазки ружья и пуль, размещенная справа на поясе.

Еще один предмет снаряжения тоже не упоминался в описи. Но он, в отличие от пояса с жирницей, не сохранился до наших дней. Это «пороховница из серебра с чернью, с буквою Л., принадлежавшая Лермонтову, которую он носил на Кавказе, когда надевал черкеску (очень важное для нас уточнение, заимствованное из письма П.А. Висковатова - М.Н.)». Хотя описание предмета цитируется по каталогу Лермонтовского музея 1883 г., пороховница туда, очевидно, так и не поступила и местонахождение ее в настоящее время остается неизвестным. Пороховница (натруска) Лермонтова представляла собой «небольшой рожок». И. Бларамберг описывал подобный горский предмет экипировки следующим образом: «Маленький рог с мелким порохом они вешают на веревке себе на шею». В натруске хранился высококачественный порох, который насыпали на полку ружья или пистолета.

В описи упоминалось и оружие М.Ю. Лермонтова. На Кавказе все без исключения офицеры заменяли форменное холодное оружие - полусаблю (или шпагу в некоторых родах оружия) шашкой, покупали также пистолеты и кинжалы. Действительно, среди вещей значатся «Пистолет Черкеский в серебрянной обделке с золотою насечкою в чехле азиятском» и «Кинжал с ножиком (подкинжальным ножичком - М.Н.) с белою ручкою при нем поясок с серебряным подчерниею прибором 16 штук и жирничка Серебрянная же».

Этому оружию Лермонтов посвятил два стихотворения - «Кинжал» (1837 г.) и «Поэт» (1838 г.), эпизодически упоминая кинжал и в других своих произведениях. Другой кинжал, «служивший поэту в столкновениях и стычках с врагами», в начале 1841 г. Лермонтов подарил А. А. Краевскому, который передал его позднее в Лермонтовский музей. Но история о том, что Лермонтов будто бы отбивался им от трех (!) горцев - лишь вымысел, в которой, однако, никто не сомневался, начиная с П.А. Висковатова. Лермонтов просто ускакал от нападавших горцев. Кинжал служил всегда и везде только оружием ближнего боя. Следовательно, надо думать, что поэт просто немного преувеличил в своем рассказе грозившую ему опасность.

Этот кинжал (привезенный, вопреки традиции, отнюдь не из первой «ссылки») дошел до наших дней. Согласно каталогу, он относился к дагестанской работе и, кстати, больше подходил рослому человеку, чем его настоящему владельцу, имея в длину 33,9 см (клинок) и 11 см (рукоять). Рукоять была из слоновой кости, на двух серебряных с чернью заклепках (скрепляли обе половины рукояти) в виде розеток. На клинке золотая насечка - два клейма мастера. Ножны деревянные, крытые зеленым бархатом, обшитые серебряным галуном. Устье с петлей и наконечник ножен серебряные с чернью и узором: стилизованный растительный орнамент.

Наконец, главное оружие офицера ОКК тоже представлено в описи: «Шашка в Серебрянной с подчерниею (под чернью - М.Н.) оправе с портупеею накоей 12 пуговиц Серебрянных с педчерниею». «Азиатская шашка под серебром, неразлучная спутница каждого. Считалось у нас еще большим шиком иметь на поясе кинжал», - описывал арсенал кавказского офицера тех лет В.А. Гейман. «Черкесское оружие носили всегда и все офицеры, - комментировал Г.И. Филипсон. - Общая мода имела своих фанатиков и знатоков. Оружие имело условную цену, иногда до нелепости высокую. Холодное оружие было действительно недурно Огнестрельное оружие было гораздо хуже Наружный вид и отделка оружия были своеобразны и очень красивы. Русские переняли от Черкесов старательное сбережение оружия».

Возможно, именно эта шашка (но уже без плечевой портупеи) поступила в Лермонтовский музей (1890-е гг.) и дошла до наших дней. Не исключено, что оружие попало к его последнему владельцу от М.П. Глебова, друга и секунданта Лермонтова, среди вещей которого состояла кавказская шашка «с литерой Л. на серебряной оправе».

Рукоять шашки была с «раздваивающимся набалдашником». Имеется в виду клиновидный вырез, имеющийся сверху на головке рукояти, который разделял ее на две половины - уши. Это раздвоение, по словам В.В. Стецова, имело практическое назначение. Оказавшись в удобном положении, горец втыкал шашку в землю, и этот раструб служил опорой для ружейного ствола.

