Прусские юридические источники XIII в. как памятники писаного права
Большую важность представляют те особенности рассматриваемых памятников, которые связаны с развитием средневековой письменной культуры.
Как и иные источники нерелигиозного и небеллетристического содержания, КГ относится к числу памятников так называемой прагматической письменности. К закономерностям развития такой письменности современная зарубежная (в частности, немецкая) наука проявляет все больший интерес. Делаются попытки выявить пути и формы ее эволюции, а также определить круг носителей соответствующей письменной традиции. К сожалению, применительно к Пруссии этот процесс исследован мало. Дело в том, что общие черты культуры орденского государства (в частности, культурные связи между орденом и городами, расхождения в мировоззренческих установках тевтонских рыцарей и бюргеров) все еще недостаточно изучены. Однако обращение к уже известным сегодня фактам позволяет констатировать, что в основном прусские земли шли по тому же пути, что и вся Европа.
Несмотря на практический характер грамот, следует учитывать, что средневековый книжник (среди которых доминировали лица духовного звания) не просто задавался целью закрепить на письме некоторую информацию; сам по себе процесс писания, часто воспринимался как акт медитации, молитвы или аскезы. Писание понималось как акт благочестия. В содержании прусских юридических памятников имеются некоторые черты, говорящие, как представляется, именно о подобном восприятии письменного слова. Они нашли отражение прежде всего в преамбулах и в заключительных частях грамот.
Анализируемые источники отразили процесс перехода от устного права к праву письменному. XIII столетие вообще богато примерами составления правовых записей (будь то по воле правителей или по инициативе частных лиц, как «Саксонское зерцало»). К их числу относились и многочисленные жалованные грамоты, выдававшиеся, в частности, немецким колонистам. С другой стороны, несмотря на письменную фиксацию отдельных нормативных положений, эти грамоты в полной мере отражает черты той эпохи, когда заметное место в правовой системе продолжает занимать обычай, в том числе и не получивший письменной фиксации. Между устным и письменным способами распространения информации (в том числе правовой) существовали многочисленные связи, и в целом на создаваемых письменных текстах лежит «тень устности».
Эта черта получила отражение и в прусском праве. Так, во вводной части КГ указано, что привилегия адресована «намеревающимся рассматривать эту грамоту» (hanc paginam inspecturis), а в тексте 1251 г. - «намеревающимся рассматривать настоящую грамоту» (presentem paginam inspecturis). Тот же глагол употреблен в Христбургском договоре 1249 г. и в учредительной грамоте Нового города в Торне (1264). Глагол inspicere означает, как известно, не только «рассматривать», но и «читать». Однако перевод «намеревающимся рассматривать» представляется нам более адекватным. Во-первых, в упоминавшихся немецких переводах КГ, сделанных на рубеже XIII-XIV вв. и в XV в., этот оборот переведен с помощью глагола ansehen- «смотреть», «разглядывать». Уместно сказать здесь, что в грамоте для польского рыцарства Кульмской земли, дошедшей до нас в немецком подтверждении 1278 г., также употреблено выражение «всем, рассматривающим настоящий инструмент» (alien dis keginwurtige instrument ansehenden). Во-вторых, использование слова ш-specturis («намеревающимся рассматривать»), а не lecturis («намеревающимся читать») отражает, вероятно, неоднородность круга лиц, к которым было обращено распоряжение суверена. Грамотные люди действительно могли прочесть содержащийся в КГ текст. Неграмотные же, воспринимающие положения документа на слух в переводе с латыни, могли лишь «рассмотреть» грамоту, убедившись в наличии на ней печатей. Следует отметить, что аналогичные выражения неоднократно встречаются в документах XIII в. Например, Эльбингская грамота и привилегия для Дитриха фон Тифенау обращены к «тем, кто увидит это писание», учредительная грамота силезского города Брига (1250) - ко «всем, намеревающимся рассматривать это письмо», две грамоты герцога Казимира Оппельнского 1225 и 1226 гг. адресованы «намеревающимся слушать (!) настоящее писание» и т.д.
