Свобода, случайность и неопрагматизм

Рорти фактически полностью переописывает современный либерализм, не оставляя камня на камне от целого ряда его классических постулатов. И, тем не менее, Рорти можно отнести к наиболее убежденным сторонникам либеральной демократии среди философов-постмодернистов. Он больше, чем кто-либо другой, уделяет внимания понятию свободы в присущей ему самобытной, ироническо-плюралистической форме. Поскольку именно в этой форме, и только в ней, свобода обретает шанс на существование в новой философской реальности постмодерна.

Сам Рорти определяет свою позицию по-разному. Самоидентификация для Рорти - не попытка определить основания собственной философии (для этого старый философский словарь слишком тенденциозен и идеологизирован), а опять-таки ироническая игра, часть интеллектуальной полемики. Он называет себя антирационалистом, прагматистом, антикантианцем, иногда утопистом, часто - просто либеральным ироником и сторонником интеллектуального плюрализма.

Вообще говоря, с философским наследием он обращается порой шокирующе произвольно: на страницах «Случайности. Иронии. Солидарности» - второй после «Философии в зеркале природы» книги, получившей всемирную известность, можно столкнуться с такими необычными фразами: «Мы вместе с Ницше, Витгенштейном, Фрейдом и Бёрлиным...». К каждому из этих философов, как и ко многим другим, у Рорти свое отношение; у каждого он принимает что-то одно, ставя это достоинство на первое место. Так, Ницше для него, прежде всего мыслитель - решительнее других отвергавший старые основания морали.

Это не значит, что Рорти принимает «сверхчеловеческие» этические постулаты самого Ницше. Очень интересно Рорти интерпретирует Фрейда: психоанализ, так сказать, раскрепостил человеческую гениальность, позволив каждому (а не только философам) раскрыть потаенную в глубинах бессознательного поведения силу креативных способностей и творчества. Фрейд дал возможность каждому человеку не только быть материалом философских экспериментов, но и ощутить себя философом, погружаясь в глубины собственных импульсов.

При этом Рорти не отрицает влияния на формирование своей доктрины той американской аналитической традиции, частью которой он был на раннем этапе своего творчества. Он точно описывает характер влияния американских аналитиков на свою философию: «...Большая часть конкретных критических замечаний о традиции, приводимых мною, заимствована у таких систематических философов, как Селларс, Куайн, Дэвидсон, Райл, Малькольм, Кун и Патнем. Этим философам я обязан за используемые мною средства в той же степени, в какой я обязан Витгенштейну, Хайдеггеру и Дьюи за цели, ради которых используются средства».

В связи с этим Н. Решер пишет: «Методологическую, или процедурную, сторону аналитической философии надо рассматривать независимо от ее идеологической, или доктринальной, стороны. Как доктрина аналитическая философия пришла к смертельному концу, к банкротству. Но как методологический источник она показала себя чрезвычайно плодотворной и продуктивной, и ее благотворное влияние можно почувствовать в любой сфере современной философии».

Другая традиция, к которой причисляет себя Рорти, - лингвоцентристская философия Витгенштейна и его американского продолжателя Дэвидсона. Обращение к постмодернистской проблематике в американской аналитической философии чаще всего ассоциируется с именами этих философов. Идея свободы выстраивается Рорти вокруг понятия дискурсивного прагматизма, который отрицает фундаментализм философии модерна, требующей подчинения одному «основному» словарю. Прагматизм - это диалог между разными словарями, образующий своего рода дискурсивную полифонию. В рамках прагматического мышления отрицается сама задача выведения некого мета словаря как заведомо невыполнимая и потенциально опасная, антидемократическая (если под ключевой задачей демократии понимать плюрализм). Многоголосица дискурсов возводит плюрализм на все более и более высокий уровень, тем самым повышая и уровень свободы в ее прагматическом понимании.

В следующем отрывке данная идея кристаллизуется Рорти в виде особого описания мироустройства, почти космологической формулы: «Мир находится по ту сторону, но описания мира - нет... Собственно же мир, лишенный описывающей активности людей, не может быть ни истинным, ни ложным... Мир не говорит. Говорим только мы. Мир может - раз мы уже запрограммировали себя языком - вынудить нас придерживаться мнений. Но он не может предложить язык, на котором нам говорить». Отсюда Рорти делает вывод о невозможности универсальных оснований философии и эфемерности «истины». «Истина», согласно Рорти, не более чем попытка создать мета-словарь, то есть просто вариант языковой игры. Эта игра есть творческий процесс, а вовсе не некая верифицируемая объективность, и этот процесс гносеологической игры длится на протяжении всей истории человеческой культуры.