Собственно рукоять была деревянная, обложенная серебряным листом с гравировкой и чернью. К сожалению, не уточняется, на основании чего было решено, что рукоять шашки именно «дагестанской работы». Впрочем, размеры шашки довольно велики, и в этом отношении соответствуют дагестанским образцам, бывшим крупнее черкесских шашек. Данная гравировка представляла собой растительный орнамент. Гравировка имелась и на клинке: «всадник, скачущий влево, с занесенной над головой шашкой (должно быть, саблей - М.Н.) в левой руке; птица на ветке и изображенные почти прямолично человеческие головы в головных уборах, напоминающих тиары или венцы; звезда и полумесяц, исполненные золотой насечкой. Над изображением всадника - гравированная надпись в одну строку. На оборотной стороне клинка выгравированы те же изображения с той только разницей, что всадник повернут вправо, держит шашку в правой руке, птица посажена на вазу с фруктами, лица изображены в профиль, изображение полумесяца и звезды - отсутствует, надпись дана в две строки».

Судя по описанию, клинок соответствует кавказской подделке под западноевропейское оружие. Но это скорее черкесское оружие, т. к. дагестанский орнамент на шашках имел совершенно иной вид. Впрочем, нельзя не учитывать то обстоятельство, что шашка делалась на заказ, и мастер знал, что она предназначается для русского офицера. Наконец, известно, что клинки дагестанских шашек чаще всего были западноевропейского происхождения, где и встречались изображения всадников. Наконец, надпись на шашке расшифровать надпись из исследователей не удалось. Это еще более убеждает нас в том, что клинок этой шашки - подражание европейскому оружию, где надписи копировали с множеством ошибок, так что они иногда даже превращались в потерявший смысл набор звуков.

Ножны шашки были деревянные, покрыты черной шагреневой кожей, прибор - серебряный, с растительным узором чернью. На лицевой стороне устья, в центре узора, той же чернью был выполнен герб рода Лермонтова. На внутренних срезах устья было выгравировано: «Михаила» (на одной стороне), «Лермонтова» (на другой). А.А. Бестужев-Марлинский тоже упоминал шашку, у которой «на клинке было написано имя» владельца. Очевидно, данный обычай пользовался популярностью на Кавказе.

Известны также шашки майора Н.И. Евдокимова (1842 г.), генералов Я.П. Бакланова и князя М.С. Воронцова. Первый клинок нес изображение клейма «волчок», или «терс-маймун» (бегущий зверь). Шашка Бакланова отличалась надписью и клеймом с идущим тигром в овале. Наконец, у князя Воронцова, напротив, шашка была форменного образца. Их описания подтверждают правило - единообразие среди холодного оружия и костюма кавказского образца среди офицеров ОКК полностью отсутствовало.

Таким образом, естественный результат процесса взаимодействия горских культур с культурой России оказался следующим: в повседневно-походный быт офицеров, солдат и казаков ОКК проникли определенные элементы культуры местного населения, а именно костюм, оружие и конская сбруя.

С дальнейшим развитием моды на всё «черкесское», наблюдатели фиксируют и чрезмерное подражание этим местным обычаям, вызывающее у них иной раз отторжение. И. Березин, путешественник по Кавказу начала 30- х гг., так описывал свои впечатления от встречи с «черкесом», оказавшимся офицером в горском костюме. «Отчаянный наездник, безукоризненный Горец заговорил самым чистым велико-российским наречием: это был русский офицер, по каким-то делам приехавший из соседнего отряда. Кто же знал, что русские офицеры умеют маскироваться Горцами и притом так искусно, что “путешественник по Востоку” может принять их за чистых Черкесов? Разумеется, офицер старался передо мною, как перед новичком, показать всю роскошь своего горского костюма, все удобства черкесского облачения, но я, профан, никак не мог взять в первый раз в толк, отчего чевяки, башмаки без толстой подошвы и каблуков, лучше наших сапогов, почему шашка рубит сильнее, чем сабля, отчего седло с деревянными уключинами спереди и сзади удобнее чисто кожаного, какое преимущество имеют широкие неуклюжие стремена Горцев перед нашими, и многое другое, чем офицер так гордился. Мне казался странным русский человек в черкесском наряде, и я пятился от него, будто от иноземца, между тем как офицеры Низового укрепления с восторгом созерцали его драгоценный кинжал и его бесценную шашку».

