Советская идентичность в современной социокультурной ситуации

Нарушения в трансляции идентичности, порождающие массовые ценностно-идентификационные движения, приводят к сменам социокультурных доминант. В ситуации разрушения советского социокультурного и идеологического пространства российским гражданам вновь пришлось ставить перед собой острый вопрос об имманентной макросоциальной и личностной идентичности. «Советский Союз, - отмечает М. Кивинен, - был проектом немалого масштаба, ставившим целью построить определенный образ жизни. Это была настоящая революция. Его непреднамеренные последствия подчеркивают ограничения и противоречия, содержащиеся в первоначальных планах. От этого проекта нельзя отмахнуться как от досадной осечки, но нельзя в свете случившегося создавать новый социалистический или марксистский проект на старом фундаменте».

Для сохранения набора базовых макросоциальных идентичностей общество нуждается в сохранении, поддержании в функциональном состоянии и развитии духовной свободы, макросоциальных структур самосознания человека (государство, этнос, религия, нация), культуры. «Культура, - пишет B.C. Библер, - есть форма одновременного бытия и общения людей различных - прошлых, настоящих и будущих - культур, форма диалога и взаимопорождения этих культур Культура - это форма детерминации индивида в горизонте личности, форма само детерминации нашей жизни, сознания, мышления: то есть культура - это форма свободного решения и перерешения своей судьбы в сознании ее исторической и всеобщей ответственности».

По словам А.С. Ахиезера, «современная российская история вплотную столкнула две парадигмы развития: западную, формационную, унифицирующую и цивилизационную, связанную с сохранением творческого многообразия. Бросается в глаза тенденция варваризации постсоветского пространства. С одной стороны, одичание повседневности - ухудшение моральной статистики, порча нравов, экономическое, социальное, духовное запустение. С другой - варваризация политики, усиление этноцентричных импульсов, тенденция к трайбалистскому мышлению, племенному сепаратизму, вождизму, отступлению права перед силой. Закономерность довольно четкая: чем сильнее дистанцированность от России, а внутри - от федерального центра, тем явственнее провал в доиндустриальную, догородскую, додемократическую архаику. В этом - парадокс постсоветского национализма: национализм «окраин» сначала выдавал себя за движение за демократическую автономию, против тоталитарного централизма. Когда же разрыв советского пространства осуществился, раскрылся подвох истории: большинство населяющих страну народов ощутили себя отброшенными далеко назад».

Пользуясь терминологией Р. Барта, советскую идентичность в современной социокультурной ситуации можно определить как «парадигматическое сознание», которое «есть сознание формальное: оно видит означающее как бы в профиль, видит его связь с другими виртуальными означающими, на которое оно похоже и от которых в то же время отлично; оно совсем или почти совсем не видит знак в его глубинном измерении, зато видит его в перспективе; вот почему динамика такого видения - это динамика запроса: знак запрашивается из некоторого закрытого, упорядоченного множества, и этот запрос есть высший акт означивания...»; макросоциальная идентичность советского человека являлась «символическим сознанием», которое «есть отказ от формы: в знаке его интересует означаемое; означающее для него всегда производно». Советская идентичность как «символическое сознание» объединяла надэтническую общность советских людей (означаемое) с образцами коммунистической идеологии и коллективистской культуры (означающее).

По словам А.А. Зиновьева, «словом «совок» сейчас называют представителей поколений, которые сформировались и прожили более или менее значительную часть жизни в советский период. Употребляя это слово, употребляющие его тем самым выражают презрение к советской эпохе и к порожденным ее людям. Мы образовывали человеческий фундамент советского общества. Основа советского общества позволяла многим миллионам людей жить достойно. Это определяло высокий уровень самосознания советского человека - совка. Сейчас все то, что было достигнуто в советский период для миллионов таких совков, как я, потеряло всякую ценность и вообще оказалось ненужным. Это самая большая потеря русского народа за всю его историю. Потеря трагическая, катастрофическая. Произошла переоценка ценностей».

Человек, воспитанный единой советской культурой и идентифицировавший себя в качестве представителя общего социального организма, с распадом системы оказался в мировоззренческой «растерянности»: втянутый в водоворот повседневности выживания, человек в постсоветской России уже не рассуждает о большой политике и культуре, жизнь не дает ему возможности остановиться, чтобы объективно проанализировать историю жизни предшественников, сопоставить ее с сегодняшними социальными и культурными ценностями, рационально взглянуть на свое будущее, чтобы не оставаться далее пассивным участником истории человечества. По словам Б.В. Маркова, «для того, чтобы создать новое и даже сломать старое общество, необходимо знать их устройство. Сведение прошлого режима к тоталитарной идеологии, расцениваемой как ложное сознание, является сильным упрощением».

Самыми яркими симптомами ценностно-идентификационного кризиса современного российского общества являются пассивность и зависимость, которые все более усиливаются вследствие доминирующей социальной политики и отсутствия гражданского общества. «У сегодняшнего россиянина, - пишет И.К. Пантин, - великое множество проблем, с которыми он еще не в силах справиться. Но, думается, главное сейчас для нашей страны - это проблема свободы, права (и умения) человека действовать по своему усмотрению. Как бы слабо ни ощущал «средний человек» ее важность, без формирования глубинного чувства личной ответственности и самостоятельности, без осознания свободы как морального долга и укоренения ее во внутреннем мире индивида у российского общества не может быть приличного будущего, даже если оно, в конце концов, справится с экономическим кризисом. Осознание свободы как ценности, хотя и минимально выраженное, уже возникает в широких слоях российского общества. И пусть нужда забивает ростки нравственной самостоятельности, все равно россияне сегодня чувствуют себя психологически более свободными, чем тогда, когда они жили при господстве «партии-государства».

В постсоветский период «патерналистская структура становится объектом патерналистской же критики. Причем значительная часть критики в адрес партийно-государственных структур и в «диссидентский», и в «перестроечный» период также ограничивалась патерналистскими рамками. Образ «отеческого государства» - едва ли не наиболее инерционный компонент советского социального сознания».

Ю.В. Арутюнян отмечает: «Происходившая или происшедшая деидеологизация культуры имеет как бы два аспекта: «внешний» и «внутренний». Внешний аспект ее связан с отказом от противостояния капиталистическому миру, «западной» культуре, а «внутренний» - с уходом от исторически уже традиционного в массовом сознании «советского» восприятия политических авторитетов и ценностей»; переворот в идентичности был обозначен: «заметным спадом провоенных, «оборонных» настроений», «ослаблением влияния «земной» религии - марксизма-ленинизма, ее «богов» и «апостолов»«, «исключением КПСС как института «идентификации на общегосударственном уровне».

