Динамика войн доядерного этапа развития цивилизации
Насилие на исследуемом этапе развития выступает уже не только в качестве внешнего над системного фактора динамики войны, но и в качестве элемента системы войны, обусловливающего ее внутренние структурные изменения. Как элемент системы войны насилие было лишено тех степеней свободы, которые были характерны для него в естественном состоянии человеческого рода. Оно оказалось ограниченным политикой, аккумулировавшей насилие в государстве. Создание армий свидетельствовало о существенных подвижках в процессе адаптации насилия к войне, позволивших политике локализировать как пространство, так и время войны.
Данные изменения привели к смене принципа участия человека в войне. Он стал участвовать в войне не непосредственно, а через военную организацию государства. Следствием этого явилось определенное отчуждение человека от войны, получение им возможности планировать свою жизнь и реализовывать свои сущностные силы в условиях, предоставляемым конкретным социальным и культурным содержанием мира. Но защищенность человека от военного насилия государством предполагала принесение определенных жертв во имя того, чтобы государство могло успешно осуществлять задачу адаптации насилия.
С исторического момента возникновения войны как социокультурного явления адаптация насилия приобрела форму адаптации к войне. «Если хочешь мира, готовься к войне». Эта древнеримская формула, по сути, выражает смысл всей адаптационной практики человечества. Данное внешне безличное обращение, все же в качестве главного адресата имело государство. Возникая, как правило, в межгосударственном взаимодействии, война несла угрозу именно существованию государств. Еще со времен Сунь-цзы война оценивалась как вопрос жизни и смерти для государства. Но не для государства как института, реализующего принцип поликультурности человеческого бытия, а для конкретного государства, представляющего исторически конкретную форму этой поликулътурности и призванного сохранять ее.
С учетом этого обстоятельства можно полагать, что адаптация насилия на рассматриваемом этапе начала динамики войны и при последующем ее развитии пробрела форму адаптации государства к войне.
Адаптация государства к войне предполагала осуществление ряда глубинных социокультурных преобразований в общественной жизни.
Во-первых, необходимо было создать в определенном смысле унифицированную социальность, приспособленную к войне. Речь идет о потребности радикальной социокультурной модернизации общественной жизни как в государствах, превративших войну в «промысел», так и в государствах, вынужденных готовиться к защите от агрессивных военных посягательств на свою территорию. Для первых необходимо было осуществить наступательную модернизацию, для вторых - оборонную модернизацию.
О характере и масштабах «наступательной модернизации» можно судить, например, на основе такого известного древнекитайского источника культуры как «Книга правителя области Шан». Для того чтобы вести победоносные войны, полагал Шан Ян, необходимо произвести изменения во всех все сферах общественной жизни. Причем таким образом, чтобы все помыслы народа были сосредоточены на «Едином» (на земледелии во внутренних делах и на войне в отношениях между государствами - авт.).
Включение войны в состав «Единого» он объяснял природой государства - его стремлением к господству (в Поднебесной). Между господством государства в Поднебесной и войной, считает этот древнекитайский мыслитель и государственный деятель, существует прямая зависимость. «Государство, добившееся сосредоточения всех усилий народа на Едином хотя бы на один год, будет могущественно десять лет; государство, добившееся сосредоточения всех усилий народа на Едином на десять лет, будет могущественно сто лет; государство, добившееся сосредоточения всех усилий народа на Едином на сто лет, будет могущественно тысячу лет; а тот, кто могуществен тысячу лет, добьется владычества в Поднебесной», «С древнейших времен вплоть до нынешнего дня, - подчеркивает он, - ни разу не случалось, чтобы кто-либо достиг владычества в Поднебесной, не одержав побед».
Вследствие такой зависимости от войны судьбы агрессивно настроенного государства вся его организация должна быть подчинена тому, чтобы война стала главным способом социального утверждения любого человека. Шан Ян пишет, что стремление людей к богатству и знатности угасают лишь тогда, когда захлопывается крышка гроба. А человек по своей природе всегда стремится к выгоде, знатности и богатству. Учитывая это, он так предлагает организовать жизнь в обществе, чтобы путь к богатству и знатности пролегал бы только через ворота войны: «Те, кои сумеют воевать, пойдут через ворота войны, а упорствующих и непослушных надлежит карать без снисхождения. И тогда отцы - старшие братья, братья, знакомые, единомышленники - все станут говорить: «Самое главное, к чему нужно стремиться, - это война, и только». Подобная организация государства, в конце концов, сформирует такую общественную атмосферу, что «люди, услышав о войне, поздравляют друг друга; за работой, на отдыхе или за столом - всюду они воспевают войну».
«Оборонительная модернизация» не имеет столь агрессивно направленной духовной составляющей, но масштаб, производимых в ходе нее социокультурных изменений, внушителен. «Возможность войны, - пишет Фрэнсис Фукуяма, - величайшая сила, вынуждающая общества к рационализму и к созданию единообразных социальных структур в различных культурах. Любое государство, желающее сохранить свою автономию, вынуждено усваивать технологии своих врагов и соперников». И более того, отмечает американский исследователь, угроза войны заставляет государства иметь определенный размер, чтобы конкурировать с соседями, а это порождает стимулы к национальной идентичности. Оно должно располагать максимальными мобилизационными возможностями в национальном масштабе. А для тотальной мобилизации требуется создание центральной власти, обладающей правом взимать налоги и издавать законы; появляется необходимость разрушать различные формы региональных, религиозных и родственных связей, создающих угрозу национальному единству; требуется повышать уровень образования для создания элиты, способной работать с технологией. Если государство хочет располагать способностью к тотальной мобилизации, необходимо не закрывать беднейшим классам путь к гражданским свободам. «Все эти тенденции, - подчеркивает Ф. Фукуяма, - могли возникнуть и по другим мотивам - например, экономическим, - но война ставит вопрос о необходимости общественной модернизации ребром и устраивает этой модернизации решительную проверку».