В лермонтовском очерке «Кавказец» (1841 г.) был выведен обобщенный типаж такого кавказского офицера, обрисован с натуры его быт, а также представлена психологическая эволюция этого «чернорабочего войны». «Кавказец есть существо полурусское, полуазиатское», - писал М.Ю. Лермонтов. «Он легонько маракует по-татарски; у него завелась шашка, настоящая гурда\ кинжал - старый базалай, пистолет закубанской отделки, отличная крымская винтовка, которую он сам смазывает; лошадь - чистый Шаллох и весь костюм черкесский, который надевается только в важных случаях и сшит ему в подарок какой-нибудь дикой княгиней. Страсть его ко всему черкесскому доходит до невероятия. Он готов целый день толковать с грязным узденем о дрянной лошади и ржавой винтовке и очень любит посвящать других в таинства азиатских обычаев». Следует уточнить, что М.Ю. Лермонтов имел в виду под «гурдой» клинок шашки с клеймом гурда, редкое и дорогое оружие. Столь же характерны были для горца

Отметим, что мастера дагестанского аула Анди славились своим ремеслом «по всему Кавказу за лучшие». Белые и светлые бурки делали, как правило, штучно - для знатных заказчиков. «Андийские бурки были легкими, служили отличной защитой от холода и непогоды, выдерживали сабельные удары и даже защищали от пуль». Учитывая, что «казаки и русские офицеры на Кавказе отдают предпочтение бурке», андийские изделия пользовались большим спросом. Цена таких бурок достигала 25 и даже 40 руб. серебром.

Пресловутая бурка, по словам лермонтоведа Э.Г. Герштейн, «несет в лермонтовском описании особые художественные функции. Она неудобна, но играет роль фетиша (выделено нами - М.Н.) для кавказца по той же причине, по какой он “говорит кому угодно, что на Кавказе служба очень приятна”, “хотя порой служба ему очень тяжела”«. Тем не менее, соглашаясь с определенной ритуализацией образа бурки у М.Ю. Лермонтова, уточним, что в корне неверно называть данный предмет «неудобным». То, что дождь льет за воротник, ничего не говорит о бесполезности вещи - герой автора всего лишь забыл надеть вместе с буркой еще и башлык, каковым горцы надежно укутывали голову и шею в непогоду. Сама же бурка на протяжении военных действий всегда служила незаменимым и удобным предметом. В горах она заменяла походную постель и одновременно одеяло офицерам, ночевавшим на земле, спасая их от холода и сырости, и выражения «прилег на бурке», или «разостлали свои бурки», вошли в летописи Кавказской войны. Более того, в столкновении бурка могла защитить и от удара шашки, а во время сна запах бараньей шерсти отгонял от владельца бурки змей, распространенных на Кавказе.

«Художественной деталью, вобравшей в себя это стойкое исповедание уже обманувшего символа веры, - продолжала Э.Г. Герштейн, - и является его подчеркнутая кавказская одежда». Но главный вывод автора, о том, что во всем «виноваты были политический режим и система воспитания, проводимые Николаем I», безусловно, не соответствует исторической действительности. Повторяем, что есть более простое объяснение неудобствам бурки - «кавказец» всего лишь забыл или не захотел (мода, желание щегольнуть?) присоединить к ней капюшон-башлык, который и закрывал голову и шею от дождя.

Изучая текст «Кавказца», находим подтверждение предположению о том, что у М.Ю. Лермонтова и многих его современников чрезмерное увлечение местными обычаями и стремление русских кавказцев стать «восточнее» самих горцев, дендизм «а la Circassienne» («на черкесский манер») подчас вызывали оправданные насмешки и иронию.

В «Герое нашего времени» отношение к подобной моде было высказано еще нейтрально. Печорин говорил, что «в черкесском костюме верхом я больше (вариант, «совершенно») похож на кабардинца, чем многие кабардинцы». Но в «Кавказце» уже налицо сарказм и скепсис по отношению к «азиатским» обычаям среди офицеров. «Весь очерк выдержан в сатирическом духе», - отмечал лермонтовед Л.П. Семенов. Нет подтверждения гипотезе, высказанной П.А. Вырыпаевым, что прототипом «кавказца», описанного «с большим сочувствием к его трудной доле», стал П.П. Шан-Гирей. До прославления и опального генерала (А.П. Ермолова), и офицеров его школы в этом произведении очень далеко. Не забудем, что Лермонтов оставался гвардейским офицером, всегда с иронией и чувством превосходства   взиравшим на «пехотного армейского офицера»/»кавказского армейца», да еще и «в весьма не щеголеватой армейской форме», даже когда в таковой роли он очутился сам.