«Конец марксизма-ленинизма, - пишет П. Козловски, - по своему всемирно-историческому значению сравним лишь с крушением языческого политеизма в поздней античности. Вместе с марксизмом-ленинизмом приходит к концу героический век рабочего и его всеобщей мобилизации. С окончанием европейской гражданской войны, которая велась из-за правильного понимания героя, «рабочего», и из-за того, каким типом человека является призванный и законный совокупный труженик мирового духа, исчерпался также и модерн как идеология. Ибо гегельянство со своей теорией человека как совокупного труженика мирового духа и марксизм со своей теорией пролетариата как освободителя человечества как раз и образуют идеологию модерна. Всякая гражданская война ведет к ситуации, в которой победитель не только победитель, а побежденный не только побежденный. Так и либерализм сегодня не только победитель, а социализм не только побежденный».

Возможная угроза дестабилизации демократических институтов в современной России связана с распространением в обществе негативного отношения к российской демократической модели социального устройства и представлений о невозможности повлиять на происходящее, используя легитимные средства демократической политики - через систему представительства интересов и выборы. «Современная Россия, - отмечает Т.Н. Самсонова, - страна полудемократическая. Нынешняя стабилизация через стагнацию, своего рода «стабилизация застоя» делает весьма проблематичным выход из создавшейся сложной ситуации в ближайшее время. Разрыв между надеждами и реалиями наших дней вызывает у людей чувство безысходности (фрустрацию), приводит к росту алармистских настроений, к цинизму и политической апатии части населения страны и, в конечном счете, ведет к патогенезу социума». Р. Сервис подчеркивает, что хотя лозунги «рынка», «демократии» и «независимой России» не были вовсе чужды россиянам, но выгоду от них получила лишь незначительная часть населения.

Как отмечает Ю.В. Арутюнян, «на данном этапе в постсоветских государствах во всех сферах социальной жизни новое капиталистическое совмещается с государственно-авторитарным. Правомерно говорить о преодолеваемом «общинном сознании» и становлении новых форм имущественных отношений. В 2000 году ситуация в корне изменилась: народ в преимуществах частной собственности в производстве разочаровался и теперь стали преобладать отрицательные оценки ее в промышленности и тем более в сельском хозяйстве на земельную собственность. Словом ущерб, нанесенный широким слоям общества в постперестроечное время, ничем и никому не компенсировался, кроме как предпринимателям и отчасти руководителям. Приватизация в сознании населения осуществлялась преимущественно в интересах номенклатуры и торговой мафии. Вопреки ожиданиям и кажущемуся подчинению механизма управления принципам демократии производственное влияние людей массовых профессий, включая специалистов, нигде нисколько не выросло. Это подтверждается сравнением самооценок собственного влияния на трудовой коллектив в 90-е годы в сравнении с доперестроечным периодом. По всем социально-профессиональным группам, за исключением руководителей, эти самооценки участия в управлении определенно снизились. Осознание ограниченных возможностей собственного влияния в коллективе корреспондируется с другими более масштабными индикаторами социальной активности - «участием в управлении» предприятием (учреждением), городом (селом), обществом в целом. Чувство своей причастности к демократическому управлению у человека не только не увеличивается, а скорее наоборот - исчезает. Но независимо от причин социально-политическое самоощущение - этот решающий критерий оценки общественной атмосферы - стимулирует ныне пессимистические настроения, что проявляется и в России, и в новых республиках-государствах. Положительные оценки изменений на работе и в собственной жизни реально всюду вытеснены отрицательными, что в странах ближнего зарубежья особенно заметно среди русских».

В последнее десятилетие XX века советская над этническая идентичность, так же как и постсоветские этнические идентичности, в массовом и индивидуальном сознании российских граждан стигматизировалась («стигма» - от лат. stigma клеймо). В социологии и социальной антропологии под стигмой понимают очевидные социокультурные признаки, при наличии которых люди исключаются из числа «нормальных», становятся асоциальными (работа И. Гофмана «Стигма» (1963 год) имела подзаголовок «Заметки об управлении ущербной идентичностью»). «То, что когда-то было отрицательной характеристикой, - отмечает B.C. Малахов, - получаемой группой извне, становится положительной само характеристикой группы. Происходит добровольное принятие стигмы. Если раньше индивиды, принадлежавшие этническим и культурным меньшинствам, скорее противились выделению себя в особую группу, то теперь они подчеркивают свою особость».

Стигматизированная макросоциальная идентичность как реакция на распад и, в последующем, «возрождение» советскости - следствие имплицитной амбивалентности советского / постсоветского самосознания и утраты позитивной, целостной советской идентичности в результате глубоких социально - психологических, политических и этнонациональных катаклизмов, актуализации и мобилизации этничности и целенаправленной критики советскости.

«Своеобразная диалектика, - пишет Ю.А. Левада, - или, может быть, игра «возвышающих» и «принижающих» установок хорошо известна и из российской, и из собственно советской истории. Для периодов агрессивного изоляционизма... всегда было характерно широкое распространение установок самоуничижительного противостояния «чужим». Показательно, например, распространение в массовой речи уничижительного прозвища «совок» применительно к советскому человеку. В этом прозвище соединены самоуничижение и его оправдание, даже некое горделивое любование своим уничижением. Термин, имеющий явно «элитарное» происхождение, подчеркивает некую особость советского человека, невозможность для него быть «как все»«. По словам Н.Н. Козловой, «в первые годы десятилетия, прошедшего с 1985 года, острие социальной критики было направлено, главным образом, на «господ». Потом колесо перевернулось, и в критическое поле попали «рабы». Объект критики быстро персонифицировался в «совках», «гомососах», «копсах» и др. Эти прозвища - номинации, из которых «совок» приобрел центральное значение, схватывали то, что более всего не нравилось в этом обществе - люди, его населяющие. «Эволюция совка проходила в трех стадиях: оскорбительная, самоуничижительная и апологетическая». Словом, социальный дискурс о народе как бы бился в оппозиции между презрением к «совку» и защитной маской или щитом...».