В качестве примера страны, где модернизация и реформы происходили, главным образом, из-за военных амбиций и неудач, он приводит Россию. Ф. Фукуяма предлагает свою версию истории России, превращая «военную модернизацию» в решающий социокультурный фактор ее развития. «Военная модернизация, - пишет он, - была корнем усилий Петра Великого в современную ему европейскую монархию... Поражение России в крымской войне непосредственно повело к реформам Александра Второго, в том числе к освобождению крестьян, а поражение в Русско-японской войне сделало возможными либеральные реформы Столыпина». К новейшим примерам проявления в России «оборонной модернизации» американский исследователь относит первую фазу перестройки М. Горбачева: «Главной причиной предпринятой фундаментальной реформы советской экономики было осознание, что без реформ у Советского Союза в двадцать первом веке возникнут серьезные трудности с сохранением конкурентоспособности, экономической и военной».
История и современность, сведенные вместе в размышлениях древнего китайца Шан Яна и нашего современника американца Ф.Фукуямы, предстают во многом тождественными в том смысле, что принадлежат к одной эпохе в адаптации насилия: адаптации государства к войне. Эта эпоха продолжается и поныне.
Во-вторых, адаптация государств к войне привела к установлению унифицированных социальных моделей адаптации к войне.
Шан Ян разрабатывал модель господства. Его теоретические построения исходили из необходимости создания в Поднебесной сильного централизованного государства - китайской империи. Модель господства, имея культурно-национальную специфику, содержит в себе и нечто общемировоззренческое, на основе которого стало постепенно формироваться идеология милитаризма. Главными установками милитаризма являются: господство недостижимо без войны, и соответственно мировое господство - недостижимо без мировой войны.
По отношению к господству государства исторически выработали две различные линии поведения - подчинение господству и неподчинение ему. Первая линия поведения государства свидетельствует о том, что для адаптации к войне избрана модель зависимости.
Обращение к модели зависимости может быть следствием различных причин. Наиболее распространенной из них является слабость государства в военном отношении. Слабость может быть намеренной, характерной для государств, придерживающихся политики нейтралитета и сознательно не избравших путь «оборонной» или «наступательной» модернизации своей жизни, хотя располагающих необходимыми ресурсными возможностями для этого. Такого рода слабость рассчитана на то, что отсутствие требований к другим государствам и невмешательство в их дела вызовет понимание позиции такого «намеренно слабого» государства. Однако, придерживаясь такой стратегии, можно и не достичь желаемого результата, если одна или несколько стран не приемлют самой идеи нейтралитета.
Слабость может быть следствием ресурсной недостаточности государств (их малой территории, небольшого демографического ресурса и т.п.) и в силу этого вынужденных прибегать к стратегии блоковых союзов с более сильными в военном отношении государствами. Сильным государствам это дает большие шансы на успех при оспаривании мирового первенства, слабым государствам - основу для их существования и развития, гарантию сохранения суверенитета, но при известной военной зависимости от сильного государства. В одной из древнекитайских притч существо стратегии такого рода «слабого государства» правитель выражает следующим образом: «Мое царство слабое, а должно держаться среди сильных. Стремясь к миру, я служу великим царствам и помогаю малым. Стоит опереться на военную силу, и нас встретит гибель».
Для государств, борющихся за господство в мире, блоковая стратегия куда важнее отсутствия враждебных намерений, которые демонстрируют нейтральные страны, придерживающиеся политики присоединения. Госсекретарь США Джон Фостер Даллес в 1956 году заявлял в этой связи следующее: «Эти договоры (договоры о взаимной безопасности между США и другими странами) лишают их участников возможности следовать принципу нейтралитета, который предполагает, будто страна может обеспечить себе максимальную безопасность, оставаясь равнодушной к судьбам других государств. Эта концепция давно устарела и является, за исключением особых случаев, аморальной и ограниченной».
Таким образом, если смотреть на ситуацию адаптации государства к войне с позиции стран, стремящихся к мировому господству, слабые государства обречены, идти вместе с кем-то из лидеров, оспаривающих между собой это первенство.
Вторая линия поведения государства по отношению к господству - неподчинение - свидетельствует о том, что для адаптации насилия избрана модель независимости, в основе которой менталитет сопротивления. Для общей характеристики этой модели подчеркнем лишь то, что государства, придерживающиеся в своей практической политике данной модели, вынужденно вступают в войну, так как не хотят быть уничтоженными, народы вынужденно ведут войну, так как не хотят быть порабощенными.
В современных концептуальных построениях общая картина динамики войн, как правило, дается на основе учета адаптационной модели, которую мы назвали моделью господства. В методологическом плане представление динамики войны через смену мирового лидера дает возможность обнаружить в ней определенную цикличность. Каждый цикл в динамике войны связывается с появлением нового мирового лидера и заканчивается его сменой в результате череды войн. А.Тойнби включает в этот цикл несколько фаз. Во-первых, фазу «предостерегающих войн», представляющих собой прелюдию исторической смены мирового лидера. Во-вторых, фазу «всеобщей войны» за мировое лидерство, после которой наступает фаза «кратковременного мира». Наконец, фазу «дополнительных войн», завершающих строительство того порядка, на основе которого новый мировой лидер обеспечивает относительно долгий период мира. У А.Тойнби этот период представлен как фаза «всеобщего мира». В фазе «всеобщего мира» появляется государство, которое недовольно существующим порядком и начинает борьбу за его изменение, оспаривая место мирового лидера. И циклическая сменяемость войны и мира повторяется вновь, проходя через указанные фазы.