Игровая природа истины нагляднее всего просматривается в социальных отношениях. В связи с этим Рорти замечает: «Около двухсот лет тому назад представление о том, что истина создается, а не открывается, стало завоевывать воображение Европы. Французская революция показала, что весь словарь социальных отношений и весь спектр социальных институтов можно заменить почти в один день». Антропогенная природа истины фиксируется Рорти не только в социальных явлениях: весь процесс описания и объяснения мира выводится из структуры языка, на котором происходит это описание. Истина, следовательно, заключена в языке. Логика Рорти проста: «...Поскольку истина - это свойство предложений, поскольку существование предложений зависит от словарей и поскольку словари делаются человеческими существами, постольку это верно и для истин».

Интерпретация социальной свободы у Рорти не только лингвистически плюральна, но и неотделима от понятия случайности. Все, что происходит с нами, что происходит с человечеством на протяжении истории - не закономерность, а случайность. Поэтому «Важными философами нашего столетия были те, кто попробовал, следуя поэтам-романтикам, порвать с Платоном и понять свободу как признание случайности». Случайным в нашем мире является все, включая и. сам этот мир. Свобода нашего существования определяется именно осознанием этой случайности и распространяется последовательно на культуру, цивилизации, мораль, социальные институты и политические структуры.

Антиуниверсализм Рорти касается не только пост аналитической философии. Универсализм пагубен во всех его проявлениях, во всех сферах. Это и рационалистическая традиция эпохи Просвещения, и социальный гностицизм тоталитарных социальных проектов XX века, и все, что сводится к попыткам создания, как его называет Рорти, того самого словаря. При этом критика философии Просвещения и созданной на ее основе политической традиции у Рорти не носит тотального характера. Он признает, что на определенном этапе создания демократических обществ рационалистический универсализм был необходим. Однако он отказывается признавать эти принципы в качестве основания современного либерализма.

В критике старых оснований либерализма Рорти соглашается с Джоном Ролзом. Он считает неизбежным развенчание утилитаризма, являвшегося до недавнего времени основой либерального мировоззрения. Надо заметить, что благодарность за критику отнюдь не означает поддержку концептуальной основы доктрины Ролза. Для Рорти Ролз интересен и как критик классического либерализма, и как изобретатель собственной модели социального устройства, отвечающий столь любимому Рорти образу утописта. При этом сама утопия не имеет большого значения: эгалитарный проект Ролза мало интересует Рорти сам по себе, вне сопутствующей ему критики и вне утопического пафоса.

Не-жесткость либерального постмодерна характеризуется и тем, как он обращается со своими философскими оппонентами. Например, критика платоновско-картезианской философии и политической традиции, созданной на ее основе, не носит у Рорти тотального характера. Он признает, что на определенном этапе создания демократических обществ рационалистический универсализм был необходим. Однако он отказывается признавать эти принципы в качестве основания современного либерализма.

Прагматистское переосмысление нынешнего общества не только не разрушает исторической последовательности социальной мысли, оно даже не ставит под сомнение ее легитимность. Прагматизм просто настаивает на необходимости обновления теоретического инструментария сегодняшней демократии. Важна опять-таки не «истинность» или «ложность» прежних оснований, а их адекватность. Критерием выступает прагматическая эффективность, и в этом отличие критики Рорти от прочих критик: «...Ради осуществления либеральной утопии... теперь можно и нужно обойтись без представления о центральном и универсальном человеческом компоненте, который называется «разумом»... Я настаивал на том, что демократии сейчас находятся в таком положении, когда они могут отбросить те лестницы, которые были использованы при их строительстве». Его предложение «отбросить лестницы» либерализма эпохи модерна как неадекватные нашему времени базируется на особом понимании исторического процесса и возможности анализа этого процесса: мы не можем знать конечного назначения того или иного социального проекта до тех пор, пока у нас нет возможности взглянуть на него с расстояния исторической дистанции.

Рорти сопоставляет это с определением философии у Гегеля: «Философия есть эпоха, схваченная в мысли». Он истолковывает смысл этого определения как «нахождение описания всех характерных вещей своего времени, которыми дорожишь превыше всего, с которыми себя непоколебимо идентифицируешь, описания, которые буду служить описанием, цели, по отношению к которой исторические проекты, приведшие к определенной эпохе, были средством».