Стигматизированная идентичность указывает на наличие дискриминации человека, актуализацию «ущербной» идентичности. Причем «стигматизированные люди стремятся положить конец своей дискриминации. Можно скрывать свою инвалидность, но можно, наоборот, выставлять ее напоказ, так что она становится нормальным условием нормального поведения», что, в свою очередь, говорит о «двойственной функции техник восстановления ущербной идентичности: они укрепляют и восстанавливают собственную идентичность и создают предпосылки другим людям для «совершенно нормального» поведения. Стратегию балансирования между нормальностью и уникальностью, без которой невозможна общественная жизнь, можно назвать «стратегией двойственного «как будто». Человеку свойственно вести себя так, как будто в нем есть что-то особенное, хотя на самом деле ничего особенного в нем может и не быть». По словам B.C. Малахова, «как во времена Вильгельма Вундта «национальная» и «этнокультурная» идентичность (тогда ее называли «национальным характером», а еще раньше - «душой народа») выступает в качестве квазиестестественного образования. В ее онтологическом статусе сомневаются столь же мало, как мало Бердяев сомневался в реальном существовании «души России».

Необходимость «восстановления ущербной идентичности» в современном российском обществе обусловлена тем, что «любая идеология предполагающая какой-то план переустройства, становится теперь дисфункциональной, а любой человек, имеющий хоть какие-то да убеждения, вредным»; содержание стигматизированной советской / постсоветской идентичности заключается в полном отсутствии идеологических целей, которое «символизируется «постмодернистским» сочетанием противоположных по своему значению символов (освящение духовенством красного знамени, Дзержинский под двуглавым орлом), которые вместе теряют какое бы то ни было содержание, взаимно «гасят» друг друга и символизируют пустоту. Новый гимн, написанный Михалковым, - тоже эклектический символ пустоты». По мнению А.А. Зиновьева, система современной российской власти «в целом обнаруживает тенденцию не просто к советизму, но к советизму вождистского типа».

Сущность формирующейся макросоциальной идентичности российских граждан, добровольно принимающих (наряду с этнической идентификацией) и одновременно отвергающих советскую над этническую идентичность, может быть охарактеризована как дихотомия между необходимостью осуществления гражданами, властью активных действенных преобразований общества и массовой социальной апатией, аномией, обусловленной кризисами системных модернизаций страны.

К. Касьянова, описывая амбивалентную идентичность в терминах «акцентуированной личности эпилептоидного типа», отмечает: «В общем, чувствуя свой этнический тип изнутри, мы вынуждены будем сказать, что что-то от эпилептоида в нем есть: замедленность и способность задерживать реакцию; стремление работать в своем ритме и по своему плану; некоторая «вязкость» мышления и действия («русский мужик задним умом крепок»); трудная переключаемость с одного вида деятельности на другой; взрывоопасность также, по-видимому, имеет место»; однако, «...как-то не вяжется с носителем нашей этнической культуры способность эффективно достигать своих целей... Некоторая изолированность и не кооперабельность также как-то мало подходят в качестве определений к народу, который всегда обвиняют в слишком большом коллективизме. Способность строить сложные и хорошо проработанные в деталях планы - это также черта, которую к носителю нашей этнической культуры можно приложить с очень большой натяжкой».

Кардинальная смена социокультурной структуры общества привела к полному крушению существовавших в советском обществе модусов человеческого бытия, гибели социальных субъектов и социально-культурных типов личности. Конкретное содержание идентификационного сдвига, деформировавшего и стигматизировавшего макросоциальную надэтническую идентичность, заключалось в замене советских форм жизни, базировавшихся на коллективизме и надэтнической идентичности, новыми формами, фундаментом которых служат либеральные ценности свободной личности и гражданского общества, и которые в современном мире связывают с западной цивилизацией. Р.Г. Суни, подчеркивая однобокий характер постсоветского развития, вместе с тем считает, что современные культурные и политические элиты России повернулись лицом к западному пониманию модернизации и весь вопрос теперь в том, удастся ли использовать этот опыт во благо не только удачливого меньшинства, но и преобладающего «менее удачливого» большинства граждан России.

«В России в целом, - отмечает Ю.В. Арутюнян, - многократно усилилась социальная и культурная поляризация «верхов» и «низов»... Особенно страдали от низких заработков занятые в сфере культуры, образования, науки, которые оставались в основном на государственном обеспечении. Если социальная поляризация будет продолжаться, а элита не найдет потенциала для оптимизации происходящих процессов, может произойти угрожающее обострение ситуации с мало предсказуемыми последствиями». По данным Ю.А. Левады, сегодня большинство избирателей, прежде всего, ждут от власти не либеральных реформ, а возрождения России как великой державы.

Раздвоение и стигматизация советской идентичности в современной социокультурной ситуации обусловлены дегуманизацией коммунистической идеологии и глубоким разочарованием в социалистической идее в массовом сознании советских и российских граждан. О. Шпенглер отмечал, что цель социализма «исключительно империалистическая: общее благо, но в экспансивном смысле, благотворительность, направленная не на больных, а на энергичных, которым собираются предоставить свободу действий, и притом наделив их властью и правом беспрепятственно преодолевать сопротивления собственности, рождения и традиции». «Для человеческой самости, - пишет П. Козловски, - картина бесконечного мирового прогресса... содержит опасную для конечного существа иллюзию того, что всегда все еще можно будет наладить, - правда, наладить не самому, поскольку человеческая самость умрет, а руками рода человеческого, частью которого является конечное Я. Понимание себя как частицы человечества не может утешить человека, обреченного на индивидуальную смерть, даже если род продолжает существовать. Самопожертвование индивида ради рода человеческого и прогресса человечества не имело бы смысла для самого индивида даже в том случае, если бы цель истории - бесклассовое общество - была достигнута».

Распад советского социального, культурного и символического пространства, разрыв частей единого социокультурного целого, расщепление советской идентичности привели к тому, что постсоветская идентичность оказалась рассеянной на различных территориях. Фрагментированные постсоветские идентичности, лишившись прежней целостности - надэтнической макросоциальной идентичности, обрели новые возможности консолидации на этнополитической или этнорелигиозной основе. В этом случае постсоветские этнические и этнополитические идентичности, которые были созданы и обработаны новым социально-политическим пространством, стали сырьем для радикализма. По мнению Л.Я. Гозмана, социально-психологический интерес в переходный период представляет не столько насилие, исходящее от национально-экстремистких организаций в постсоветском пространстве, сколько насилие, осуществляемое самими гражданами, «внутренняя готовность к осуществлению насилия»: «Очевидно, без такой внутренней готовности, - утверждает Л.Я. Гозман, - невозможна реализация двух самых страшных сценариев - гражданской войны и открытых межэтнических столкновений».