Джордж Моделски строит свою циклическую модель динамики войны, жестко увязывая появление «мирового властвующего лидера» с глобальной войной. Только глобальная война, характеризующаяся всплеском ожесточенного насилия, снимает вопрос о мировом лидере. Она обеспечивает «макрорешение» вопроса о мировом лидере. Итальянские войны и войны в бассейне Индийского океана (1494) привели к мировому лидерству Португалию. Голландско-испанские войны (1580) обеспечили лидерство Нидерландам. Затем Д. Моделски показывает, как в результате новых глобальных войн мировым властвующим лидером стала Великобритания, а теперь и США. В принципе, им предложена историко-политологическая иллюстрация того, что господство недостижимо без войны, и, соответственно, мировое господство - недостижимо без мировой войны.
В указанных концептуальных построениях (даже в границах исторических циклов) можно заметить тенденцию динамики войны от «малых» войн к «большим» глобальным войнам и стремление авторов подчинить первые войны вторым.
Тенденция динамики войны от малых войн к большим, а от них и к мировым войнам указывает на третью черту, которая проявила себя в процессе адаптации государства к войне. Совокупная адаптация государства к войне (реализация всех названных выше адаптационных моделей) привела к постоянному росту силы войны.
Таким образом, в-третьих, адаптация государств к войне вызвала к жизни тенденцию их культурно-антропологической динамики, которая являлась господствующей в доядерную эру развития человечества - тенденцию роста силы войны.
Аргументировать наличие этой тенденции и механизм ее развития можно на разных уровнях обобщения. В даосском трактате «Хуайнаньцзы» со свойственной древневосточным философским текстам метафоричностью суть этой тенденции передается следующим образом: «Если одни упрочняют щиты, а другие в ответ точат клинки, одни возводят стены, а другие строят тараны - это все равно, что кипяток заливать кипятком же, от этого кипение только усилится».
Рассматривая динамику войны в контексте адаптации насилия, объяснение этой тенденции молено найти в сложном взаимодействии между войной и насилием. Оно будет представлять собой показ ограниченности адаптационных возможностей человека в отношении насилия, являющегося элементом системы войны.
Классическая парадигма войны как политического средства основана на допущении того, что политика способна все насилие, проявляющее себя в войне, направить к реализации политической цели, то есть превратить войну всецело в политическое средство. Однако путь к реальному превращению войны в такое средство пролегает через препятствия, которые преодолены только концептуально. Так, реальной политике до конца не удается упорядочить стихию военного насилия, связанную с ненавистью и враждой к агрессору. Проблема управления насилием, предполагающая перевод его из области естества чувств, которые испытывает народ к военному агрессору, в область политического рассудка, не имеет окончательного решения, как не имеет окончательного решения проблема доминирования рассудка над чувствами. Поэтому многие исследователи вполне справедливо отмечают различные аспекты «неуправляемости» войны политикой. В частности, пишется об «обратных силах войны» как о том насилии, которое проявило себя в войне, но не входило в расчеты политиков ее начавших. Это вышедшее из-под контроля политики военное насилие связывается не только с управляемой чувствами социальной энергетикой противоборствующих масс, но и с военно-техническим фактором, когда последствия от применения современного оружия не позволяют считать выигранную кампанию действительным выигрышем. В определенной мере такое положение сложилось сейчас в Ираке после победы американцев в войне 2003 года. Не развивая далее эту тему, следует подчеркнуть, что в действии обратных сил находит отражение невозможность ограничения политикой всего того насилия, которое возникло в ответ на используемые в войне насильственные средства. Стремление к «обузданию» этих сил вызывает увеличение задействованного в войне насилия. Ответный рост насилия, используемого в войне, отражает объективную тенденцию в ее развитии - «не останавливаться ни перед какими жертвами в своем долженствовании». «Человеческая культура, - пишет Й. Хейзинга, - может предписывать свои границы насилию, идти на которое видят необходимость государства, однако воюющие стороны настолько захвачены стремлением победить, что человеческая злоба то и дело отпускает удила и позволяет себе все, что только способен измыслить рассудок». Политика, если не намерена отступиться от своих целей в войне, вынуждена в той или иной степени, но все же попасть под влияние стихии насилия, которую она всколыхнула войной. Оказываясь во многом обусловленной стихией насилия, политика на всем протяжении своего развития решала противоречие между долженствованием войны, требующим не останавливаться ни перед какими жертвами, и существованием войны, предполагающим использование насильственных средств соразмерно целям предпринятой военной кампании, в направлении приближения пика реальных войн к пределу войны, определенному принципом ее долженствования.
Как представляется, противоречие между долженствованием войны как стихии насилия и существованием войны как средства политики лежит в основе динамики войны как социокультурного явления. Относительно содержания этого противоречия следует сделать одно важное замечание. И в долженствовании, и в существовании войны заложена перспектива масштабного роста войны. Эта перспектива реализуется посредством увеличения силы войны.