Безусловно, сам поэт не пренебрегал на Кавказе удобством горского костюма, адаптируясь к местным условиям - свидетельств тому немало. Но к болезненной, доходящей «до невероятия» страсти «кавказцев» перенимать все и вся у горцев, он относился отнюдь не положительно, с оттенком сарказма. «Нужно сказать, - подтверждал Н.А. Кузминский, - что Лермонтов всегда посмеивался над теми из русских, которые старались подражать во всем кавказцам: брили себе головы, носили их костюмы, перенимали ухватки; последних в насмешку называл он Гагтее russe («русская армия» - МТУ.)».

Например, таким представителем «armee russe», истинным денди «на черкесский манер» был Н.С. Мартынов. Он брил голову, вооружался кинжалом (с которым никогда не расставался), носил белую черкеску с черным бархатным бешметом, или черную либо цветную черкеску с белым бешметом, белую или черную папаху, бурку. Одним словом, Мартынов использовал все возможности, чтобы модифицировать одежду согласно погоде, случаю или своему вкусу. Менялись материи, галуны, позументы, предметы гардероба, обращая на Мартынова всеобщее внимание.

Еще один пятигорский знакомый М.Ю. Лермонтова, Н.П. Раевский, тоже носил черкеску и бешмет. Однако, именно он и прозвал Мартынова денди «на черкесский манер». Это доказывает, что офицер, носящий черкесский костюм и офицер-»настоящий кавказец», не одно и то же на Кавказе.

В подтверждение этой мысли сошлемся на очерк «Кавказец». Здесь М.Ю. Лермонтов сразу же проводил границу между характером штабс-капитана Максима Максимыча (из «Героя нашего времени») и собственно «настоящего кавказца». Первый, хотя и хорошо знает нравы и обычаи горцев, никому не подражает и остается самим собой - русским офицером. В то же время у недалекого и малообразованного «настоящего кавказца» подражание всему черкесскому укладу носит поверхностный характер.

«Настоящий кавказец», кавказский денди всячески щеголял своим экзотическим видом, знанием местной обстановки, утрировал вкусы горцев и казаков в костюме, замашках и прочем. Но Л.Н. Толстой по этому поводу справедливо замечал об офицере, обряженном «совершенно черкесом»: «Всякий узнал бы в нем русского, а не джигита. Все было так, да не так». Нельзя признать справедливость высказываемого некоторыми исследователями мнения о том, что «страсть его ко всему кавказскому» спасала «настоящего кавказца» от «превращения в военную машину для реализации имперских планов» (Виноградов А.В., Виноградов В.Б.). Напротив, как указывает сам М.Ю. Лермонтов, сам «настоящий кавказец» - лишь ложное подражание всему восточному, «существо полурусское, полу азиатское».

И в этом выражении своего отрицательного отношения к «татаромании» (моде на горский уклад; татарами называли горцев- мусульман) М.Ю. Лермонтов был не одинок. Можно сослаться на реакцию «заезжего» из России И. Березина, вблизи наблюдавшего подобное слияние «черкесского с нижегородским» (см. выше). Сохранился один из вариантов карикатур на «существо полурусское, полуазиатское» - шарж на кавалергардского поручика князя П.А. Урусова, исполненный, вероятно, Д.П. Паленом (1841 г.). Накинутая на плечи короткая бурка, кинжал, два пистолета и шашка сочетаются со «вздернутым славянским носом Урусова, его бородой, подстриженной “а1а мужик”, и простой армейской фуражкой».

Еще раньше А.И. Полежаев в поэме «Эрпели» (1832 г.) тоже несколько скептически отзывался об офицерах «в доспехах горских», которые, смешавшись с мирными туземцами на марше, «заводят речи - на словах. И пантомимой - о конях, Кинжалах, шашках». Другой современник, офицер ОКК В.А. Полторацкий, полагал, что «снисходительный взгляд начальства на форму одежды офицерства устранял всякое стеснение в этом отношении, и при встрече на улице иного офицера трудно было отличить от чеченца или духанщика». Далее он приводил ироничную зарисовку облика прапорщика Куринского егерского полка А.В. Пистолькорса, который «облачился с ног до головы в военные доспехи горского туалета, навесил на себя весь комплект азиатского оружия и, воссев на карего кабардинца, натянул поводья, дал плеть и, пронзительно гикнув по-чеченски, окончательно обрек себя в непобедимые джигиты».