Разрушение пространства, взятого в историко-символическом измерении, сопровождается деструкцией и временного среза идентификации. Это ломка коллективной идентификационной памяти советского человека, а потому это разрыв преемственности и появление своего рода табу на доступ к обширному советскому историко-символическому архиву. Эффектом пространственного катаклизма стало то, что люди с разрушенной макросоциальной идентичностью остались при очень скудных культурно-символических ресурсах для построения новых идентификационных траекторий. Появившиеся на российской сцене новые дискурсы активно пытаются овладеть массовой психологией.

В итоге ареной соперничества, сосуществования и противоборства дискурсивных практик стали не какие-то социальные группы, а именно их конфликтующие идентичности. Иными словами, многие оказались в ситуации необходимости говорить одновременно на нескольких «языках». По-видимому, можно говорить, что разрыв, раскол является архетипом поведения для большинства населения России. Это придает трагический оттенок сегодняшней России, потому что исходом из раскола является или редукция к одной из прежних идентичностей, или же, в худшем случае, развал всех идентичностей одновременно, а затем и разрушения «Я». По словам В.Ш. Нахушева, «чтобы культура межнационального общения сложилась, надо сделать... нерушимым принцип свободного самоопределения наций в рамках Российской Федерации, построенный на неукоснительном соблюдении внутреннего суверенитета всех наций и народностей России».

Исчезновение Советского Союза и крушение коммунистической идеологии отозвались в постсоветской России глубинным кризисом межэтнической культуры советского / российского народа, самосознание которого было ориентировано не столько на этнические или классовые признаки, сколько на сопереживание коллективной макросоциальной принадлежности к крупнейшей в мире державе и культурную идентификацию советских людей, в первую очередь, интеллигенции. По мнению А.В. Бузгалина, в «демократической» системе интеллигенции «уготована роль изгоев или в лучшем случае париев, которых терпят за их талант, в авторитарной их преследуют не меньше активных деятелей оппозиции. Но, тем не менее, их участь по большому счету завидна, ибо они создают духовные предпосылки для освобождения не только угнетенного класса (к которому они, как правило, и сами принадлежат), но и культуры (а также тех, кто ее создает) от власти сил отчуждения».

Кризис марксистско-ленинской коммунистической парадигмы, резкое ослабление и разрушение коммуникативной функции сложившейся на ее основе идеологии в советской идентичности - явление объективное, не зависящее от состояния и деятельности сообщества ученых-обществоведов. Однако в тесной связи со стигматизацией советской идентичности в настоящее время происходит размежевание социогуманитарного научного сообщества и формирование нового социал-демократического научного сообщества в России вокруг идей, которыми определяется поиск и будущее складывание новой обществоведческой парадигмы. По словам М.С. Уварова, «еще в начале 90-х годов исследователи отмечали парадоксальную связь нарождающегося интереса к постмодерну с аберрациями и «ломками» постсоветского коммунистического сознания. Иными словами, период новейшей российской реформы логически совпал с попытками реформирования коммунистической идеологии, что нашло свое преломление и в экономическо-политическом, и в культурно-историческом мышлении. Эклектизм и навязчивость - родовые черты постмодерна - одновременно заявили о себе и как о символах коммунистической идеи, пытающейся обрести «свое иное» в новой исторической ситуации».

Сегодня российская интеллигенция стоит перед сложной дилеммой: с одной стороны, демократия обещает экономическую и политическую свободу, с другой стороны, реальным результатом демократических преобразований стало разрушение жизнеспособного общества. В состоянии ли российская демократия направить научные достижения на благо человечества?

Интеллигенция в современной России должна выйти из состояния оцепления, кризиса идентичности; глубокое переосмысление советского прошлого, перманентная саморефлексия по поводу советской идентичности заставляют многих вырабатывать новое политическое мышление, качественно новое мировосприятие и мировоззрение; нередко высказываются мысли о необходимости смены бытующих демократических общественных и культурных ценностей иными общественными ценностями в результате борьбы за «качественно новое» («традиционное», «либеральное», «коммунистическое», «этнонациональное», «авторитарно-тоталитарное», «гражданское») общество. «Российским «западникам», - отмечает В.В. Лапкин, - озабоченным национальными интересами своей страны... логичнее бы не столько размышлять об исторической неизбежности размывания основ цивилизационной и национальной идентичности россиян, сколько озаботиться лоббированием этих интересов в рамках разного рода институциональных структур мирового сообщества. Сейчас же мы наблюдаем следующее. «Западники» предлагают слиться с Западом за счет полного отказа от собственной идентичности. «Националисты» предлагают обособиться и противопоставить себя Западу. А перспектива формирования Россией современной нации-государства, как бы достраивающей глобальную структуру дифференцированного единства современных демократий, для обеих сторон представляется, видимо, либо нежелательной, либо неактуальной». По словам Н.Н. Козловой, «не время ли задать вопрос: чьим кошмаром и скорбью является «совок». Вероятно, кошмаром русского интеллигента, который попеременно меняет лик, которым он к «народу» поворачивается: ежели это предмет любви, то он - «великий народ», а если ненависти, то «совок»...».

Российская макросоциальная и личностная идентичность вбирает в себя значительную часть советского наследия: многие российские граждане склонны судить о современности и оценивать тенденции развития страны с позиций советского жизненного опыта. Причем для большинства граждан России именно советский период определяет всемирно-историческую значимость достижений страны: в повседневном человеческом общении практически всё, что составляет предмет общенациональной и общекультурной гордости, не вызывая при этом значительных разногласий, относится именно к советской эпохе. Если внимательно присмотреться к происходящим изменениям в современной России, то можно увидеть социологически и психологически фиксируемые признаки актуализации советской идентичности, а отнюдь не исчезновения.