«Сила войны» - это совокупный параметр степени развития насилия как элемента системы войны. Этот параметр характеризует долженствование войны со стороны максимально возможного проявления в ней насилия и существования войны со стороны оптимального для реализации политической цели проявления насилия. Увеличение силы войны идет как по линии роста максимально возможного для того или иного этапа ее развития проявления насилия, так и по линии оптимально потребного для войны насилия. В определенной мере о росте силы войны свидетельствуют данные о прямых потерях в войнах прошлого. Так, в войнах XVII столетия только на Европейском континенте погибло 3,3 млн. человек, в войнах XVIII столетия - 5,2 млн. человек, в войнах XIX столетия - 5,5 млн. человек, в XX веке - свыше 40 млн. человек. Общие безвозвратные потери только в двух мировых войнах составили 80 млн. человек. «Исходя из того, что во Второй мировой войне погибло в 5-6 раз больше людей, чем в Первой, можно гипотетически предположить, - пишет А.С. Капто, - что в крупномасштабной будущей войне, близкой к мировой, может погибнуть 300-350 млн.».
Объяснение постоянного стремления к наращиванию силы войны видится в способе функционирования войны в качестве средства политики. Каждая конкретная война для того, чтобы оставаться испытанным средством агрессивной политики, соответствовать все новым и новым притязаниям стран, избравших для своей адаптации к войне модель господства, должна иметь различие с предыдущими войнами в силе своего влияния на социальный мир. Увеличение силы войны не может не влиять на войну так, чтобы она не стремилась к изменению своего количества и качества. Так претерпев количественные преобразования, война из «малой» становится «большой», а затем и качественно новой - мировой войной.
Динамика войны вплоть до возникновения мировых войн является динамикой роста силы войны. Все войны вплоть до Первой мировой войны были подчинены динамике роста силы войны. Все они были подобны в том, что максимально возможное проявление насилия в них, даже если бы оно полностью вышло из-под контроля политики, став настоящей стихией насилия, не составило бы реальной угрозы существованию человечества. Но, подчиняясь динамике роста силы, война подошла к пределу, за которым войны способны превратиться во всеразрушающую силу. Таким пределом роста динамики войн прошлого стал феномен мировой войны.
Осмысливая Первую мировую войну, Е. Трубецкой писал, что она в первый раз выявила в войне начало безусловное и всеобщее, которое определяет все человеческие отношения; «все общественные отношения стали отношениями воюющих сторон». Первая мировая война выявила возможный социальный предел роста силы войны, пагубность превращения всех общественных отношений в отношения воюющих сторон.
Важно подчеркнуть момент первоначального достижения войной социального предела роста своей силы, а не технико-технологического предела, который обнаружил себя только в конце Второй мировой войны, когда США продемонстрировали способность перейти в ближайшей перспективе жизненно важный для существования человечества Рубикон.
Динамика роста мировых войн столкнулась с ограниченными планетарными возможностями по воспроизводству условий жизни и с ограниченными человеческими возможностями по воспроизводству социальности. Вследствие того, что две первые мировые войны достигли как социальных, так и военно-технических пределов развития в рамках существующего типа динамики войны, они не смогли ни продолжить общую историческую динамику войны как динамику роста силы войны, ни создать новый тип динамики - динамику мировых войн.
Осознание всеобщей деструктивности новой мировой войны, известные ограничения, предпринятые мировым сообществом в этом направлении, казалось, не позволят войне развиваться и дальше в форме мировых войн. Однако холодная война, которую большинство исследователей называют «третьей мировой войной», показала, что ни социальный предел роста войны, ни технологический - еще не достигнуты. Эта новая мировая война обнаружила в динамике войны реальную возможность изменения протекания современных войн в неизведанном до конца русле противоборства, пролегающего между берегами физического и символического насилия. Тем самым она привнесла в динамику войны новый принцип - разнообразие войн. Его реализация (холодная война, террористическая война) сопровождается процессом становления нового типа динамики войны - динамики мировых войн. Динамика мировых войн - это динамика роста разнообразия войн при сохранении достигнутого предела величины силы войны.
В-четвертых, говоря об адаптации государств к войне и выводя унифицированные социальные модели их адаптации к войне, мы вне поля зрения оставили то, что государства являлись все же формой этносоциального поликультурного бытия человечества. Принимая во внимание это обстоятельство, можно сказать, что государства не были свободны в выборе стратегии адаптации к войне, который, в конечном счете, осуществлялся не без влияния на них социокультурных особенностей народов и наций, которые эти государства представляли в отношениях с другими государствами (другими народами и нациями). Конечно, государства не всегда и не только проводили национальную или, тем более, народную политику, но в ней, как правило, достаточно заметно было влияние ментальности входящих в государство этносоциальных образований.
Как представляется, ментальности как совокупности мировоззренческих и поведенческих установок, сложившихся в недрах определенной культуры под воздействием традиции, социальных институтов, среды обитания отводится роль глубинной структуры, определяющей адаптацию государства к войне и в целом культурно-антропологическую динамику войн. При рассмотрении ментальных характеристик адаптации государства к войне исследование динамики войны переходит на национально-культурный уровень адаптации насилия. Здесь адаптационная стратегия напрямую связана с социоментальной спецификой нацией государств, исторически сложившимися способами представления себя и своей роли в мире, а также с практикой использования различных видов социального насилия для отстаивания своих ценностей.
В соответствии с ментальными особенностями наций создаются различные версии духовного оправдания приверженности государства той или иной модели адаптации к войне. В каждой из них находит свое описание «ментальный код» войн, которые ведет государство.