Таким образом, исследуемые источники были рассчитаны прежде всего на чтение вслух (в оригинале или в переводе). Поэтому изначально КГ и другие грамоты того времени были написаны в виде слитного текста, без выделения нормативных положений и без какого-либо членения их на статьи. И лишь постепенно ситуация стала меняться. Как уже говорилось, на рубеже XIII-XIV вв. в первых немецких переводах КГ была разделена на 24 статьи. В более позднем переводе К. Бичина, выполненном в первой трети XV в., не только имеется деление на 24 статьи, но и сами статьи были пронумерованы переводчиком. Сегодня нельзя сказать с уверенностью, ориентировались ли переводчики лишь на смысловую структуру документа, или принимали во внимание также приемы так называемой числовой композиции, которая подчиняла членение текста одному или нескольким символическим числам. Источники более поздней эпохи свидетельствуют о том. что перемены в восприятии текста прусских грамот зашли довольно далеко. Так, в ряде кёнигсбергских рукописных сборников XVI в., содержащих текст КГ, указано, что КГ «изложена статьями» (articulirt) или «записана статьями» (in artickelweyse geschrieben, in articuls weyse geschrieben). Членение текста КГ на 24 статьи (используемое и в современной науке) устоялось не сразу. Так, в рукописи российской национальной библиотеки Нем. F II № 43 он разбит на 27 статей, начинающихся обычно с латинского слова Item. В рукописном отделе РНБ сохранилась еще одна поздняя копия КГ (в редакции 1251 г.), относящаяся, по видимому, к концу XVIII в. В ней текст разделен на 42 пронумерованные статьи. Возможно, в такой дробности проявилось влияние законодательной техники XVIII в., для которой характерно стремление избегать многопредметных статей и формулировать предписание отдельно по каждому вопросу. Разбивке подверглись тексты и других привилегий, вошедших в сборник Нем. F II № 43: так, грамота Кенигсберга 1286 г. разделена на 7 статей, а привилегия польскому рыцарству Кульмской земли 1278 г. - на 16 статей, которые были пронумерованы, а номера проставлены на полях. Наблюдения за эволюцией разбивки КГ и других ранних привилегий на статьи по-своему поучительны. Они дают возможность проследить, как менялось восприятие этих документов. Из нерасчлененных текстов, предназначенных для чтения вслух, они превращается в источники, разделенные на статьи (каждая из которых требует отдельного осмысления и подчас обрастает комментариями) и приближающиеся благодаря новому оформлению к записям городского права, во множестве возникающим в XIV-XVI вв.
У прусских грамот XIII в. есть еще одна черта, свидетельствующая о том, что в ту эпоху писаное право еще далеко не занимало господствующих позиций - довольно обширные перечни свидетелей. Свидетели неизменно фигурируют не только в орденских грамотах, но и вообще во всех жалованных грамотах этой эпохи. В этом проявлялось общее отношение к письменному тексту. М. Блок справедливо отмечал (в частности, применительно к сделкам), что основной смысл записи, если она составлялась, заключался в возможно более полном перечислении свидетелей сделки. На память, очевидно, полагались более охотно, чем на документ. Это во многом справедливо и для актов, исходящих от верховной власти, в том числе и для привилегий. Перечисление свидетелей в привилегиях - явление того же рода, что и предпочтение, которое до конца XIV в. суды оказывали свидетельским показаниям перед письменными доказательствами. Одной из причин этого была неграмотность широких слоев населения, причем не только простолюдинов, но и знати. Лишь развитие городов и городской культуры внесло решающие перемены в эту сторону жизни.
Важнейшая причина письменной фиксации прав, отразившихся в анализируемых памятниках, заключается в той специфике, которую имела немецкая восточная колонизация, особенно колонизация городская. В литературе было высказано не лишенное оснований мнение о том, что при закладке новых городов колонистам требовалось изначально предоставить особые права, которые по сравнению с действующим на данной территории правом носили характер льгот, чем и объясняется связь между городским правом и письменностью в новых общинах. Предпосылкой широкого использования письменности в прусской административной практике был самый характер ордена. Будучи духовной корпорацией, в число которой входило большое количество грамотных клириков, Тевтонский орден имел одну из крупнейших в Европе канцелярий и обширнейший архив, благодаря чему политическая и хозяйственная жизнь ордена хорошо документированы.
