Николай Ставрогин как философско-этический центр романа-трагедии Достоевского «Бесы»

Вячеслав Иванов в начале прошлого века писал о художественных открытиях Достоевского: «Мы не знали, что в этих сердцах-берлогах довольно места, чтобы служить полем битвы между Богом и дьяволом, или что слияние с народом и оторванность от него суть определения нашей воли-веры, а не общественного сознания и исторической участи. Мы не знали, что проблема страдания может быть поставлена сама по себе, независимо от внешних условий, вызывающих страдание, ни даже от различения между добром и злом, что красота имеет Содомскую бездну, что вера и неверие не два различных объяснения мира, или два различных руководительства в жизни, но два разноприродных бытия». Николай Ставрогин является воплощением рассудочного и низкоприродного демонического начала. Вяч Иванов размышляет в той же статье: «Но кто же Николай Ставрогин? Поэт определенно указывает на его высокое призвание; недаром он носитель крестного имени. Ему таинственно предложено было некое царственное помазание. Он - Иван-царевич; все, к нему приближающиеся, испытывают его необычайное, нечеловеческое обаяние. На него была излита благодать мистического постижения последних тайн о Душе народной и ее ожиданиях богоносца. Он посвящает Шатова и Кириллова в начальные мистерии русского мессианизма. Но сам, в какое-то решительное мгновение своего скрытого от нас и ужасного прошлого, изменяет даруемой ему святыне». Действительно, он появляется в произведении в состоянии внутреннего кризиса: силы истощены, а впереди только небытие. В своем предсмертном письме герой говорит о причинах своего кризиса: «Кто теряет связи с своею землей, тот теряет и Богов своих, то есть все свои цели».  Подобную мысль Ставрогин в свое время внушил Шатову, а тот пересказывает ее по-своему выстрадано: «Народ - это тело Божие. Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего Бога особого... Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но истина одна, а, стало быть, только единый из народов и может иметь бога истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особых и великих богов. Единый народ «богоносец» - это русский народ...». Эту известную мысль Достоевского о народе-богоносце интересно трактует русский философ К.Н. Леонтьев в статье «Достоевский о русском дворянстве», говоря о единстве русского народа как об основной ипостаси его богоносности, о его силе. Он пишет о Достоевском: «Мужика он любил, не потому только, что он мужик, не потому, что он человек рабочий и небогатый; нет - он любил его еще больше за то, что он русский мужик, за то, что религиозен. Он звал русский народ «народом-богоносцем», подразумевая, вероятно, под этим словом не одних простолюдинов, но всех тех и «простых», и «непростых» русских людей, которые искренно веруют во Христа. «Народ-богоносец» это совсем не то, что «la sainte canaille» (святая сволочь, святая толпа) французских демагогов; у них уличная толпа свята по тому самому, что она уличная толпа, бедная, угнетенная и всегда будто бы правая. У Достоевского народ хорош не потому только, что он простой народ и бедный народ, а потому, что он народ верующий, православный». Именно с таким народом, с такой землей и потерял связь Николай Ставрогин, утративший связь с Богом.

И если уж Ставрогин, обладатель «беспредельной душевной силы», не в состоянии ничего сам изменить в своей судьбе и гибнет, то обречены на гибель все люди, находящиеся в поле его влияния, зараженные его «идеями» (эпизоды смерти Шатова, Хромоножки, Кириллова, Лизы Тушиной). Дунаев пишет о причинах демонического обаяния героя очень верно: «Хоть он и не различает истины, сама она в душе его присутствует, живёт, хоть и не распознанная им самим. Оттого так всерьёз воспринимает его Шатов, высказывая перед ним самые задушевные свои мысли: они находят отзвук и в душе великого грешника - но смешиваются с ложными страстями, производимыми угнездившимся в этой душе бесом. Веры же для правды и лжи в Ставрогине, повторимся, слишком недостало. Гордыня его помутила многие души, с ним соприкоснувшиеся».