«Советская история, - пишет Ю.А. Левада, - знала лишь одно поколение «вполне советских» людей. Хронологически это, в основном, поколение (когорта) вступивших в активную социальную жизнь в начале 30-х годов и занимавших ключевые позиции в ней до середины или конца 50-х. Предыдущее поколение было переломлено революционными потрясениями и лишь отчасти приспособилось к новой для него жизни. Последующее - встретило и, в общем, с готовностью приняло кризис и распад всей системы. То, что советская и подобные ей общественные системы не оказались способными воспроизводиться в последующих поколениях - факт сегодня общепризнанный». Как нам представляется, утверждение о полной гибели советской идентичности в современных российских социокультурных и социально-политических реалиях не соответствует действительности. По словам JI. Шестова, «человек настолько консервативное существо, что всякая перемена, даже перемена к лучшему пугает его, и он обыкновенно предпочитает привычное, хотя бы дурное, старое - новому, даже хорошему. Люди не любят признаваться в своих заблуждениях».

По мере заявленного властью продвижения к демократии западного образца определенные элементы советской идентичности не только не исчезли, но, наоборот, укрепились в массовом сознании. Об этом свидетельствуют и образ жизни большинства россиян, которые практикуют, наряду с западным индивидуалистическим стилем, советский коллективистский и патерналистский стили взаимоотношений в трудовых и общественных отношениях, и макросоциальная идентичность рядовых граждан, принявших конформистские и коллективистские, а вовсе не активистские и индивидуалистские образцы поведения, присущие западному гражданскому обществу.

Советская надэтническая идентичность в современных социокультурных условиях существования российского общества остается значимой. Построение же демократической гражданской идентичности в современной России станет возможным лишь с преодолением макросоциальной идентичности советского человека, человека исчезнувшей культуры и разрушенного общества, точнее, с глубинным переосмыслением политических, идеологических, дискурсивных, социальных и индивидуальных практик, формировавших советскую идентичность. По словам С. Бойм, «национальное единство не строится на единстве мифологии и на бессознательном повторении одного и того же историко-культурного репертуара. Новое, проблематичное единство в конце XX века стало возможным только после расщепления национальных мифов». Однако в современной России, по мнению Р.Г. Пихоя, «на глазах рождается новый миф. Громкая, пестрая, яркая, создававшаяся талантливыми людьми символика сталинской эпохи продолжает обладать магией «большого стиля империи», она дразнит воображение памятью о Советском Союзе - сверхдержаве».

Неизменность, континуальность сложившихся советских моральных паттернов, коллективистская культура, закрепившаяся в идеологической индоктринации в советское время, подвержена радикальным изменениям, однако ценности, лежавшие в ее основании, продолжают оставаться культурно и социально значимыми в современной России. По словам В.А. Тишкова, «общественные трансформации последних лет покончили с коммунистическим государством и, как полагают, с его доктринами также. Радикальные демократы в Центре и этнонационалисты периферии решительно отвергли доктрину «советского народа» как часть коммунистического наследия. Однако сейчас становится все более очевидным, что советская власть во многом преуспела в создании такого феномена как «новая общность» с ее определенной «господствующей идеей». После распада СССР эта общность демонстрирует себя не только в тесно связанных экономиках и еще охраняемых внешних границах, но также и в мощных культурных символах и ценностях, в глубоких человеческих и профессиональных связях на индивидуальном и коллективном уровнях, даже в поведенческих нормах и в восприятиях внешнего мира. Это общее содержание прошлого социального пространства отражается и в системе коммуникации элит, сохраняющих в нем глубокие интересы, а также во всем огромном культурном капитале, который крайне трудно разделить или элиминировать. Поэтому потребуется определенное историческое время, чтобы этот капитал обесценился или, возможно, трансформировался и даже частично сохранился, как, например, в случае с таким мощным средством модернизации и коммуникации как русский язык».

Распад советской системы, с одной стороны, стигматизировал советскость, с другой стороны, лишил идентичность советского человека интенсивности и тем самым открыл возможность доступа к другим формам символического, идеологического, культурного, этнонационального, социального и политического архива. По словам В.Ю. Сухачева, «хронологически первым (впрочем, первым и по значимости) стал «импортный» символизм, связанный с новоевропейской матрицей демократий. Скрупулезный анализ постсоветских символических матриц, и, в частности, демократической, показывает, что сценарии их ввода предполагали жесткую негацию «советскости» как таковой, благодаря чему новая, «демократическая» разметка символического пространства проводилась не столько по моделям «западной» (хотя последняя переживалась именно как западная), сколько по перевернутым, обращенным, прежним символическим разметкам».

Демократическая перестройка была задумана как реформа «сверху», но на практике переросла в революцию «снизу», поддержанную массами. Однако непродуманные и непоследовательные шаги к рынку ухудшили положение многих социальных групп; несправедливость общественного устройства не уменьшилась, а усилилась и к тому же стала более явной. В результате у многих людей возникло сомнение в верности правящей элиты социалистическому выбору. Все это привело к разочарованию большинства людей как в замысле демократической перестройки, так и в ее фактических результатах. Согласно точке зрения Т.И. Заславской, реформа начала перерастать в очередную социальную революцию, направленную на слом устаревшей и на формирование новой системы.

В 1991-м году Т.И. Заславская отмечала, что главное социальное отношение советского общества на протяжении десятилетий заключалось в экономической эксплуатации и политическом подавлении трудящихся партийно-государственной номенклатурой; возникнувшее в начале 1930-х годов и резко углубившееся в 1980-е годы, социальное противостояние классов носило антагонистический характер.

Необходимо отметить, что прогнозы Т.И. Заславской относительно дальнейшего развития советского / постсоветского общества во многом оправдались. Определив в качестве одной из возможных траекторий развития общества бюрократический вариант перехода к рынку, Т.И. Заславская утверждала, что «в этом случае процесс разгосударствления собственности используется номенклатурой для закрепления за собой права распоряжения (а лучше - владения) основными средствами производства, то есть для смены статуса чиновников на положение собственников заводов и фабрик или высокопоставленных менеджеров. При таком ходе событий номенклатура сохранит, укрепит и модернизирует свои позиции. А класс трудящихся неожиданно и, скорее всего, слишком поздно обнаружит, что потерял даже номинальное право совладельца всенародного достояния, окончательно превратившись в люмпена».