Многие жалованные грамоты, дошедшие до нас от ХН-ХШ вв., обосновывают необходимость письменной фиксации права бренностью человека и слабостью человеческой памяти. Дело здесь, как представляется, не только в риторической традиции, восходящей отчасти еще к античности, но и в тех процессах, которые происходили в тогдашнем западном обществе. В интересующий нас период резко возрастает объем социально значимой информации, которая подлежала усвоению и передаче следующим поколениям. Это было связано с усложнением социальной структуры общества (прежде всего ростом городов), развитием грамотности и образования. Указанные процессы нашли отражение и в памятниках немецкого городского права XII-XIII вв. Хотя в рассматриваемом памятнике и нет подобных жалоб на слабость людской памяти, но в его заключительной части имеется определенная мотивировка письменной фиксации, как бы обращенная в будущее: «И чтобы вышеприведенные постановления, обязательства и условия не могли быть нарушены или изменены кем-либо из наших преемников, мы повелели начертать настоящую грамоту, подкрепив ее привешениями наших печатей». В заключительной части грамоты 1251 г. дополнительно сказано, что КГ дарована, «чтобы это наше успешное пожалование оставалось действительным и незыблемым». Такая аргументация, более «юридизированная» и связанная с представлением о письменном документе, прежде всего как о способе доказывания чьих-либо прав, также нередко встречается в локационных документах XIII в. (в частности, силезских). Несмотря на то, что права привилегированных слоев населения (прежде всего немецких колонистов, отчасти также поляков и пруссов) были зафиксированы письменно, можно с уверенностью полагать, что текст грамот был непосредственно доступен лишь небольшому числу людей, поскольку лиц, владеющих латинским языком, среди мирян было мало. Для Прусского государства и в дальнейшем было характерно чрезвычайно медленное распространение письменной культуры, в том числе и на родном языке. «Мир письменности» вплоть до конца эпохи Нового времени принадлежал образованным элитам.
Как интересные и ценные памятники средневековой письменной культуры, интересующие нас правовые источники могут рассматриваться не только по существу, но и по своей форме. Больше всего информации такого рода имеется о КГ, которая опубликована в факсимильном изображении. В оригинале до нас дошли, как уже сказано, лишь два экземпляра второй редакции КГ. Они написаны одной и той же рукой. Почерк писца отличается аккуратностью и изяществом. Грамоту открывает фигурный инициал F, с которого начинается первое слово (Frater). Вертикальные элементы букв Ъ, d,f, h, I, t, вытянутые высоко над строкой, для украшения пересечены горизонтальными черточками, что придает строке определенный ритм и своеобразную торжественность. Дукт письма сопротивляется распространявшейся тогда готизации, заключающейся, прежде всего в пристрастии к контрасту между тонкими линиями восходящих элементов и более толстыми линиями нисходящих, а также к заострению и угловатости очков литер и всех кривых линий. Подобный консерватизм почерка был характерен для рейнских и мозельских областей, откуда, возможно, и происходил писец. Исходя из почерка, а также из особенностей правописания личных имен, К. Зелиньска-Мельковска полагает, что писец был выходцем из западных областей рейха, например, из Лотарингии или из окрестностей Трира. Вероятно, к середине XIII в. Кульм и Торн уже имели собственных городских секретарей, один из которых и написал документы. Не исключено также, что писец принадлежал к окружению кульмского епископа доминиканца Гейденрейха либо был монахом-францисканцем из числа тех, что обосновались незадолго до этого в Торне.
Большинство анализируемых грамот было составлено на латинском языке, что соответствовало общепринятой средневековой практике. Латынь, как известно, была официальным языком церкви, который постепенно стал приобретать черты «священного языка». Престижность латыни, развитая юридическая терминология, наконец, то обстоятельство, что благодаря усилиям схоластов латинский язык превратился в инструмент абстрактного мышления - все это способствовало широкому использованию латыни в делопроизводстве и законодательстве. Но господство латыни в орденских документах XIII в. (в частности, тех, что составлялись в Пруссии) имело и ряд других причин. Во-первых, сам орден был религиозной корпорацией со значительной прослойкой духовенства, поэтому неудивительно, что орденская канцелярия следовала сложившейся общецерковной традиции. Во-вторых, как рыцари, так и колонисты происходили из разных земель, где существовали различные диалекты, поэтому написание документов на латинском языке было удобным выходом из положения. Наконец, в-третьих, широкие массы колонистов (к которым прежде всего и были обращены грамоты) были неграмотны, а для неграмотного человека язык документа безразличен - неграмотный в любом случае пользуется чужими услугами. Как известно, латинские документы предназначались для торжественного публичного оглашения, причем само это оглашение происходило после церковной службы с одновременным переводом на немецкий язык. Хотя в первой половине XIII в., т.е. в ту же эпоху, появляются первые значительные юридические тексты на немецком языке (среди них были выдающиеся памятники- Майнцский земский мир 1235г. и «Саксонское зерцало»), но в Пруссию новые веяния приходят с опозданием. Первые орденские документы, составленные на немецком языке, в Пруссии известны с середины XIII в., но еще целое столетие официальным языком орденских актов оставалась латынь. Переход в последующий период к использованию немецкого языка большинство исследователей связывает с пробуждением национального самосознания, которое, впрочем, в Пруссии запоздало по сравнению с Германией.
