Этнонациональное самосознание русских в постсоветский период
Построение рыночной экономики, стабильной демократии, нового типа культуры требует определенных социальных и культурных издержек. Для подобных явлений и последствий, сопровождающихся не только трансформацией институциональной структуры общества, но и изменением системы ценностей, верований и норм известный социолог П.Штомпка использует понятие «культурной травмы». Травма подразумевает определенную патологию социального организма и его способности к творческому самоизменению. Любая травма, по определению, культурный феномен. Но она может быть именно культурной, воздействующей на культурную ткань общества. И такая травма наиболее опасна и деструктивна, так как культура выступает и как среда изменения -фонд созданных культурных ресурсов, и объект изменения, на который влияют социальные перевороты. Можно говорить о «двойственности культуры» - одновременно и средства изменения, и его продукта.
Процесс социальной трансформации происходит в наследуемой культурной среде, в едином фонде готовых шаблонов символики, интерпретации, восприятия, толкования происходящих социальных действий. И для успешного функционирования новых социальных институтов и организаций необходимы культурные изменения, модификация склада ума, жизненных позиций социальных акторов. Но сфера культуры инертна, меняется гораздо медленнее, сопротивляется переменам гораздо сильнее, чем любая другая область. На постсоветском пространстве существовал исторически унаследованный репертуар выработанных при прежнем режиме культурных правил и норм. И при появлении элементов культуры, функционально востребованной институтами демократии и капитализма, возникло столкновение несовместимых культур, привычные стили жизни стали неэффективны и контрпродуктивны в новой системе.
Анализу этих несовместимых культурных феноменов посвящена теоретическая стратегия бинарных «дискурсов» Дж. Александера. Культурный «дискурс реального социализма» радикально противоположен «дискурсу появляющегося капитализма». Оба дискурса различаются по параметрам: коллективизм - индивидуализм; частное - общественное; прошлое - будущее; рок - человеческая активность; свобода - последствия («свобода от» и «свобода чего-то»); мифы - реализм; эффективность - справедливость. Несовместимость правил прежней «блоковой культуры» и принципов капитализма, демократии была характерна для всех посткоммунистических обществ, но у каждого из них были сформированы альтернативные культурные комплексы, такие как: национальные культурные традиции, определенный уровень религиозности, сильные «прозападные» установки, включенность в процессы глобализации. Разница в наличии таких культурных ресурсов и определяла специфику стратегий и способов адаптации к «культурной травме» для каждой из стран «коммунистического» блока.
И здесь, на наш взгляд, следует обратить внимание на особенность советской социалистической культуры, которую Л. Ионин определяет как «моностилистическую». Основными категориями такой культуры выступают: строго определенный характер реализации явлений культуры согласно нормам доминирующего мировоззрения; иерархия и канонизация способов репрезентации господствующего мировоззрения и других форм культуры; тотальный характер; исключение «чуждых» культурных элементов и телеологичность. Следует также уточнить, что при наличии моностилизма, в стране имелись зародыши (под «зародышем» Л.Г. Ионин понимает культурную форму в «неразвернутом» состоянии, существующую как совокупность идей и поведенческих предписаний, но не находящая последовательного воплощения в практическом поведении) разнообразных альтернативных культурных форм. Но такие культурные модели не могли развернуться и реализоваться так как, нуждались и в публичной репрезентации, и, особого рода коллективности, что было весьма затруднительно в условиях господства единой советской культуры.
Советская моностилистическая культура диктовала типические и единообразные для всего общества нормы деятельности, восприятия и интерпретации мира, а, альтернативные культурные образцы и модели находились лишь в «зародышевом состоянии». Данное обстоятельство практически лишили российский социум культурных ресурсов позитивной интерпретации последствий краха социализма, и возможности смягчения «культурного шока». Падение советского режима означало и тотальный культурный коллапс.