В философско-антропологическом отношении социокультурная динамика советской идентичности и культурно-идеологических ориентаций советского человека, определившая последующее уничтожение советскости, заключалась в полярности ценностей, жизненных целей и интересов в структуре макросоциальной и личностной идентичности. По словам А.В. Бузгалина, «то, что сущностные черты рождающегося нового общества... не приобрели адекватных форм и не смогли развить присущий им потенциал прогресса (и производительных сил и человека как Личности), и позволяет квалифицировать прошлое наших стран как мутантный социализм».

В росте противоречий в последние десятилетия существования советской системы обнаружился феномен еще более характерный для СССР, чем внутренний конфликт между индивидуальной свободой и общественным надличностным долгом - непреодолимый изначальный раскол между властью и обществом, политическими верхами страны и значительными группами культурной общественности. По мнению О.В. Хархордина, в связи с ритуализацией официальной советской жизни «практика подражания герою и практика обличения себя делами в глазах значимого для себя сообщества были перенесены в неформальную сферу субкультур, сетей знакомых и дружеских связей....Индивидуализация через персональные отличия от других раскрывала личность, находящуюся как бы вне сферы морали. Поэтому с этой «суррогатной индивидуализацией» боролись и официальные идеологи, и представители критической интеллигенции. Можно предположить, что последовавшее за этим распространение практик автономного и независимого самосовершенствования подготовило почву для почти естественного признания (после 1991 года) самостоятельности одной из главных ценностей российского общества».

После XX съезда партии «сталинизм и антисталинизм, - отмечает Дж. Боффа, - стали расхожими терминами, использовавшимися безотносительно к личности Сталина, были знаменем противоположных политических тенденций, проявлявшихся как внутри КПСС, так и вне ее, тенденций к демократизации и либерализации советского общества, с одной стороны, и к сохранению самых жестких его принципов - с другой». Со второй половины 1960-х годов «установился неосталинизм» - «верность старым идеологическим ценностям, «идеологической дисциплине», помноженной на неведомую при Сталине «стабильность в руководстве». Неосталинизм - это еще и отказ от попыток реформировать общество, так как истинные социалистические ценности в прошлом и задача власти - равняться на них».

Столкновение демократизации и тоталитаризма обозначило начало глубинного кризиса, перекинувшегося на все сферы советской жизни и, в конечном итоге, разрушившего систему: разногласия и «деморализация» в коммунистической партии проникли в общество и стали элементом самосознания советских людей. Десакрализация и десимволизация власти были обусловлены стигматизацией институциональной советской идентичности вследствие того, что, по выражению Е.Ю. Зубковой, «в условиях существования системы жесткого социального контроля способом выживания становилась аполитичность или показная (ритуальная) политическая активность. В действительности вопросы политики всерьез интересовали лишь небольшую часть населения, остальных же занимали более простые и насущные проблемы прогрессирующая аполитичность общества нашла свое отражение в процессе субъективного отчуждения от властей, в представлениях о власти как некой абстрактной силе (психологического конструирования ОНИ)».

Стигматизация советскости и прогрессирующее в условиях тоталитаризма и авторитарной власти раздвоение личности советского человека выражались в том, что «восприятие счастья как отсутствие несчастья формировало у людей... особое отношение к жизни и ее проблемам. Отсюда слово-заклинание - «только бы не было войны» - и прощение властям непопулярных решений...» при растущем недовольстве отдельными представителями власти и наличии конкретных претензий и критики политических решений.

Исследуя особенности массового сознания и ценностные ориентации советской молодежи в 1960-е годы, Б.А. Грушин выделяет типы сознания, которые существенно не совпадали и исключали друг друга: «активные продолжатели революции, начатой отцами и дедами, перенявшие не только пафос первопроходцев, но и их лексику»; «романтики, видящие смысл жизни в служении народу»; «творцы, ориентированные на высокий профессионализм»; «скромные трудяги-середняки, которые хотят «просто жить», «жить как все «и живут по принципу «День прошел и слава богу!» «недовольные собственной жизнью и разочарованные в сверстниках»; «нигилисты и «прожигатели жизни «скрытые диссиденты - критики глубинных характеристик советского общества», которые «знают о реальной жизни то, чего не знает и о чем даже не догадывается подавляющее большинство их сверстников, а именно что выдающий себя за венец демократии и свободы советский общественно-политический строй на самом деле представляет собой нечто совсем иное, если не диаметрально противоположное».

Соотношение индивидуального и официального идеологического, государственно-политического сознания говорило о высокой степени индоктринированности массового сознания в 1960-х годах. Отмечая, что сознание советских граждан того периода было во многом несамостоятельным, находилось под сильным воздействием официальной идеологии, Б.А. Грушин показывает, что, вопреки существующим в настоящее время представлениям политологов и социологов, официальные ценности были достаточно глубоко восприняты на индивидуальном уровне.

Однако невозможно не заметить явный конфликт в ценностных ориентациях советской людей в поздне советский период: ценности блага социалистической Родины, советского народа, интересного, творческого, связанного с профессиональным мастерством труда, высокой морали не совпадали с ценностями материального достатка, личной свободы, «жизни не «для других», а «для себя», не «во имя будущего», а «во имя настоящего»«; при этом центральным и реально значимым консолидирующим ценностным приоритетом, наряду с «исчезавшими» официальными ценностями коллективизма и интернационализма, для советской молодежи выступало образование.

Консолидировавшая советское общество на протяжении десятилетий всеобщая единообразная система образования, нередко подвергавшаяся тотальной критике в постсоветский период, в макросоциальной идентичности граждан современной России играет специфическую роль: в условиях исчезновения советской системы и отсутствия четкой ценностно-идентификационной и общегражданской базы социально-культурный архетип советского образования является фундаментальным способом коллективной идентификации с советским прошлым.

С моментом утверждения советского строя и вплоть до перестройки образование последовательно поощрялось, и уровень его рос: в образовании власть видела не только средство просвещения, но и нужного политического воспитания, в частности через систему общественных организаций: октябрят, пионеров, комсомольцев, коммунистов. «Если в 1960-е в Российской Федерации, - пишет Ю.В. Арутюнян, - выпускниками средней школы ежегодно становились менее 30% окончивших неполную среднюю школу, то 20 лет спустя - уже 60%. Такие же процессы наблюдались и в других республиках. В результате в исследуемые нами 1970-е годы у всех народов в городах оставалась сравнительно небольшая группа людей с начальным образованием. При этом национальность людей, проживающих на одной территории, в данном случае в столицах, значения не имела. Угроза депрессии в системе образования - часть общего процесса, который в постперестроечное время сказывается и в других сферах, включая средства массовой информации».