Язык и стиль интересующих нас грамот - особая тема, заслуживающая специального рассмотрения. Их изучение немыслимо в отрыве от всего корпуса орденских грамот XIII-XIV вв. и является пока делом будущего. Отметим лишь, что документы, вышедшие из орденской канцелярии в XIII в., написаны довольно тяжеловесным слогом с громоздкими периодами, что несколько затрудняет восприятие актов. В тексте памятников встречаются отдельные иноязычные заимствования, главным образом греческие. Так в КГ употребляются термины, относящиеся к церковным учреждениям (parrochia - епархия, диоцез) либо к институтам, заимствованным в свое время римской правовой системой из греческого права (civitas metropolitana - главный город-колонизатор, naulum - плата за перевоз). Отметим также славянизм - слово newod, означающее рыболовную сеть.
Некоторые другие наблюдения над лексикой орденских грамот будут приведены ниже, в связи с анализом, встречающейся в них юридической терминологии.
Основные черты правосознания, отразившиеся в прусских юридических памятниках XIII в. Большую важность имеет вопрос о том, из каких представлений о власти над краем исходил законодатель при издании грамот. По мнению Г. Киша, благодаря изданию КГ орден предстает как автономная суверенная власть, обладающая «полным верховенством в земле» (voile Landeshoheit) и не ограниченная никакой вышестоящей или конкурирующей властью, будь то светской или духовной. Но что стоит за понятием «полное верховенство в земле»? Средневековью были чужды современные представления о государственном суверенитете, равно как и противопоставление публичного права частному. Дитер Вилловейт, обратившийся к изучению этого вопроса, отмечал, что раннесредневековые представления о власти были связаны прежде всего с идеей о праве суда над населением той или иной территории, и само это право вверено феодалу его сеньором. Однако в штауфенскую эпоху, особенно в период правления Фридриха II, в документах наблюдается известная перестановка акцентов. На первый план выступает уже не право суда над населением, а право владения той или иной территорией. Это был шаг к складыванию системы территориальных княжеств. Становление указанных представлений выглядит как проникновение в законодательство таких категорий римского права, как proprietor и dominium. В свою очередь, это было связано с правосознанием узких кругов элиты в лице образованных клириков, стремившихся приспособить язык права к новым политическим реальностям. В случае с КГ для суверена было достаточно оговорить свое принципиальное право на участие в судопроизводстве и получение от него части доходов (ст. 1). В остальном же он удовлетворялся фактическим господством в Кульмской земле, из которого и проистекали регалии ордена как суверена. С процессом развития новых представлений о природе власти суверена, на наш взгляд, вполне коррелирует и другое обстоятельство. При даровании привилегий городам, основанным в ходе немецкой восточной колонизации, доминировали именно соображения, связанные с распоряжением землей. Сама логика локации подводила к тому, чтобы городское право, предоставляемое новым общинам, приобретало вещно-правовой характер. Д. Вилловейт полагает, что орденское право на издание законов, включая привилегии колонистам, проистекало из положений Золотой буллы Римини, где оно прямо упомянуто. Но, как известно, Золотая булла была издана лишь около 1235 г. и не могла быть непосредственным источником прав к 1233 г. По-видимому, скорее есть основание говорить об общем для первой половины XIII в. круге политико-правовых идей, нашедших отражение как в тексте ряда документов того времени, так и в текущей законодательной и административной практике.
Впрочем, хотя штауфенская эпоха и была переходной в смысле развития представлений о существе государственной власти, в КГ положения о суде по-прежнему фигурируют в начале документа (ст. 1) и лишь затем законодатель переходит к описанию городских угодий (ст. 2, 3) и изложению других вопросов. Здесь еще жива былая традиция, отход от которой в Пруссии произойдет лишь позднее. В Эльбингской грамоте 1246 г. порядок изложения уже иной: сперва описана граница городских угодий, а затем следуют нормы о городском устройстве.