В то время как в социалистических странах Восточной и Центральной Европы, в той или иной степени существовали элементы полистилизма, так как сохранялись «несоциалистические» формы хозяйствования, альтернативные по отношению к марксизму партии и идеологии, «буржуазные» стили жизни и культурные формы. Они как раз и создавали ресурсы, как для определения, интерпретации культурной травмы, так и адаптации к социокультурным переменам. В частности, П. Штомпка, описывая реформирование польского общества, выделяет три основных элемента польской культурной традиции, способствующих преодолению посткоммунистической травмы: глубокие традиции национализма, католичество и сильные прозападные установки. В итоге баланс «блоковой культуры», национальной традиции и влияний Запада оказался благоприятным для институтов демократии и капитализма в Польше, что смягчило действие культурной травмы.
В российской постсоветской действительности действие культурной травмы, и стратегии преодоления ее последствий имели свою специфику. Построение демократического общества в России началось именно с переноса, а зачастую просто слепого копирования, западной институциональной структуры. Было создана, на первый взгляд, вполне адекватная инфраструктура демократии, рыночной экономики и свободомыслия. В политике - институт президентства, парламент, партии; в экономике - частные предприятия, банки, корпорации, фондовый рынок; в сфере СМИ - множество газет, частных телеканалов. Однако культура, образ мышления, система мотиваций оставались прежними. Была разрушена социалистическая система и советская империя, но остался исторически унаследованный репертуар культурный правил. Но привычные стили жизни стали неэффективны и контрпродуктивны в новой системе, а новые культурные правила казались чуждыми и навязанными. Кризис институциональных структур дополнился кризисом культурным.
Можно выделить несколько наглядных травматических симптомов, распространенных в российском обществе на протяжении 1990-х годов.
1. Синдром недоверия. Мониторинг отношения населения России к различным государственным институтам, осуществляемый ВЦИОМ свидетельствовал, что, после пика доверия начала 1990-х года, происходило неуклонное снижение общего уровня доверия населения страны к основным государственным структурам: Правительство РФ (с 18% в 1993 г. до 10% к 1997 г.), милиция, суд, прокуратура (с 17% до 11%), исключение составляли Президент и армия.
2. Мрачный взгляд на будущее: если в сентябре 1994 года 29% респондентов считали, что в ближайшем будущем «никакого улучшения жизни не произойдет», то к сентябрю 1997 года данный показатель вырос до 65%. В массовых психологических настроениях усиливались и фоновые страхи, такие как боязнь стихийных бедствий и катастроф.
3. Ностальгия по прошлому: если ностальгические оценки в 1994 году составляли 44%(согласие с высказыванием: «было бы лучше, если бы все в стране оставалось, как до 1985 года»), к 1999 году они резко возросли до 58% (в чем не последнюю роль сыграл и августовский кризис 1998 года). Основными аргументами таких настроений выступали: «сильная, единая страна», «порядок», «уверенность в завтрашнем дне», «низкие цены».
4. Политическая апатия: это и высокий электоральный абсентеизм (электоральная статистика, свидетельствовала, что в среднем около трети населения не участвуют в выборах федерального уровня); низкие уровни интереса к политике (в 1994 году 28% респондентов «совсем не интересовались политикой», и только у 9% опрошенных наблюдался повышенный интерес к политической жизни страны); невысокие показатели гражданской инициативы.
5. Посткоммунистические травмы коллективной памяти, переоценка прошлого. Так доля опрошенных, согласных с тем, что в результате коммунистической революции страна оказалась на обочине истории и принесла людям лишь нищету, страдания и массовые репрессии к 1991 году составляла 57%, а даже победа в Великой Отечественной войне нередко рассматривалась сквозь призму миллионов бездарно брошенных генералами на верную смерть солдат.
Таким образом, к концу 1990-х годов последствия культурной травмы в полной мере проявили себя. Русские обнаружили, что живут в условиях «дикого» рынка, слабо институционализированного общества, духовного вакуума и кризиса социальной идентичности.