Возрождавшийся в конце 1980-х - начале 1990-х годов массовый интерес к различным формам национально-культурной автономии, свободное развитие которой представлялась необходимым условием для осуществления демократических преобразований в СССР, в новых исторических условиях должен был сыграть позитивную роль; при этом подчеркивалось, что в первостепенном внимании нуждалась историко-культурная сфера этнической идентичности. По словам В.А. Тишкова, «если мы ставим цель - создать общество, способное обеспечить наилучшие условия социального существования его членов на основе самых передовых форм труда и демократического устройства, то эту цель трудно совместить с абсолютизацией статуса части составляющих его этнических единиц. По крайней мере, современный мир не знает случая, когда бы какое-либо крупное многонациональное государство добилось разительных успехов в своем развитии при том, что его народы разбежались по своим «этническим квартирам».

Говоря о праве на самоидентификацию советских граждан, В.А. Тишков отмечал: «Действующая в СССР практика фиксации национальности в паспортах по национальности одного из родителей накладывает ограничения на выражение своего собственного этнического самосознания, а также лишает возможности граждан, утративших свою четкую этническую принадлежность или имеющих сложное (двойное или тройное) самосознание, отнести себя к более широкой категории «советский» или указать сложное происхождение»; если феномен двухуровневого этнического самосознания, по мнению В.А. Тишкова, «можно причислить к разряду дискуссионных как некую перспективную тенденцию, то факт сложного этнического происхождения, а, следовательно, и самосознания оспаривать невозможно. А это означает, что необходимо и официальное признание права человека считать себя принадлежащим не обязательно к одному народу».

По мнению B.C. Малахова, «91 год, год распада СССР, повлек за собой не только чудовищные межэтнические распри, но и чудовищную мировоззренческую ориентацию. Одним хотелось бы преобразовать это государство в русское. Другие, напротив, раскачивают и без того не слишком устойчивую федерацию, размахивая флагами «национального» самоопределения и «национального» возрождения. Разрешимо ли это противоречие? Думается, что разрешимо. И плоскость, в которой необходимо искать решения - это плоскость проблематики мультикультурного общества».

«Национализм как определенный социальный порядок..., - пишет В.Ю. Сухачев, - вышел не из «недр» советскости. Скорее, он вышел из беспорядка, хтонизма, хаоса в античном понимании, как некой бездны, и которой может родиться принципиально все. С другой стороны, это инсталляция западноевропейских матриц национализированных массовых обществ, этнизированных наций. Эрозия советскости и постсоветская социальность являлись и являются сейчас как что-то удивительно неустойчивое, совершенно ненадежное, изменчивое».

По мнению Ю.А. Левады, «можно говорить о значительных расхождениях в характере и структуре самоопределений различных национально - этнических групп в Советском Союзе. В первую очередь необходимо выделить представления русских (или русифицированного населения, по существу принявшего их ценностные установки и нормы) о себе, базирующиеся на сильнейшей идентификации с государством, с советской властью как практически единственной консолидирующей и устанавливающей социальный порядок силой, играющей роль своего рода заместителя национальной истории и культуры. В отличие от этих представлений, совокупность черт и характеристик, определяющих этническое самосознание коренных национальностей в союзных республиках, образуют конфигурации символических элементов и значений, которые обеспечивают не просто органическую солидарность этнической общности у нерусских народов, но и придает им традиционалистский, а точнее традиционализирующий характер».

И.Г. Яковенко пишет о возрождающемся в России XXI века «средневековом досекулярном сознании», «...которое конструирует идеологическую идентичность - «православный», «правоверный», «советский человек». Нация же - явление Нового времени. Она принадлежит секулярной эпохе, в которой религиозные убеждения становятся частным делом каждого человека. Национальная идентичность принципиально вне религиозна. Сегодняшний русский западник - не больший и не меньший националист, нежели национально мыслящий почвенник».

А.С. Ахиезер, анализируя спор в современной российской культуре «мифологической, инверсионно-эмоциональной формы мышления» и «интеллектуальной, рационально-медиационной» формы мышления, который разрывает и раскалывает смысловое поле культуры, пишет, что специфика мифологического мышления «проявляется в рассмотрении своей собственной культуры и образа жизни как естественных и единственно возможных, в стремлении воспроизводить свою жизнь на основе заданного прошлым идеала, его абсолютизации. Одно из проявлений мифологического мышления в России заключается в том, что консолидация общества мыслится как этническая... Результат такой этнической консолидации часто называют нацией. Между тем это название в либерально-модернистском контексте имеет принципиально иной смысл: под нацией подразумеваются люди, составляющие гражданское общество и стремящиеся объединиться для его воспроизводства. В этом различии проявляется раскол двух типов мышления, что есть лишь одно из свидетельств раскола культуры».

Углублявшийся в конце 1980-х годов кризис советской идентичности и марксистско-ленинской коммунистической парадигмы вызвал размежевание единой советской культуры и надэтнической общности, сформировав новое реформаторское движение вокруг идей, которыми должны были определяться поиск и будущее складывание новой социокультурной парадигмы на базе официальной доктрины: предполагалось, что реформа социализма должна была обеспечить историческую и социальную преемственность по отношению к «реальному социализму». В советском обществоведении создавались идеализированные перспективные модели социализма (в конечном итоге разрушившие советскость), смысл которых заключался в экспликации новых качеств реформированного или «обновленного» социализма - творческой активности людей, свободы, гуманизма, демократизма, справедливости общественных отношений; при этом высказывалась точка зрения, согласно которой «новый» социализм должен вобрать в себя лучшие черты капиталистического культуры.

Таким образом, коллапс, постигший советского человека в конце 1980-х - начале 1990-х годов, - результат продолжительного распада единого антропосоциеталъного пространства, привычных темпоральных и дискурсивных кодов и номинаций, разрыва сетей коммуникаций и структуры власти, социально - символической, социокультурной, идеологической целостности. В итоге - появление деформирующих сдвигов, разрывов и провалов в макросоциальном, личностном, символическом содержании советскости; дестабилизация структур повседневности жизни советского человека, нарушение «контракта взаимопротекции» - добровольно принимаемого договора, обеспечивающего безопасность социальной жизни (метафора Э. Гидденса). По словам Э. Гидденса, «повседневная жизнь... подразумевает наличие системы онтологической безопасности, выражающей независимость (автономность) контроля за действиями человека в рамках предсказуемого хода событий. Увеличение уровня тревожности, не сдерживаемой базисной системой безопасности, и есть, таким образом, специфическая черта критических ситуаций....Под «критическими ситуациями» мы будем понимать непредсказуемые обстоятельства радикального разобщения (нарушения) целостности, воздействующие на значительное количество индивидов; ситуации, угрожающие или разрушающие веру в устойчивость институционализированных образцов социального поведения».