Обратимся теперь к нормативным положениям исследуемых источников. Что они представляют собою в системе средневекового права, какова правовая природа этих памятников? Чтобы разобраться в этом, целесообразно обратиться сперва к терминологии самих грамот.
В тексте КГ данная грамота обозначается названиями pagina и privilegium. Самоназвание Эльбингской грамоты - pagina, грамоты для польских рыцарей Кульмской земли - privilegium. Слово pagina означает буквально «страница» и подчеркивает письменную форму акта. Слово privilegium относится как к форме, так и к содержанию. К моменту издания КГ в понимании этого термина успела сложиться определенная традиция, четко прослеживаемая по источникам канонического права, начиная с позднеантичных времен. При папе Адриане I (772-795) привилегия превращается в особый тип документа, возникший благодаря расширению формуляра папских посланий (litterae), содержавших правовые нормы и облеченных в торжественную форму. В VIII-XII вв. привилегии были основной формой правовых источников, распространившейся в условиях той смешанной устно-письменной культуры, которая была характерна для средневековой Европы. Рассмотрение вопроса о содержании привилегий осуществлялось правоведами-канонистами в общем русле тогдашней политико-юридической мысли. Наиболее законченную форму учение о привилегиях приобрело в XII-XIII вв. В Декрете Грациана под привилегиями (privilegia) понимаются «частные законы» (privatae leges), которые содержат противоречащие общим правилам (generalibus regulis) нормы в пользу того или иного лица. Автор Декрета не пытается углубить это определение, поскольку в тогдашней канонистике еще не было четкого представления о законах вообще. Попытку развить учение о привилегиях предприняли комментаторы Декрета (декретисты) - Руфин, Бернард Павийский, Иоанн Тевтоник и др. Ими были предложены различные классификации привилегий (прежде всего на материале привилегий в пользу церкви). Сперва стали различать привилегии общие (generalia) и специальные (specialia). Первые касались положения церкви в целом (например, право убежища в церковных зданиях). Вторые распространялись на конкретную церковь. Позднее в учении декретистов появились и иные основания классификации. Различали привилегии постоянные и привилегии на срок, приносящие прибыль и предохраняющие от убытка (здесь проявилось влияние понятий римского права lucrum и damnum), а специальные привилегии стали подразделять на личные и вещные.
Для истолкования природы привилегий использовались и приемы средневековой этимологии. В одних случаях слово privilegium производили от privatus (частный) и lex (закон). При этом привилегия понималась прежде всего как закон, действующий для отдельных лиц, а также для мирян и лиц, не занимающих какие-либо должности. Предлагалась и другая этимология, связывающая слово privilegium со словами privare (избавлять, освобождать) и lex (закон). В этом истолковании на первый план выступает не действие привилегии по кругу лиц, а ее свойство освобождать от общеобязательных предписаний действующего права. Наиболее четкое представление о природе привилегий прослеживается у папы Иннокентия III. Он писал, что привилегия есть частный закон, причем он может считаться частным лишь в том случае, если освобождает от чего-либо в особенности. В этом представлении соединились главные элементы выдвигавшихся декретистами идей. Последователи Иннокентия III, соглашаясь в принципе с тем, что основное свойство привилегии заключается в противоречии общему праву, подчеркивали в то же время, что от правителя может исходить и акт, подтверждающий действующее право. Такой акт они называли привилегией согласно праву (privilegium secundum ius); эта конструкция имела не только теоретическое, но и практическое значение, так как в подобных привилегиях видели средство, укрепляющее право в целом. Важное место, занимаемое привилегиями в системе тогдашней социальной регуляции, объясняется тем, что центральной проблемой средневекового права была проблема правового статуса лица. При издании, например, учредительной грамоты для какой-либо общины суверен не вводил в действие те или иные нормы объективного права, а лишь предоставлял членам общины определенные права и обязанности. Говоря современным языком, такое право выступало как совокупность субъективных прав. Из сказанного можно сделать вывод о том, что содержание прусских грамот полностью вписывалось в тогдашние представления о привилегиях.