Сталкиваясь с культурной травмой, индивиды прибегают к разным стратегиям ее преодоления. Посттравматическая адаптация, в самом общем виде, имеет две основные формы: использование активных стратегий совладания с трудностями, или же пассивной стратегии примирения с ними. Для анализа стратегий П.Штомпка применяет типологию адаптации к аномии, разработанную Р. Мертоном, и выделяет два типа активной адаптации - инновация и бунт, и два типа пассивной адаптации - ритуализм и ретриатизм. Инновационные стратегии реализуются на основе принятия системных изменений как необратимых. Люди пытаются изменить свое положение в системе для смягчения травмы. Реализуется в виде накопление экономического капитала, социального капитала как трамплина для начала карьеры, подъема уровня жизни. Стратегия бунта отличается радикальностью, попытками смягчить травму атакой на фундамент системы под лозунгом возврата к социалистическим институтам или «третьим путем», «золотой серединой», соединением эффективности капитализма с социальной защитой при социализме. В России радикальными формами такой ориентации стали блокады частью шахтеров железных дорог, пикеты у Белого дома, манифестации в поддержку протекционизма, отдаления от Западной Европы. Ретреатизм - уход от травмы, пассивность, смирение и маргинализация. В российском социуме в обстановке постоянной угрозы и недоверия складывалась устойчивая избегательная стратегия, построенная на тенденции замкнуться в своем собственном пространстве, но при этом найти защиту и поддержку у вышестоящих авторитетов. Ритуализм - это случаи обретения уверенности через традиционные образцы поведения, даже если в новых условиях они ведут в тупик.
Выбор стратегий адаптации зависел и от индивидуального восприятия травмы, и от наличия или отсутствия определенных социальных, экономических ресурсов. Не все стратегии успешно работали. Законные инновационные стратегии помогали преодолеть травмирующую ситуацию, тогда как нелегальные инновации (коррупция, рэкет, мафия) усиливали неопределенность и аномию. Негативное, контпродуктивное воздействие имели и стратегии бунта, в то время как ретреатистский и ритуалистский типы адаптации нейтральны, они, хотя и медленно, позволяют преодолеть последствия культурной травмы.
Когда перед русскими возникла проблема как психологической, так и практической адаптации к новым условиям, то в зависимости от имеющихся индивидуальных и социальных ресурсов они стали вырабатывать различные стратегии такой адаптации. В реальности выбор был лишь между «сильной» модернизаторской стратегией, предполагавшей отказ от государственно-патерналистского синдрома, развитие индивидуальной ответственности и инициативы, и «слабой» стратегией, ориентированной на терпение и основанной психологически на верности традиционным советским представлениям и ценностям.
Конфликт между модернизацией и традиционализмом является, как считают многие авторы, решающей основой социально-психологической дифференциации постсоветского общества. Именно социально-психологической, поскольку к идеологическим и политическим течениям, выражающим противоположные стратегии, примыкают лишь немногие. У большинства же различные стратегии проявляются на уровне психологических диспозиций и поведения, причем на этом уровне традиционалистские и индивидуалистические ценности сосуществуют у одних и тех же людей. Об этом свидетельствуют, в частности, двенадцатилетние исследования Н.Лапина.
Психологическое значение западной модели меняется: она становится не только «внешним» стимулом к изменениям, или к отказу от них, но и символическим выражением модернизаторской тенденции, наполняя ее необходимыми образами, языком, эталонами культуры. Но, если в начале 1990-х годов западный образ жизни для 60% опрошенных воспринимался как образцовый, то к 2000 году оценки поменялись на противоположные - 67% респондентов указывали, что западный вариант общественного устройства не вполне или совершенно не подходит для российских условий, и противоречит укладу жизни русского народа.