Процессы институциональной и ценностно-культурной десимволизации советской идентичности указывали на нарушение и кризис условий продуктивной трансляции социокультурного и экзистенциального опыта, вызвав к жизни «человека без свойств», «растерянное «Я»«, «деформированного человека», потерявшего культуру, ценности, жизненные ориентиры, стандарты поведения, «базисную систему безопасности». ««Размывание» привычных способов деятельности, вызванное повышенным уровнем тревожности, не контролируемым базисной системой безопасности, - отмечает Э. Гидденс - представляется нам характерной чертой критических ситуаций. В повседневной социальной жизни факторы мотивированы на поддержание тактичных форм поведения. Тактичность является тем механизмом, посредством которого деятели могут воспроизводить условия «базисного доверия» или онтологической безопасности - условия, способствующие осуществлению контроля и управления примитивными формами тревожности и напряженности».

«Социалистические» нормы поведения как концентрированное выражение социально значимых потребностей, интересов, склонностей и предпочтений осваивались советским человеком в ходе усвоения элементов моностилистической советской культуры и коммунистической идеологии. Именно в этом процессе происходило слияние системы ценностно-нормативных стандартов поведения (макросоциальная над этническая идентичность) с индивидуальной мотивацией советского человека (личностная идентичность). «Чтобы он смог сохранить доверие к тому, что он думает о самом себе, каков он есть, - пишут П. Бергер и Т. Лукман, - индивиду требуется не только имплицитное подтверждение этой идентичности, приносимое даже случайными ежедневными контактами, но эксплицитным и эмоционально заряженным подтверждением от значимых других....Общество, в котором расходящиеся миры становятся общедоступны как на рынке, содержит в себе особое сочетание субъективной реальности и идентичности. Растет общее сознание релятивности всех миров, включая и свой собственный - который теперь осознается скорее как один из миров, а не как Мир. Вследствие этого собственное институциональное поведение понимается как «роль», от которой можно отдалиться в своем сознании и которую можно «разыгрывать» под манипулятивным контролем». И.К. Пантин, называя идеологию большевизма «романтическим антикапитализмом», отмечает, что ««социализм» большевиков был... романтическим, то есть он скрывал и от них самих, от рабочих России, и от мира ограниченное содержание предстоящей борьбы тем, что преувеличивал, идеализировал - в духе проблем борьбы европейского пролетариата - возможные результаты победы социальных низов во главе с рабочим классом России».

По словам Ю.В. Арутюняна, в настоящее время «для народа во всех сферах социально-культурной жизни ощущается Критический шок. Выход поэтому пытаются найти в другом поле. Это поле - преимущественно «национальное», не производное от социального, а сугубо национально-этническое....Жизнь свидетельствует, что социально-национальная активизация властных и имущих групп, сумевших использовать в своих целях этническую этикетку, спровоцировала у народов соперничество и обострила национальные отношения....Главное, что случилось - это кризис утвердившейся в прошлом системы национальных отношений на разных уровнях (от государственного до личностного). Сущностные изменения, прежде всего, проявились на макроуровне в разных экономических, политических и идеологических срезах. Эти процессы на макроуровне выразились в числе прочего и в распаде «мирового содружества социалистических стран» - олицетворения и базового выражения государственного «интернационализма» советской системы».

Итак, коллективистские, надэтнические и социалистические ценности в советской идентичности трансформировались в ценности индивидуальной свободы и личного, персонального благополучия. Советская идентичность перестала быть индивидуально выраженной силой коллектива, силой индивидуализированной всеобщности устремлений, потребностей, целей; советская личность перестала олицетворять «силы прогресса». В постсоветские годы сформировалась ситуация, в которой «бывший» советский человек испытывал социально-психологическую нестабильность вследствие деформации и стигматизации ранее сформированных советских интерпретационных систем, прежде всего, советской идеологии. Определяя утилитаризм в качестве основы идеологический практики большевизма, А.С. Ахиезер и другие отмечают: «Утилитарное использование массовых идеалов обернулось в конечном итоге поражением большевистских социалистических ценностей под ударами, наносимыми с трех сторон: со стороны активизирующегося традиционализма, со стороны примитивного утилитаризма..., со стороны возрастающей значимости либерально - модернистской культуры, которая была нацелена на преодоление ограниченности утилитаризма, на его критику».

Несоответствие современных социокультурных и политических процессов прежним интерпретационным системам и идентификационным типам формирует в сознании россиян стремление к коллективной надэтнической идентичности и тяготение к советскому прошлому. Актуализация советскости в современном российском обществе объясняется тем, что трансформация советского самосознания, бывшего базой советской социокультурной системы, не носила линейного и однозначного характера; в постсоветские годы происходила кристаллизация разных типов макросоциальной идентичности, которые способствовали сдерживанию модернизационного развития. По мнению В.А. Тишкова, в современной России «задача институтов управления, в том числе и государства, - вносить регулирующие начала в сложную диспозицию оформляемых людьми общественных коалиций. В многоэтничных обществах, когда в социальное соперничество вовлекаются культурные, религиозные и другие различия, стратегия управления должна строиться не на подавлении различий или на исключении и «разводе» конфликтующих коалиций, включая раздел государств, насильственное перемещение людей или изменение административных границ, а на взаимовыгодных формулах сотрудничества, справедливом разделе власти и ресурсов, культурной терпимости к иному».

Особенности культурно-ценностных предпочтений, норм поведения, образа жизни российских граждан в современной социокультурной ситуации свидетельствуют, во-первых, о не снижающемся распространении характерных для советской эпохи идентификационных ориентаций; во-вторых, о том, что, хотя такие ориентации присутствуют (в измененном состоянии), все же можно говорить об их трансформации, выражающемся в приверженности принципам западной демократии, в стремлении к синтезу российской идентичности и советской надэтнической идентичности.

АВТОР: Попов М.Е.