В первых немецких переводах КГ, появившихся на рубеже XIII-XIV вв., термин privilegium передан как hantfeste. Этот старинный немецкий юридический термин означал первоначально «подтверждение какого-либо заявления собственноручной подписью». Указанному немецкому слову соответствуют старые русские юридические термины «рукобитье» (для устных сделок) и «рукоприкладство» (для письменных). В дальнейшем термин hantfeste стал означать сам подписанный документ, в более широком смысле - публичный акт, привилегию, охранную грамоту или правовую запись. Изначальный смысл этого слова все же больше относится к форме акта. Употребляемое же в КГ слово pagina в немецком переводе передано как brief. Буквально это слово значит «письмо». Дело в том, однако, что в немецком языке этот термин тесно связан со словом Gnadenbrief (букв, «письмо милости»), которое является калькой с латинского littera de gratia. Название littera de gratia стало применяться к жалованным грамотам с XIII в., и немецкое слово brief косвенно свидетельствует о переменах в терминологии. Кстати, в упомянутой выше учредительной грамоте Нового города Торна данный документ именуется именно literal.
Как видим, анализ терминов, употребляемых в КГ и других привилегиях, во многом проясняет юридическую природу этих памятников. Важен, однако, и вопрос о том, какое положение занимали данные источники в системе источников средневекового права. Для ответа на него представляется целесообразным обратиться к результатам исследований Вильгельма Эбеля, который в 50-60-е годы XX в. много занимался изучением теории и основополагающих понятий немецкого феодального права. В. Эбель выделил три основных начала, из которых вырос закон в современном понимании, а именно: судебный акт (Weistum, Rechtsbesserung), точнее, суждение, вынесенное знатоками обычного права о наличии нормы, регулирующей то или иное отношение (неважно, вынесено ли оно в связи с конкретным делом, или с вымышленной ситуацией); право, установленное соглашением той или иной общности людей и распространяющееся лишь на участников соглашения и, как правило, на определенный срок (Satzung, Willkiir); властное веление суверена (Rechtsgebot). Такая классификация представляется удачной, поскольку в средние века, как известно, не было четкого разграничения между правом частным и публичным, идеальным и позитивным, между правом вообще и другими видами предписаний в системе социальной регуляции. Все это налагало сильнейший отпечаток на право в целом. Возвращаясь к вопросу о характере грамот, мы считаем, что эти акты (в особенности КГ) близки именно к последней категории источников по приведенной классификации. Властное веление суверена опиралось не на вечный порядок вещей или на обязательство сочленов какой-либо группы, а именно на волю власти. В средневековой юриспруденции воля правителя рассматривалась как главный источник возникновения привилегий. До XII в. исходящий от правителя приказ осмысливался как выполнение воли подданных; однако со времен Фридриха Барбароссы эта идея стала постепенно отмирать. Так, в Золотой булле Римини уже подчеркивается роль ордена в законодательной деятельности, говорится о праве магистров издавать «ассизы и статуты, коими и укреплялась бы вера верующих, и все подданные их наслаждались и пользовались бы спокойным миром».
Поскольку КГ регулировала наиболее обширный круг отношений, а ее последние три статьи распространялись на всю Кульмскую землю, то это дало некоторым авторам основание утверждать, что КГ была первым немецким земским правом. Эта точка зрения подверглась в литературе обоснованной критике. Юрген Вейцель справедливо отмечал, что, во-первых, КГ издана позже, чем записано земское право, содержащееся в «Саксонском зерцале» (его относят к периоду между 1224 и 1230 гг.); во-вторых, она не содержит в себе норм, которые бы в полном объеме раскрывали правоотношения между орденом и населением. Он писал, что этот памятник не был «ни обычно-правовой записью земского права, ни установленным от имени суверена строем края». Ю. Вейцель совершенно прав, поскольку земское право - по преимуществу обычное право, в изучаемом же памятнике весьма сильно властное начало. Как отмечал Бернгард Кёлер, обычно-правовые источники вступали в орденских владениях в силу не сами по себе, а лишь через посредство КГ. Поэтому, вероятно, ближе к истине те авторы, которые сближают КГ не с земским правом (Landrecht), а с так называемым правом земли (Landesrecht, Landschaftsrecht), т.е. территориальным установлением какого-либо суверена. К ним относятся, в частности, зальцбургский земский регламент архиепископа Фридриха III (1328), верхнебаварское право императора Людвига (ок. 1335) и др. Среди восточноевропейских правовых памятников с КГ типологически сходны, например, общеземские привилеи, издававшиеся литовскими великими князьями.