Соответственно, стратегия неприятия модернизации оказывается вынужденной противопоставлять ей «незападные» или антизападные нормы и правила. Таковыми были для значительной части общества ценности «социалистические», которые находились в явном противоречии с требованиями новых реалий, диктуемых рынком и демократией. Да и стремление «вернуться к старому», противоречило нежеланию расставаться с наиболее привлекательными постсоветскими новациями: изобилием товаров, демократическими правами и свободами, вообще новой атмосферой свободы и разнообразия.
Ментальность большей части русских, не примыкающей к идеологизированным (либеральному и прокоммунистическому) слоям, была амбивалентна: она колебалась между ностальгией по старой надежной и стабильной жизни и соблазнами жизни новой. Поэтому наиболее адекватными символами этой амбивалентной ментальности становятся символы и ценности этнонациональные: они позволяют одновременно выражать неприятие и западных, и советских образцов в их целостности, сохранять определенную свободу отбора и сочетания различных компонентов «старого» и «нового». Обращение к этническим основам, не было «откатом» в прошлое, как отмечает Г.Гаджиев: «нельзя считать традицию, принадлежащей всецело прошлому, ограниченной во времени и пространстве и не имеющей ничего общего с сегодняшним днем. Традиция воплощает сам дух народа, призвана внести универсальный смысл в историческое бытие данного народа, в его место и роль в сообществе всех остальных народов».
При этом возрождение национальных ценностей и этнокультурных традиций давалось русским нелегко, поскольку часть из них либо была потеряна и забыта, либо «модифицирована» советским наследием. Поэтому, на наш взгляд, нередко осознание и обретение своей этничности для части русского населения происходило в процессе «культурной инсценировки», используя терминологию Л.Г. Ионина. Для индивидов, стоящих перед проблемой преодоления неустойчивого положения, обретения целостности окружающей действительности, в первую очередь внешние признаки идентификации, являлись свидетельством того, что неопределенность преодолена. Внешним свидетельством идентификации становилось усвоение поведенческого кода, символики, национальной риторики: архаизированный «солженицинский» стиль, возрождение национальной символики, «бум» православия, «русская» тема в искусстве. На втором этапе культурной инсценировки происходило усвоение некого теоретического ядра и выработка соответствующего морально-эмоционального настроя: идеи о великом предназначении русского народа и особом «ментальном коде». С усвоением «теории» идентификация закрепляется на рациональном уровне, индивиды обретают понимание свое места в мире, и соответственно осознают и рационально обосновывают свои социальные интересы. При этом под «теорией», в данном случае выступает не некая научная конструкция, а то, что в феноменологии называется «повседневной теорией», то есть совокупность высказываний или представлений о человеке, о мире или его части. Выработка морально-эмоционального настроя, соответствующего культурной форме, с которой индивиды себя идентифицируют, завершает процесс инсценирования. Далее это уже не инсценировка, не поиск себя и своего места в мире, а настоящая жизнь в ее объективной реальности и необходимости.
Своеобразным свидетельством процесса «культурной инсценировки» является то, как в общественном мнении происходило оформление понятия «русскости». Так исследование Фонда «Общественное мнение» в 1995 году показывало, что для большинства респондентов достаточно проблематичным было определение ключевых признаков национальной принадлежности. Признаки «русскости» указывались самые разнообразные: «имеет русскую внешность», «имеет обоих русских родителей», «имеет одного русского родителя», «живет в России», «придерживается православной веры», «говорит на русском языке», «имеет российское гражданство», «любит русскую культуру», «придерживается обычаев и традиций русского народа». Таким образом, налицо противоречивость и неопределенность во взглядах на принадлежность к русскому народу, использование гибких критериев этноидентификации. Но к 2003 году массовое сознание достаточно четко определяет основные моменты этнонациональной идентификации: «история», «территория», «родной язык» и «государство».