Приверженность США модели господства нередко объясняется миссионерством Америки. Так, Георг Меггле ментальные основы динамики войн США видит в миссионерстве Америки. «У нас есть миссия». Из этого принципа исходит вся социальная энергетика этого государства. Причем экспликация этой миссии приводит к выводу о том, что «миссия Америки имеет форму борьбы». Развивая дальше цепочку размышлений на эту тему, Георг Меггле отмечает, что борьба ведется за американские ценности (свободу и демократию), а при определенных условиях она с необходимостью перерастает в войну.
Войны США носят миссионерский характер, который, по сути, является ментальным выражением национальной приверженности Америки модели господства. Миссия исправления мира для превращения американских ценностей в универсальные привела к тому, что Америка в среднем, по меньшей мере, каждые два года отправляется на войну. Истории человечества до сих пор не известно другой такой страны, которая воевала бы так много в различных местах планеты. Думается, что правы те, кто связывает военную активность Америки с ее имперскими притязаниями, которые достаточно хорошо уже просматривались в Первой мировой войне. Две попытки Германии достичь мировой гегемонии, предпринятые в Первой и Второй мировой войне, были неудачны, в том числе и потому, что к мировому лидерству стремились США.
Имперская компонента во многом определяла динамику войны и в прошлом. Однако в прошлом война удовлетворяла имперские амбиции в ином социально-историческом состоянии мира, когда он не был до конца освоен географически, а человечество еще находилось лишь в начале пути к современной целостности. В этом смысле между Pax Britannia и Pax Americana - «дистанция огромного размера».
С.Б. Переслегин справедливо отмечает, что войны 1914-1918 и 19391945 гг. сливаются в единое столкновение. Обе мировые войны следует рассматривать как единый конфликт, состоящий из двух «горячих» стадий и одной «холодной». Политическим содержанием конфликта был распад колониальной системы Pax Britannia и строительство не околониальной американской империи.
В американских учебниках истории имперские мотивы участия Америки в Первой мировой войне стилизованы следующим образом: «Началась Первая мировая война, и президент Вильсон отправил наших парней» делать мир пригодным для демократии». Первая мировая война привела к гибели Российской, Австро-Венгерской и Оттоманской империи. В результате нее США получили возможность превратить европейцев в своих экономических и политических вассалов. Самый скромный по сравнению с другими участниками войны долг Англии к 1920 году превысил 8 миллионов фунтов стерлингов. Долг Франции составил 238,5 миллионов франков. Долг Италии достиг 43,4 миллиардов лир. Задолженность Германии к 1 октября 1918 года соф ставила 93 миллиарда марок, а к 1920 году увеличилась до 183 миллиардов марок.
В результате Второй мировой войны был устранен конкурент, стремившийся к мировому господству (фашистская Германия), была повержена Японская империя, а также удалось создать военно-политический союз сил против другого конкурента (СССР), вставшего на пути к реализации имперских амбиций Америки. Выходя за рамки рассматриваемого исторического периода лишь для того, чтобы продолжить размышления о социоментальных основаниях приверженности США модели господства, отметим, что холодная война была развязана для устранения этого конкурента. По выражению Г. Трумэна, теми, кто начинал эту войну, руководило желание сделать Планету, по крайней мере, на 85 % похожей на Америку. Советская империя, мешавшая реализации этих замыслов, в результате данной войны была повержена.
Таким образом, с учетом социально-политических мотивов тех, кто развязал холодную войну, она была призвана адаптировать мир к имперскому правлению. Империя, как считает Р. Арон, - это тип мира, при котором «силы политических сообществ» распределены таким образом, что «сила одного из них может превосходить все остальные». Причем это превосходство настолько велико, что все другие сообщества «теряют свою автономию... в качестве центров принятия политических решений». В конечном итоге имперское государство присваивает себе монополию на легитимное насилие.
Америка периода холодной войны не имела такого превосходства, но стремилась к нему. После распада СССР США по многим признакам стали превращаться в государство, возвысившееся над современным государственным устройством мира и мыслящим себя Государством над государствами, Государством государств, утверждающим свою роль мирового властвующего лидера глобально, через борьбу и насилие во всех сферах общественной жизни.
Появляется все больше признаков присвоения Америкой монополии на легитимное насилие. Так, США - единственное из всех государств мира регулярно публикует списки своих врагов. В их числе не только террористические государства, но и целые группы стран. До недавнего времени в этом списке фигурировали: террористические организации (36 на 2003 год); страны, поддерживающие терроризм (7 на 2003 год); страны-изгои (выборка из списка «стран, вызывающих озабоченность» 2000 года), а также современная (2002год) «ось зла» - Ирак, Иран и Северная Корея, к которым Государственный департамент присовокупил Кубу, Ливию и Сирию. Заменяя международно-правовые основы легитимности (осуществление военных действий с согласия ООН) символическими основами (действиями от имени Свободы и Демократии), Америка развязала в 2003 году войну против Ирака. Во имя продолжения своего «святого» дела она готова вступить в военное противоборство с любой страной, которая, по мнению Вашингтона, может встать на ее пути.
Однако с распадом СССР, как представляется, не была утрачена ментальность сопротивления, характерная для этносоциальных образований, которые сегодня представлены российским государством. Мы здесь в стороне оставляем достаточно важный для определения, ментальности сопротивления вопрос, насколько все наше общество осознает себя Россией. Хочется надеяться, что это осознание находится на таком уровне, что в случае военной необходимости социокультурная идентификация себя с Россией станет основой менталитета сопротивления. Думается, что и государство в этом плане поможет обществу, более четко определив свои ориентиры, приоритеты, ценности. Тем самым предоставив ментальным структурам, так или иначе, реагируя на происходящее, проявить свою чувствительность к изменению внешних и внутренних условий, в которых находится современная Россия, обнаружить подвижки, которые свидетельствовали бы об ослаблении или усилении менталитета сопротивления, о его направленности во внешнюю или внутреннюю сферу ее бытия.