Следует заметить также, что, несмотря на властный по преимуществу характер орденских привилегий, в некоторых из них имеются «договорные» черты. Уже в заключительной части КГ 1233 г. говорится о включенных в грамоту «условиях» (pacciones), которые упомянуты наряду с «установлениями» (constituciones) и «обещаниями» (promissiones) ордена. Термин pacciones, происходящий от слова pactum (договор, соглашение), подразумевает, что грамота издана с согласия подданных. В той же заключительной части объявляется и обязательность грамоты на будущее, условия ее не могут быть изменены кем-либо из преемников суверена. С течением времени договорное начало в КГ становится заметнее: в редакции 1251 г. в числе свидетелей упомянуты представители городов Кульма и Торна. Это неудивительно, поскольку в 1233 г. оба города уже конституировались как автономные общины. Их представители фигурируют в заключительной части привилегии 1251 г. наряду с чинами орденской братии. Эльбингская грамота тоже содержит упоминание о свидетелях из числа представителей общины (в этом качестве выступают шультгейс и члены городского совета).
Подобная черта становится понятной, если вспомнить, что в средневековой юридической мысли была весьма популярна идея общественного договора. Договорным началом пронизана вся правовая система, пусть даже это начало зачастую бывало формальным; общественный договор скреплялся клятвой его участников. Присягу соблюдать интересы подданных приносил перед коронацией император германского рейха, присягу выполнять требования установленного в городе права (вилькюра) ежегодно приносили бюргеры, перед началом судебного заседания приносили служебную клятву шеффены и т.п. Истоки такого мышления восходят к библейской доктрине о договоре человека с Богом и идее о том, что само право происходит непосредственно от Бога; даже король стоит ниже права и может лишь применять его.
Кто был носителем тех идей, представлений и традиций, которые нашли отражение в грамотах? К сожалению, мы не знаем имен их составителей (так называемых диктаторов). К. Зелиньска-Мельковска, касаясь вопроса о возможном составителе КГ, выдвигает несколько предположений. Во-первых, это могло быть лицо из ближайшего окружения Германа фон Зальца. Во-вторых, в составлении КГ могли проявить заинтересованность сами жители ново-основанных городов, которые и предоставили соответствующего специалиста. Наконец, в-третьих, составителем грамоты мог выступить кто-либо из свиты упоминаемого в КГ бургграфа Бурхарда Магдебургского, который выполнял роль посредника между горожанами и орденскими властями. Однако, учитывая важность грамоты и отмеченную идейную близость памятника к императорским дипломам того времени, мы полагаем, что наиболее вероятным составителем КГ все же стал кто-то из окружения гохмейстера, который, как уже говорилось, входил в число наиболее близких к императору лиц. В таком случае КГ можно считать плодом работы гохмейстерской канцелярии.
Ничего не известно также о составителе и писце второй грамоты 1251 г. (возможно, это было одно и то же лицо). Ясно, что составитель должен был хорошо знать местные условия. К. Зелиньска-Мельковска полагает, что это мог быть приходский священник Кульма или Торна, причем последнее более вероятно, так как к моменту возобновления привилегии Торн был уже интенсивно развивающейся общиной, тогда как Кульм еще только отстраивался после пожара.
Как уже говорилось, целый ряд выражений и формул был без особого изменения заимствован из КГ в Эльбингской грамоте, в чем выразилась преемственность орденской практики. Вероятно, того же происхождения и грамота для польского рыцарства Кульмской земли.
От перечисленных документов отличается по своему стилю Христбургский договор 1249 г. Хотя он опирается на тот же круг религиозных представлений, употребляемая в нем лексика ближе к стилистике папских и епископских документов того времени. Это неудивительно, поскольку именно папский легат (люттихский архиепископ Яков) был инициатором данного договора. Возможно, что в тот период, после подавления прусского восстания папская курия, очевидно, стремилась играть роль умиротворяющей силы. Данное обстоятельство наложило свой отпечаток на содержание и стилистику документа в целом. Идеи, отразившиеся в Христбургском договоре, позволяют говорить о более умеренной политической линии по отношению к неофитам, чем проводилась ранее.
Особенности орденских грамот, рассмотренные выше, дают представление об общих чертах прусских правовых памятников: их важности в контексте орденской политики, многообразных связях с европейской правовой и культурной традициями.
Автор: Рогачевский А.Л.