Таким образом, «...полезность создания новой формы культурной жизни, нового словаря объясняется только ретроспективным образом. Мы не можем рассматривать христианство, ньютонианство, романтическое движение или политический либерализм в качестве инструментов до тех пор, пока мы находимся в процессе постижения того, как их использовать». Весьма симптоматично то, что в данном списке фигурирует либерализм. Живя в эпоху либеральной демократий мы, по сути, лишены возможности аналитического рассмотрения этой эпохи и ее значения. В этом проявляется не жесткость философии Рорти: он не объявляет свой анализ существующей системы законченной аналитической моделью. Это, скорее, проект, призванный облегчить познание непознаваемого, того, что нам суждено узнать, когда мы «перерастем» сегодняшний концептуальный аппарат. Здесь рано ставить точку: Рорти сторонится всего законченного. Для либерального ироника идея Гегеля о «конце философии» или даже «конец истории» Фукуямы, или «философия на пределе» у Деррида слишком авторитарны.

Продолжая перечень авторов, которых берет себе в союзники Рорти, мы должны упомянуть Исайю Берлина и его программное эссе «Две концепции свободы». В третьей главе «Солидарности», посвященной либеральной утопии, Рорти соглашается с Бёрлиным в неприятии им «позитивного», холистского понимания свободы. Рорти подчеркивает у Берлина идею об отсутствии у понятия свободы самостоятельного ценностного наполнения. Идея Бёрлина о не универсальности свободы, разбившая единство этого прежде казавшегося монолитным понятия, безусловно, совпадает с общим стремлением Рорти десакрализовать ключевые понятия философии, политики и культуры. «Негативная» свобода в концепции Исайи Бёрлина, рассматриваемая как «свобода от», как право на свободу, доводится в интерпретации Рорти до свободы как случайности. Основной, если не единственной, функцией свободы становится сопоставление языковых практик в глобальном проекте словарного обмена. Но для Рорти это инструментальное значение свободы и есть самое главное! Свобода, редуцированная до функционального уровня, оказывается переосмысленной в новом качестве таким образом, что на деле десакрализация означает не умаление ее роли, а, наоборот, усиление. Это свобода в ее конечной стадии. Свобода выходит из стадии зависимости: она светит уже новым, собственным сиянием, не отраженным от прежних универсалистских идеологем, подстраивающих ее под свой концептуальный аппарат.

Конечная стадия свободы - это спонтанность, отменяющая «истину». С возникновением расщепления, предложенного Берлином, вместе с «позитивной» свободой в прошлое уходят другие ее отжившие интерпретации: моральное основание, трансцендентальное начало, экзистенциальное обоснование и т. д. Таким образом, через негативное понимание свободы Бёрлина Рорти приходит к пониманию либерального общества как необходимого условия сохранения дискурсивной плюральности. Рорти оценивает свою роль очень скромно: «Я принимаю в этой дискуссии сторону Бёрлина, пытаясь служить ему как подсобный рабочий, прореживая некоторый философский подлесок».

Фактически же в результате этого «прореживания» Рорти доводит «негативность» свободы до ее апогея, переописывая все окружающие ее понятия в прагматистском ключе. Все дискурсы, предпринимавшие и предпринимающие попытки заполнить свободу «позитивным» содержанием универсальности или морали, становятся просто элементами языковой игры. То есть перестает существовать фундаментальная оппозиция «негативной» и «позитивной» свободы, описанная Берлином. Она становится неактуальной. Теперь это просто проявление модернистской ментальности. Сквозь призму Рорти «негативность» свободы становится единственно возможной, а любая «позитивная» интерпретация воспринимается с прагматической иронией как часть той философской эпохи, когда всему присваивалась универсальная роль.

Рорти полемизирует с философами самых разных направлений. Среди современников, к которым обращается философ, надо отметить имена Юргена Хабермаса и Мишеля Фуко. Реформаторский импульс Хабермаса и его взвешенное отношение к современной системе буржуазной демократии созвучны либеральному не-радикализму философии Рорти. Идея о том, что существующая система политических институтов нуждается в постоянном обновлении и совершенствовании, но ни в коем случае не разрушении или замене - основа политических взглядов Рорти. В этом он радикально расходится с антикапиталистическим вектором у большинства философов левого постмодерна.