Повышению престижа «национальных» ценностей содействовала и эволюция российской политической элиты. После кратковременного периода ускоренных рыночных реформ экономическая и политическая власть в стране фактически сосредоточивается в руках центральной и региональной власти, отличающейся от советской власти своей заинтересованностью в рыночной прибыли. Политическая элита объединяется с частью предпринимателей, новыми крупными собственниками, заинтересованными, прежде всего в укреплении своей власти, в сохранении политического и социально-экономического «статус-кво». Ей не нужны ни реставрация старых порядков, ни продолжение модернизации, а идеологическим символом, соответствующим ее интересам, является «государство». Примат государства, существующего, прежде всего ради самого себя - в интересах чиновников, зависимого от них и обогащающего их бизнес, удобнее всего легитимировать «национальными интересами» и «национальной идеей». Отсюда этатистско-националистический дрейф элит, широкое использование ими соответствующих идеологических символов и лозунгов.
Таким образом, обращение к этнонациональным основам бытия становилось для русских одним из ресурсов преодоления травмы. П.Штомпка отмечал, что эффективными факторами, способствующими излечению травмы, выступают социальный и культурный капитал. В данном случае, мы можем отнести этничность к особой форме социального капитала. Возможность использования этничности как особого социального ресурса также рассматривается инструменталистской концепцией этноса. Ресурсность этничности реализуется на двух уровнях: на уровне элиты как средство достижения и легитимизации политической власти, и на уровне масс как способ преодоления социального отчуждения, фрустрации. Этнические связи служат примером того, как акторы, объединенные общими ценностями и общей культурой, действуют совместно во имя взаимной выгоды: не только, и не столько экономической, а, прежде всего эмоциональной, духовной.
Ценность концепции социального капитала состоит в том, что она идентифицирует определенные аспекты социальных структур через их функции, а именно, через значение этих аспектов для акторов как ресурсов, которые они могут использовать для достижения своих интересов. Причем достигаться могут определенные цели как на индивидуальном уровне, так и на уровне перехода от микро- к макро уровню. Следует обратиться к рассмотрению функций, которые этничность выполняет как на индивидуально-личностном, так и групповом уровнях.
Во-первых, для каждого из членов одной общности этничность, опосредуя институциональные нормы, выступает регулятором социального поведения. Этничность регулирует межличностное и межгрупповое общение на основе традиций, обычаев, общепризнанных устойчивых ценностей. В этом состоит регулятивная функция этничности.
Во-вторых, формируя единую символическую среду, этничность выступает в качестве своеобразного информационного фильтра. В этом ее информационная функция.
В-третьих, этничность способствует удовлетворению органично присущей человеку потребности в определенной психологической устойчивости и определенности. Смена социальных детерминант разрушает ценностный мир человека, неизменность же этнического, традиционного в противовес социальной инновации противодействует развитию фрустрации и аномии. В этом заключается ее защитная функция.
В определенных обстоятельствах этничность становится эффективным инструментом для достижения определенных экономических, политических или иных целей. В условиях социального кризиса или межгруппового конфликта именно этничность предопределяет как социальные, так и политические требования. В этом проявляется инструментальная, или мобилизационная функция этничности.
На стадии мобилизации этничность может мотивировать ту или иную направленность сознания и поведения, как на групповом, так и на индивидуально-личностном уровне. В этом случае социальная действительность, политические, экономические или иные ценности рассматриваются этнической группой в первую очередь сквозь призму соответствия или несоответствия этнонациональным интересам, и сама этничность выступает в качестве критерия оценки социальных изменений. В этом заключается мотивационная функция этничности.
С понятием «социальный капитал» связана идея об ожидаемой отдаче от инвестиций в социальные отношения. Индивидуумы вступают в социальные отношения и включаются в определенные сети для получения прибыли. Основой прибыли могут стать, как минимум, четыре важнейших ресурса, которые возникают или усиливаются именно благодаря социальным связям: информация, влияние, социальные гарантии и солидарность. Данные ресурсы, как было отмечено выше, способна предоставить этническая принадлежность.