Развитый веками менталитет сопротивления традиционно был связан с задачами внутреннего и внешнего освобождения. Поэтому совсем не случайно ментальные основы культурно-антропологической динамики войн России в современном отечественном гуманитарном знании представлены в парадигме освободительных войн. Согласно этой парадигме военная история России складывается из военно-освободительных рубежей. Наиболее важными из них являются: освобождение от татаро-монгольского ига, освобождение от польских притязаний на российский престол в начале семнадцатого века, отражение французской агрессии во главе с Наполеоном в Отечественной войне 1812 года, отражение немецко-фашистской агрессии в Великой Отечественной войне 1941 - 1945 годов.
Выходящие за смысловые рамки этой основной тенденции динамики войн военные столкновения понимаются в контексте реализации Россией внешних освободительных функций. Так, например, «в войнах на Балканах Россия оградила ряд православных народов от турецкого ига». Без реализации внешне-освободительных функций нельзя было достичь победы в Великой Отечественной войне. «Победа в этой войне напрямую зависела от решения «внешне-освободительных» задач», - пишет P.M. Тимошев в ответ на постоянное муссирование вопроса о правомерности и исторической обоснованности продолжения войны за границами СССР.
Внешне-освободительная миссия, осуществленная Советским государством во Второй мировой войне, может оцениваться по-разному. Нередко, имея в виду социальный контекст распространения идей коммунизма, в ней видят миссионерство советской империи. Возможно, есть определенные основания и для таких интерпретаций. Но стремление на основе подобного толкования зафиксировать устойчивую тенденцию миссионерства, подразумевающего борьбу за мировое господство, противоречит как отечественной истории, так и помыслам вождя Советского государства. России как великой державе было присуще миссионерство. Но оно имело культурно - религиозный характер. Россия стремилась стать оплотом православной веры и представляла себя после падения Византии в образе «третьего Рима». Однако, как показывает отечественная военная практика, для реализации своих претензий она не планировала произвести целую череду военных кампаний. Против интерпретации войн России в миссионерском контексте свидетельствуют и факты советской истории. Ленин надежды на реализацию Россией своей новой социальной миссии (коммунизма) связывал с революцией, а не с войной. Он был убежден, что точно так же, как первая большевистская революция вырвала из империалистических войны и мира первую сотню миллионов людей, точно так же последующие вырвут из империалистического мира все человечество.
Не развивая далее тему влияния ментальных оснований на адаптацию государства к войне, следует заметить, что выявление ментальной специфики войн, ведущихся государствами, призвано зафиксировать культурно - антропологическую специфику динамики войны, представив ее в виде противодействия миссионерства, ориентированного на войну, и социоментальной установки государств к сопротивлению любой зависимости, навязываемой военными средствами.
В-пятых, с возникновением феномена мировой войны произошли изменения в адаптации насилия. Адаптация насилия из формы адаптации государств к войне все больше превращается в адаптацию самой войны к условиям современного цивилизационного развития человечества.
Проблема адаптации войны - это преимущественно проблема динамики мировых войн. Холодная война явилась не только очередной войной, адаптирующей мир к имперскому правлению, но также и первым опытом глобальной адаптации насилия к современным условиям культурно - цивилизационного развития человечества в ядерную эру. В этом плане холодная война была «адаптационной» уже в ином смысле, вследствие выполнения ею компенсационных функций. Прогноз о всеобще деструктивных социальных последствиях войны с применением оружия массового уничтожения свидетельствовал о невозможности дальнейшего направления потока насилия в русло мировой войны. Возникла необходимость предложить человеку в качестве замены классической мировой войне «альтернативную отдушину», которая не была бы сопряжена «с жестокостью и разрушениями» и в то же время могла бы привести к намеченным политическим целям.
По тем глобальным изменениям, которые произошли в мире в результате холодной войны, она сопоставима с мировыми войнами. Холодная война явилась менее физически разрушительной, но не менее социально разрушительной, чем две предшествующие мировые войны (распад СССР и крушение мировой системы социализма). В сравнении с мировыми войнами холодная война явилась и не менее созидательной, чем они. Так, например, впервые 15 лет после Второй мировой войны образовалось 22 новых независимых государства, а после холодной войны примерно за этот же период времени образовалось около 30 новых государств.
В то же время нельзя не видеть существенного различия между нею и мировыми войнами прошлого, которое можно выразить так: война изменяется как антропомерная система, при этом не изменяя размеров своей силы.
Как видно, что в исследовании мировых войн мы исходим из исторически сложившегося их понимания, полагая, что феномен мировой войны возник в начале XX века, и первой мировой войной явилась война 1914-1918 годов. Нам представляется достаточно дискуссионной точка зрения, в соответствии с которой утверждается, что «мировые войны - не есть прерогатива лишь XX века». «Уже завоевательные походы Александра Македонского, охватившие громадные территории от Индии до Египта, то есть практически всю тогдашнюю Ойкумену, и осуществленные в течение всего 12 лет, можно считать глобальным военным конфликтом той отдаленной эпохи», - пишет А.Столяров. По мнению этого исследователя, такой глобальный характер имело продвижение гуннов, дошедших в IV веке н.э. от Приуралья почти до Рима и до Парижа, опустошивших Причерноморье, Кавказ, Сирию, а также все последующие монгольские завоевания. Походы Наполеона он также называет «периодом мировой, или, по крайней мере, общеевропейской войны».