Рассматривая социально-философские положения философии Рорти, нельзя забывать о том, что основатель неопрагматизма сам часто говорит о себе как о философе-утописте. Многие идеи Рорти, очевидно, не являются готовыми социальными рецептами, а лишь призваны, так сказать, указать направление движения. При этом Рорти часто подчеркивает отличие собственного прагматистского утопизма от радикального утопизма многих нигилистских направлений в современной философии. Пафос неопрагматистского утопизма не в разрушении существующей системы, а в назидании и создании примеров мирного сосуществования разных языковых практик. В своей статье «Философия и будущее» Рорти стремится отмежеваться от радикальных настроений многих постмодернистов: «Этот упор на радикальность есть фундаментализм, поставленный на голову. Иными словами, они настаивают, что ничего не может измениться, пока не изменятся наши философские предпосылки. Философский авангардизм, общий Марксу, Ницше и Хайдеггеру, - побуждение немедленно сделать все новым, утверждение, что ничего не может измениться, до тех пор, пока все не изменится, - кажется мне одной из двух современных философских тенденций, от которых следует избавляться».

Определив, таким образом, свое негативное отношение к деструктивному радикализму, Рорти заявляет о себе как о стороннике либерализма. Он создает свой утопический проект в рамках существующей системы либеральной демократии, которую считает - вполне в духе прагматизма - не венцом социального развития, а лишь результатом удачного стечения исторических обстоятельств. Он говорит о ней не как о «правильной» или «лучшей», а как о наиболее комфортной для развертывания отношений языкового плюрализма.

Нам представляется интересным сопоставление двух персонажей: либерального ироника Рорти и маргинала Фуко. Отвергающий современное ему социальное устройство Фуко близок к Рорти, безусловно, не как философ-анархист, атакующий капиталистическое общество, а как изобретатель «философии маргиналии». Фигура героя Рорти - либерального ироника, особого авангардного персонажа, не имеющего, по словам самого Рорти, известных аналогов в литературе, перекликается с образом «маргинала» у Фуко. Альтернативные дискурсивные практики как возможность абстрагироваться от «генерального» дискурса дают не только возможность вырваться из оков эстетики консьюмеристского мэйнстрима, но и в целом являются лакмусовой бумагой для демократии.

Отношение системы к людям с нестандартным психическим развитием, пациентам больниц, инвалидам, меньшинствам и нетрадиционным религиозным группам является индикатором развития самой системы. Для Фуко эти группы являются потенциальными бунтарями, своего рода дискурсивными партизанами, вброшенными в доминантный культурный словарь системы капитала. Для Рорти же любая инаковость оспаривает самость и потому совершенствует систему в целом, работает на ее многообразие и солидарность.

Сравнивая политические взгляды Хабермаса и Фуко, Рорти использует емкую формулу: «Мишель Фуко - ироник, не желающий быть либералом, тогда как Юрген Хабермас - либерал, не желающий быть ироником». Нежелание Фуко быть либералом и его революционный пафос Рорти считает данью определенной культурной парадигме, не адекватной сегодняшнему строю: «Современные либеральные общества уже содержат институты для своего улучшения, которые могли бы смягчить те опасности, которые видит Фуко. В самом деле, я подозреваю, что западная социальная и политическая мысль пережила уже последнюю концептуальную революцию, которая ей была необходима».

Конец концептуальной революции не означает конца концептуального развития. Рорти далек от возвещения «окончательности» философии, равно как не согласен он и с левым философским бунтарством. Либерализм представляет собой оптимальную среду для дискурсивного плюрализма, а не застывшую в своей неизменности систему. Подлинное значение этой благоприятной среды нам пока недоступно (так как попытка «выскочить» за рамки собственного словаря оказывается тщетной), но мы уже можем сказать достаточно для того, чтобы дать ей предварительную оценку. Термины «лучше» или «хуже» неприменимы к либеральной демократии уже хотя бы потому, что сама либеральная свобода есть результат случайности. Демократия максимально эффективна с точки зрения плюралистического развития; она есть условие самосовершенствования социума. И это вполне достаточно для неопрагматизма, чтобы отводить ей ключевое место в своей социально-философской доктрине.

«После философии - демократия» - этот тезис Рорти выводит непосредственно из своего прагматистского понимания философии. Он отвергает трансцендентные, универсальные основания как предмет философского поиска. Рорти отвергает, по сути, все, что составляет основу предшествующей философии модерна: объективность, рациональность, истину. Если под философией понимать именно набор этих «фундаментальных» понятий, то Рорти предлагает оставить этот авторитаристский проект в прошлом и заменить его плюрализмом и прагматизмом либеральной солидарности как проектом, направленным в будущее: Философия в данном афоризме - это именно та философия: философия модерна, философия Просвещения и универсализма, а не философия вообще. То есть Рорти выступает не за «философию против демократии», а, скорее, за «философию демократии» или философию солидарности.