В условиях резких структурных трансформаций социально-экономических отношений, политической нестабильности, кризиса ценностных ориентации, процессов деформации социальных институтов именно этничность становится для русских средством преодоления насущных материальных, социальных и социально-психологических проблем.
При этом следует отметить, что успешной адаптации к последствиям культурной травмы способствует нормальная этнонациональная идентичность, при которой задается и воспринимается положительный образ своего народа, благоприятное отношение к его культуре и истории, естественный патриотизм, не переходящий в фаворитизм, формируются вполне толерантные установки к другим народам, понимание их вклада в историю и готовность к общению с ними. Любые «отклонения» как в сторону доминирование, акцентированности этничности, так и в сторону ее отрицания затрудняют процесс адаптации к социокультурным изменениям, провоцируют рост межэтнической нетерпимости. Соотношение нормальных и кризисных (этноцентризм, этнофанатизм, этнонигилизм) форм этнонациональной идентичности может расцениваться как показатель не только социально-психологического состояния народа в данный исторический момент, но состояния общества в целом, и системы межнациональных отношений, в частности.
Так исследования ИКСИ РАН свидетельствуют о росте националистических установок среди русского населения: за 6 лет возросло число респондентов, полагающих, что «Россия должна быть государством русских людей» с 11% в 1998 году до 17% в 2004 году. На 11% сократилась доля тех, кто полагает, что «Россия - общих дом многих народов. Все народы России должны обладать равными правами, и никто не должен иметь никаких преимуществ» с 64% в 1998 году до 53% в 2004 году. Конечно, 17% сторонников русского национализма - это далеко не большинство, но все же тенденция к размыванию остатков «советского» интернационализма налицо. И эта тенденция особенно отчетливо проявляется среди молодежи: так в группе респондентов от 16 до 25 лет число сторонников «Россия - государство русских людей» составляет 23%. Можно сделать вывод, что старый имперский национализм, сочетающий в себе ценности империи и интернациональное отношение к представителям разных народов («Россия - общий дом»), характерный для первых постсоветских лет уходит, а на его место приходит «новый» русский национализм, антиимперский, но отнюдь не интернационалистический. При этом носителем этого нового феномена «русскости» выступает молодое поколение, выросшее и социализировавшееся уже в постсоветской России.
Еще одним свидетельством наличия кризисных форм этнонациональной идентичности русских - усиление этнофобий в массовом сознании. Было бы не совсем верно объяснять тенденцию к росту этнофобий только влиянием элит, националистических активистов и соответствующей пропагандой. Возможности манипулирования массовым сознанием, в том числе и «конструирование этнических стереотипов» имеют свои ограничения. Рост ксенофобии связан, прежде всего, с социальными факторами: возросшей поляризацией социальной структуры, ростом преступности, экономической нестабильностью. Социальное неблагополучие играет существенную роль в формировании у населения чувства неуверенности, настороженности, разочарования и страха. И уже сама ксенофобия становится системным фактором. По мере ее роста этнические различия воспринимаются острее, чем социальные и политические, происходит корректировка выбора ответственных за «наши» беды. И если в начале 1990-х годов социальные проблемы политизировались, и вина за них возлагалась на «властьимущих», то сейчас проблемы чаще всего этнизируются и ответственность переносится на «чужие» этнические общности. При этом следует отметить, что ксенофобия неуправляема, в том смысле, что она не может быть направлена только на одну этническую общность, и, как правило, распространяется на широкий спектр «чужих народов». Так опросы ВЦИОМ фиксировали рост негативных оценок не только по отношению к чеченцам, но и к другим этническим общностям, включенным в опросный лист: азербайджанцам, армянам, цыганам, евреям.