Думается, что все названные войны, несмотря на возможность их оценки как глобальных для того локально-исторического состояния мира, не могут быть признаны мировыми войнами вследствие подчиненности всех их динамике роста силы войны, и наличия у войны еще значительного ресурса для продолжения развития в этом направлении до достижения предела своего роста.
С исторического момента возникновения феномена мировой войны появились реальные признаки негативной связи между динамикой войн и культурно-цивилизационным будущим человечества. Однако восприятие этой связи происходило вне осознания необходимости адаптационного действия. Полагалось, что произойдет самоотрицание войны. Это предположение основывалось на двух допущениях. Первое состояло в том, что считалось, будто война станет невозможной вследствие необычайного роста разрушающего воздействия техники войны. «Диалектика войны, совершенно ее преображающая связана с ростом техники войны. Чудовищные по размерам разрушения и убийства, направленные на целые народы, приведут, в конце концов, к самоотрицанию войны», - писал Н.А. Бердяев. Но тут же отмечал, что новые орудия, газы и атомная бомба перерождают войну в новое явление, для которого нет имени», как бы подчеркивая этим, что не наступило еще время этого самоотрицания и к новым проявлениям насилия необходимо адаптироваться.
Однако такие оценки не оказали должного воздействия на массовое сознание. Многим казалось, что надежда на естественное отмирание войны начала осуществляться с появлением феномена мировой войны. «Ничто, - писал Г. Дж. Уэллс в 1914 году,- не могло бы быть более очевидным для людей начала двадцатого века, как быстрота, с которой война становится невозможной».
Второе допущение связано с развитием разумной природы человека. Человек как разумное существо, видя деструктивную силу войны, больше не будет воевать. Генри Форд в 1928 году заявлял, что «люди становятся слишком умными, чтобы заводить еще одну большую войну».
Двадцать с небольшим лет, разделяющие Первую и Вторую мировые войны, также оказались недостаточными не только для массового, но и для элитарно-политического осознания потребности в адаптации войны. В принципе с учетом этого обстоятельства Вторую мировую войну можно рассматривать как проявление эффекта объективной задержки адаптационной реакции на факт появления феномена мировой войны вследствие несвоевременности его осознания в контексте осуществления адаптационного действия.
Даже опыт Второй мировой войны не послужил уроком этому. Напротив, после Второй мировой войны среди тех, кто решал вопросы войны и мира, было немало всерьез рассчитывавших на победу в третьей мировой войне таким же образом, каким была достигнута победа в двух первых мировых войнах. К столкновению в третьей мировой войне готовились США, СССР, Китай и многие другие страны.
Тех, кто развязал Первую и Вторую мировые войны и готовил третью - интеллектуально сближало непонимание необходимости адаптации войн. Это непонимание являлось выражением одной из важнейших общественных закономерностей - возможности отставания общественного сознания от общественного бытия - наиболее полно проявлявшей себя в тот период, когда люди «находятся в ловушке своей ненависти» и не хотят оставлять позиций, с которых социально иное видится только в образе врага, подлежащего уничтожению.
Однако нельзя не учитывать и специфику восприятия макрообъектов и макрособытий. «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии». Мировая война, несомненно, человеком XX века переживалась как нечто невиданное по своей величине, но по инерции продолжало оцениваться в адаптационной парадигме войн прошлого. Следует заметить, что возникновение феномена мировой войны произошло неожиданно. Те, кто связывал различные планы с войной 1914 года, полагал, что она станет европейской войной, а она стала, приблизившись к пределу роста силы войны, мировой.
О необходимости перехода к новой адаптационной стратегии заговорили после того, как пришло осознание, что оружие массового уничтожения при его применении становится всецело деструктивной силой. Возникла потребность ограничения развития войны, но трактовалось оно не в социокультурном, а преимущественно в военно-техническом контексте. Это во многом определило узкую технико-технологическую трактовку ограничения войны как способа культурно-антропологической адаптации насилия.
Немало было написано по поводу того, что ядерное оружие создало ситуацию, при которой «насильственные средства» переросли возможности политики управлять насилием, появившимся у него в распоряжении. Нас эта ситуация интересует в контексте возникновения и попыток преодоления кризиса в структурной адаптации насилия, то есть внутренней политической регуляции насилия как элемента системы войны.
Первоначально политическая стратегия ограничения как способа адаптации современной войны проявилась в виде стремления к локализации войны. Как выражение локализации войны в современной культурной среде все большее распространение получило предписание на запрет мировых войн. Но данное предписание не превратилось в универсальную социокультурную норму, предвестник становления новой технологии жизнеобеспечения социокультурного целого со значительным ограничением в ней военной компоненты. В значительной мере это произошло вследствие того, что в условиях глобализации и достижения войной своей предельной формы мировой войны феномен локальной войны стал выполнять в основном не самостоятельную, а компенсаторную роль. Об этом, как представляется, свидетельствует то, что накопившаяся энергия насилия, которая достаточна для новой мировой войны, была направлена в русло локальных войн и была там реализована. По данным Э. Тоффлера, после Второй мировой произошло около 160 локальных войн и вооруженных конфликтов. В них погибло примерно 7 миллионов 200 тысяч солдат. Эти потери сопоставимы с уроном противоборствующих сторон в Первой мировой войне, когда было убито примерно 8 миллионов 400 тысяч солдат. А если к армейским потерям в локальных войнах прибавить и количество жертв среди мирного населения, то цифра становится астрономической - от 33 до 44 миллионов (по разным подсчетам). Взяв за основу показатель потерь, можно считать вполне оправданными утверждения о том, что после Второй мировой войны человечество пережило нечто вроде Первой мировой войны.