Именно Пистолькорс (офицер храбрый и талантливый, но склонный к «татаромании») был изображен в одном из лучших кавказских рассказов Л.Н. Толстого, «Набеге», под именем поручика Розенкранца. «На нем были черный бешмет с галунами, такие же ноговицы, новые, плотно обтягивающие ногу чувяки с чиразами (галунами - М.Н.), желтая черкеска и высокая, заломленная назад папаха. На груди и спине его лежали серебряные галуны, на которых надеты были натруска и пистолет за спиной; другой пистолет и кинжал в серебряной оправе висели на поясе. По его одежде, посадке, манере держаться и вообще по всем движениям заметно было, что он старается быть похожим на татарина (горца-мусульманина - М.Н.)».

Как и М.Ю. Лермонтов, граф Л.Н. Толстой иронизировал над теми, кто принимал позу героев произведений А.А. Бестужева-Марлинского. Карикатурного русско-немецкого удальца Розенкранца он характеризовал как одного «из наших молодых офицеров, удальцов-джигитов, образовавшихся по Марлинскому и Лермонтову» и считавших «своей непременной обязанностью» «казаться тем, чем он хотел быть» - настоящим горцем. Но ключевое слово здесь именно «казаться», а не «быть».

Таким образом, на основании изложенного выше материала, мы приходим к следующим выводам.

1. Военные действия в горно-лесном кавказском регионе повлияли на самые различные стороны жизни и боевой деятельности находившихся здесь русских войск. Форма одежды и снаряжения, изначально не приспособленная к ведению военных действий в горах, изменялась с учетом местных условий, походной обстановки.

2. На общем фоне взаимодействия северокавказских народов и казачьего населения края происходило взаимообогащение культур. Важным показателем глубины межэтнических связей и заимствований стали характерные элементы горской одежды и снаряжения, которые переняли у местных народов линейные и черноморские казаки Кавказа.

3. Сходные процессы протекали и среди военнослужащих регулярных частей ОКК. В ходе адаптации к условиям Кавказа происходили изменения в костюме и боевом снаряжении, связанные с военно-культурным влиянием кавказских народов. Типичная черта характера и поведения русского человека, его национальная особенность заключалась в способности приспосабливаться к местным обычаям. Так, многие офицеры и нижние чины ОКК сочетали предметы форменного обмундирования с элементами северокавказского национального костюма (папаха, черкеска, бешмет, ноговицы, башлык, бурка) и вооружения (шашка, кинжал, пистолет, ружье, пояс, патронташ). Все эти предметы приобретались (офицерами, сразу же по прибытии на Кавказ) или захватывались у горцев (как правило, нижними чинами и казаками) либо заказывались по образцу и подобию экипировки горских соседей (преимущественно адыгов) у местных мастеров.

4. Этот комплекс был не только красив, удобен и практичен, но и идеально приспособлен к местным климатическим и боевым условиям. Он максимально отвечал тактике мобильных действий бойца-одиночки (что особенно ценили офицеры и казаки). Походный мужской костюм оказался предельно рациональным при относительной конституционной простоте составляющих элементов, и в этом залог его исключительной популярности среди военнослужащих Кавказского корпуса, среди которых подобное подражание горцам становилось естественным обычаем. «Черкесская» одежда, оружие, сбруя и конь составляли предмет военного щегольства, пользуясь заслуженным уважением и предпочтением. Элементы данного комплекса (газыри, шашка) были впоследствии включены в форму одежды регулярной кавалерии ОКК.

5. Не только офицеры и солдаты использовали кавказский национальный костюм, но и их прислуга и нестроевые чины ОКК. Одним из основных комплексов одежды декабристов на Кавказе (формально являвшихся нижними чинами ОКК), являлся черкесский костюм (черкески, башлыки, бурки) и оружие. Эта одежда служила декабристам преимущественно для поездок в горы и прогулок по городу.

В числе тех, кто прибегал к подобной адаптации на Кавказе, подвергаясь военно-культурному влиянию горцев, были и М.Ю. Лермонтов, и JI.H. Толстой. Но они же, с дальнейшим развитием «азиатской» моды, фиксируют и чрезмерное (хотя и носящее поверхностный характер, ложное) подражание местным обычаям (болезненная страсть, «татаромания»), вплоть до бритья голов (как это делали только горцы), вызывающее у многих отторжение. Неудивительно, что о приверженцах этих обычаев (феномен «настоящего кавказца» - крайности взаимовлияния противоборствующих сторон) современники отзывались в своих произведениях («Кавказец», «Набег», записки кавказских офицеров) с иронией и сарказмом.

Автор: Нечитайлов М.В.