Каков же портрет прагматического философа? Рорти создает идеальный образ философа-солидариста, «либерального ироника» - своего рода прагматистского героя, антипода одержимым проповедникам, религиозным фанатикам, социальным экспериментаторам, фундаментальным ученым и сторонникам эстетического консерватизма. Термин «иронический» несет в себе очень большую смысловую нагрузку. Иронизм Рорти-либерала авангарден и не-жесток, не фундаментален. Утопизм - антифанатичен.

Образ героя-ироника создается на основе двух идеальных персонажей: революционера-утописта и «сильного поэта». Интеллектуальный маргинал-революционер - это не разрушитель. Рассматривая данные образы (как и философский словарь Рорти в целом), надо помнить, что философ порой очень вольно обращается с терминами-метками. Понятия часто не соотнесены с их традиционными значениями. Поэтому революционер у Рорти, по сути, не революционен. Он маргинален, но не совсем в том значении, в котором этот термин использует, например, Фуко. Ироник, маргинал своим существованием обозначает, отмечает смещения в дискурсивных практиках, но он не служит инструментом разрушения или отмены наличествующих словарей. Маргиналия служит ироническому самоописанию общества.

Либеральный революционер заменяет революционера - разрушителя. Он не пытается сломать существующую систему, его задача - указать на зоны конфликтов различных дискурсов, на реальные, насущные проблемы общества. Рорти пишет: «Кажется, что такая замена аннулирует разницу между революционером и реформатором. Однако можно определить идеально либеральное общество как такое общество, в котором разница между революционером и реформатором уже отменена». Образно выражаясь, революционер у Рорти держит в руках не револьвер, а словарь.

Либеральное общество будущего - утопия либерального ироника - эволюционно по своей природе. Либеральная демократия становится свободным абсорбентом новых словарей, и количество принимаемых языковых практик не ограничено. Они сопоставляются в рамках демократии, образуя общество солидарности. «Идеалы либерального общества могут осуществляться через убеждение, а не принуждение, через реформы, а не революцию, через свободное и открытое столкновение наличных языковых и других практик с предложением других практик».

В 1940 г. в сборнике, посвященном своему восьмидесятилетию, Дьюи опубликовал программную статью «Творческая демократия - задача, стоящая перед нами». В ней он определяет демократию как «образ жизни, контролируемый действенной верой в возможности человеческой природы». Представления Рорти о плюралистическом характере демократии созвучны идеям Дьюи и Мида о «творческой демократии». Как Рорти, так и его предшественники-прагматисты поддерживали вовсе не любую систему демократии, не демократию вообще, но именно ту форму либеральной демократии, которая направлена на максимальную реализацию потенциала различных групп и дискурсов. И именно в развитии такой демократии прагматизм видит залог успешного развития того проекта, который принято называть «капиталистическим обществом». В связи с этим Мид писал: «Часто предполагали, что демократия есть общественный порядок, при котором те личности, которые резко выделяются, будут устраняться, что все будет сведено к такому состоянию, когда каждый будет, насколько это, возможно, походить на каждого другого. Но это, конечно, вовсе не следствие демократии; демократия подразумевает скорее, что индивидуум может получить столь высокое развитие, какое только заложено в его собственной наследственности».

Необходимо заметить, что «солидарность» - ключевое понятие аксиологии Рорти. Он отвергает «все человечность» большинства социальных теорий, выдвигая в качестве альтернативы межгрупповую солидарность. Вне социальности, утверждает он, не существует никакой гуманности (свойственной всему «человечеству»), равно как и вне исторического процесса нет никакого «объективного» знания о социальности. Социлогизаторство Рорти не коммунитарно, оно не принижает индивидуальность как таковую, не растворяет ее в социуме, а лишь отрицает универсализацию индивидуальности.

Образ «сильного поэта» непосредственно связан с представлениями Рорти об искусстве и литературе. Рорти подробно рассматривает творчество Набокова и Оруэлла, но замечает, что непосредственных аналогов этому образу в литературе нет. Как в литературе, так и вообще в искусстве Рорти всецело поддерживает все авангардное, неклассическое. По его мнению, невозможно больше строить эстетику на фундаменталистских, классициских принципах. Авангард, поставангард, постмодерн - это то, что позволяет делать искусство без объективированной «истины».

АВТОР: Казначеев П.Ф.