Тенденция к локализации войны в условиях лишения реальной автономности локальных войн от мировой войны становится одним из вариантов глобализации войны.
Весомым аргументом в обоснование того, что глобализация войны все же управляема и подчинена задаче адаптации насилия, является нераспространение данной тенденции на мировые войны в их классическом варианте. Хотя возможность возникновения такой войны существует, вероятность ее оценивается невысоко.
Наконец, нельзя обойти вниманием тот факт, что адаптация войны решалась путем привлечения в ее содержание новых видов насилия, которые ранее не связывались с войной. Так, в войнах прошлого традиционно доминировало физическое насилие, основанное на огневом противодействии. Человек, научившись добывать огонь, не упустил возможности воспользоваться его поражающей силой. Костер войны разгорался все больше и больше по мере того, как создавались все новые и новые виды огнестрельного оружия и совершенствовалась практика огневого поражения. Пламя «вечного огня» войны озаряло социальный мир не одно тысячелетие.
Однако факторы, под влиянием которых в процессе истории изменялось общество, в конце концов, привели и к кардинальному изменению средств насилия и преобразованию войны. В современных войнах физическое насилие, основанное на огневом поражении противника, все больше и больше дополняется символическим насилием. Последнее основано на информационно-культурном противодействии борющихся сторон. «Символическое насилие», - писал Р. Арон, - моральное насилие посредством символов (культуры) и, в частности, посредством символов физического насилия без реального применения оного». Символическое насилие воздействует на знаковые системы, ключевые образы миросозерцания, мысли, чувства и действия человека.
Холодная война явилась первой войной, в которой онтологическую угрозу государству несло символическое насилие, нацеленное на культурные ценности и духовные устои народа, переводящей соперничество воюющих сторон в плоскость аксиологического противоборства и предполагающей использование и искусное владение «невоенными» средствами насилия. По оценке В.А. Золотарева, «холодная война» открыла «новую эпоху «не воинствующих» войн, в которых политические цели достигаются не посредством прямого вооруженного вмешательства, а путем применения иных форм насилия, подрыва мощи противника изнутри». Такая, невиданная ранее подвижка в динамике войны стала возможной вследствие настоящей революции в средствах насилия.
Исходя из специфики действия символического насилия, средства ведения холодной войны в технологическом применении представляли собой утонченную технику победы, достигаемой без массового кровопролития. Однако было бы серьезным искажением реального хода этой войны представлять дело так, будто цели холодной войны были достигнуты исключительно применением информационно-психологического оружия. Это направление удара было главным. С учетом его приоритета война и получила название холодной. Но в рамках этой войны происходила и вооруженная борьба, хотя применение физического насилия было ограниченным и в прямое вооруженное противоборство армии сверхдержав не вступали. Главным образом это объяснялось наличием у каждой из сторон реальных возможностей по взаимному уничтожению. Невозможность прямого вооруженного противоборства в определенной мере возмещалась опосредованным вооруженным противостоянием, открытой или тайной поддержкой борющихся сторон в военных конфликтах на территории третьих стран, где две мировые сверхдержавы и преследовали свои глобальные политические цели.
Даже потому, что в холодной войне так и не произошло прямого вооруженного столкновения СССР и США, можно оценить глубину адаптационных изменений, проявивших себя в войне, которая по праву считается мировой. Разве можно было представить себе первые две мировые войны вне прямого вооруженного столкновения главных участников этих войн?
Еще раз подчеркнем то главное, что внесла в динамику войны холодная война. Она утвердила в жизни новый тип динамики войны - динамику мировых войн. Предшествующие ей мировые войны классического типа не смогли решить эту задачу вследствие того, что ими была завершена динамика роста силы войны. Холодная война стала первой мировой войной, свидетельствующей о появлении возможности динамики мировых войн на основе принципа разнообразия.
Итак, подытоживая изложение начала динамики войны и ее последующего развития, можно заключить, что в динамике войны происходят последовательные изменения. Для их адекватного отражения в динамике войны можно выделить два этапа.
Первый этап - этап динамики роста силы войны, позволивший ей стать мировой войной.
Второй этап - этап доминирования динамики мировых войн (как динамики роста разнообразия войн) над динамикой локальных войн, которая в известных пределах остается динамикой роста силы войны.
Историческая последовательность изменений в войне, показанная с помощью выделения этапов динамики войны, свидетельствует об определенной направленности динамики войны. Для обозначения этой направленности мы будем использовать понятие «тенденция».
Под тенденцией культурно-антропологической динамики современной войны понимается направление развития войны как социокультурного явления, выражающее в интегральном виде сущностную деятельности человечества по адаптации современного насилия в целях обеспечения своего цивилизационного будущего.
Исходя их данного определения, есть достаточно оснований для того, чтобы то общее историческое направление динамики войны, которое охарактеризовано нами выше, можно было признать в качестве общей тенденции культурно-антропологической динамики войны.
Общая тенденция культурно-антропологической динамики войны состоит в смене динамики роста силы войны, приведшей развитие войны от «малых» и «больших» войн к мировым войнам, динамикой мировых войн, для которой характерен рост разнообразия войн.
АВТОР: Товстолуцкий О.А.