В целом, можно отметить, что для русских в современной России характерно обращение к этнонациональным основам бытия, устойчивый рост этно-национального самосознания, но при этом все еще сохраняются кризисных форм этноидентичности, порождающих этнофобии. В массовом сознании существуют два параллельных процесса: одновременно повышение значимости этнического фактора, и при этом неприятие радикального национализма, что создает дополнительные возможности снижения этнонегативизма, обретения позитивной этнонациональной идентичности.
Позитивная этнонациональная идентичность для русских - это не только ресурс адаптации к культурной травме, но и средство обеспечения стабильности межнациональных отношений. Уважение к своему народу, его культуре и истории создает возможность для понимания подобных чувств у «других», способствует формированию толерантных установок, не создает препятствий для общероссийской солидаризации. Тем более что в настоящее время идет процесс оформления российской государственной идентичности, которая не может базироваться только на этнонациональной идентичности большинства - русских. Общероссийская идентичность должна стать привлекательной для всех народов России, соответствовать их интересам. «Подпитывать» российскую идентичность этнонациональная идентичность русских, так же как и других народов страны, может лишь в том случае, если она не принимает гипертрофированные формы.
С одной стороны, можно констатировать, что общероссийская идентичность - уже реальность, и до 40% респондентов, судя по опросам ВЦИОМ, идентифицируют себя как «граждане России», но этот вид идентичности базируется, как правило, на осознании территориальной, исторической, геополитической общности, а не гражданского единства. И виной тому отсутствие четкой общегосударственной идеологии: государство провозглашает ценность гражданской общности, но на деле оно не в состоянии организовать эту общность, что и провоцирует всплеск национализма в качестве компенсационной квазиидеологии.
Особенно опасен рост этнофобий и национализма в полиэтнических регионах с высоким приростом инонационального населения, к которым относится Краснодарский край, где наряду с ростом этнонациональной идентичности, наблюдается усиление и региональной идентичности. Региональное самосознание русского населения края, в значительной мере, держится на противопоставлении себя коренным народам Кавказа, а также сохранением такой особой субэтнической группы как кубанские казаки. Тем самым в самосознании русского населения Краснодарского края актуализируются одновременно несколько типов социальной идентичности - этнонациональная, региональная и общероссийская.
На основе проведенного анализа динамики этнонационального самосознания русского населения в постсоветский период были сделаны следующие выводы:
Современное состояние этнонационального самосознания русского населения обусловлено не только, происходящими в настоящее время социокультурными процессами, но и особенностями этногенеза. Геополитические, социокультурные, исторические факторы определили его специфику: державно-государственную доминанту с одной стороны, и ослабленное чувство национальной солидарности - с другой. Решение национального вопроса в советский период, идеология интернационализма обусловили процесс денационализации русских, последствиями которого стали - неспособность консолидироваться, встать на защиту национальных интересов, равнодушие к русским беженцам и к судьбе русской диаспоры оказавшейся в ближнем зарубежье.
Постсоветские социокультурные преобразования российского общества спровоцировали развитие культурной травмы у русского этноса. Обращение к этнонациональным основам бытия стало для русских одним из ресурсов преодоления травмы. В условиях резких структурных трансформаций социально-экономических отношений, политической нестабильности, кризиса ценностных ориентации, процессов деформации социальных институтов именно этничность становится для русских средством преодоления насущных материальных, социальных и социально-психологических проблем. Тем самым активизация этнонационального самосознания русских, обусловленная экономическими, социальными, политическими, демографическими факторами, может быть объяснена и как еще своеобразная стратегия совладания с «культурной травмой».
Анализ динамики этнонационального самосознания русского населения в постсоветский период показывает, что данный процесс носит неоднозначный характер: с одной стороны, наблюдается рост национального самоуважения, с другой стороны, - этнокультурное возрождения русского народа сопровождается эскалацией этнических страхов, фобий и, как следствие, экстремистских установок в массовом сознании.
АВТОР: Муха В.Н.