Не впервые в своем творчестве Достоевский обращается к личности особого типа эстетизма (герой «Записок из подполья») - видеть прекрасное в самых низменных человеческих страстях. «Вы в обоих полюсах... нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждений», - замечает Ставрогину Шатов. Дунаев объясняет это так: « Когда Достоевский указывает: в мире идет борьба между Христом и Аполлоном Бельведерским - он разумеет борьбу между двумя типами красоты, между красотою спасения и красотою гибели мира (то есть служащей дьяволу)». Среди главных причин краха «премудрого змия» не только рассудочность, но и эстетизм: неудача исповеди у старца Тихона связана с боязнью показаться смешным и жалким. Это вызывает у Ставрогина вместо покаяния приступ злобы и презрения к людям и приводит к самому страшному преступлению - самоубийству. Так сердце, глухое к Богу, занимает сила ему противоположная. Человек, который «Божии дарования не к Божией славе, но к своей зле употребляет, и тако на том месте, на котором Бога прославлять должен, себе, как идола одушевленнаго, поставляет; а тако от Бога отпадает и отступает сердцем, и впадает в богомерзкий идолопоклонства духовного порок.... И сие диавольская кознь и несмысленнаго и слепаго сердца самолюбие», - писал святитель Тихон. Достоевский показывает: бесовская гордыня и самолюбие закрывают Ставрогину путь к воскресению. Бердяев говорил о разрушительной сущности образа Ставрогина, что «в «Бесах» нет никакого достижения ценностей, никакого строительства, нет никакой органически осуществляемой жизни. Все та же загадка о человеке и страстная жажда разгадать ее. Нас вовлекают в огненный поток, и в потоке этом расплавляются и сгорают все застывшие оболочки, все устойчивые формы, все охлажденные и установившиеся бытовые уклады, мешающие откровению о человеке, о его глубине, о его идущих в самую глубь противоречиях. Глубина человека всегда оказывается у Достоевского невыраженной, не выявленной, неосуществленной и неосуществимой до конца. Раскрытие глубины человека всегда влечет к катастрофе, за грани и пределы благообразной жизни этого мира».

Два переплетающихся пласта романа - политический и личностный - позволяют определить его жанр как сплав эпоса и трагедии. Такой взгляд восходит к Вяч. Иванову, который впервые отметил напряженность и катастрофический характер действия романа, искусственное сопоставление лиц и положений в одном месте и в одно время, преднамеренное их сталкивание и тому подобные детали как постоянные черты художественного мира писателя.

Хитрый Петр Верховенский, чувствуя глубину и таинственность характера Ставрогина, предлагает ему стать Иваном-Царевичем, рычагом, который поднимет их грязную бесовскую смуту. Он предлагает Ставрогину быть тайным, «скрывающимся» руководителем «наших». Тот равнодушно, со скукой, отказывается: «охоты нет». Л.И. Сараскина ошибочно трактует отказ Ставрогина от участия в заговоре как жест высоконравственного человека; она пишет: «Если самозванство есть болезнь личности, утратившей духовный центр, если фантастическая претензия на мировое господство рвущегося к власти руководителя смуты обнажает ее коренной дефект, то чем в таком случае является отказ «героя-солнца», «князя и ясного сокола» Николая Ставрогина от трона и венца царя-самозванца, которые он может получить из рук заговорщиков?» Сараскина считает, что это можно считать едва ли не подвигом, тогда как в романе даже Петр Верховенский не верит в нравственность Ставрогина: отказ его вызывает взрыв негодования Петра, так как он уверен, что только такой человек, как Николай Ставрогин способен перевернуть мир: «Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барчонок, не верю, аппетит у вас волчий! Поймите же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться! Нет на земле иного, как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал, на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в голову!» И Вяч. Иванов в статье «Основной миф в романе «Бесы»« подмечает общность Ставрогина и Верховенского: «Николай Ставрогин - отрицательный русский Фауст, - отрицательный потому, что в нем угасла любовь и с нею угасло то неустанное стремление, которое спасает Фауста; роль Мефистофеля играет Петр Верховенский, во все важные мгновения возникающий за Ставрогиным с ужимками своего прототипа». Дунаев пишет о роли участия Ставрогина в мошенническом бесовском заговоре с иной точки зрения, нежели Л.И. Сараскина: «Внешне Ставрогин как бы самоотстраняется от всей революционной бесовщины, он отказывается от всех соблазняющих предложений Верховенского - из презрения и равнодушия к тому. Правда, когда-то он принимал участие в создании революционной организации, даже сочинил ее устав - но скорее от скуки, нежели от внутренней убежденности, поэтому причастность свою к этой организации неоднократно отвергает». Для примера заметим, что убить Шатова впервые Верховенскому предлагает именно он: «Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются? Все это чиновничество и сентиментальность - все это клейстер хороший, но есть одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним узлом свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать. Ха-ха-ха!»

К.В. Мочульский также замечает, что Ставрогин является причиной всех катастроф, которые обрушивают бесы-заговорщики на провинциальный городок: «Ставрогин - их учитель, их вождь и господин. Все они живут его жизнью; это - его идеи, получившие самостоятельное существование. Все это один Ставрогин, одно его сознание, распадающееся на непреодолимые противоречия, борющееся с искушениями демона». Природу отказа Ставрогина от смуты, верно, раскрыл Дунаев. «Вспомним лучше, - писал он, - еще раз глубокую мысль Достоевского: неделание зла может сопрягаться с презрением к добру, даже проистекать из этого презрения». А философ Николай Бердяев увидел в Ставрогине начало многих модных в послереволюционное время духовных «отклонений». В антиреволюционном журнале он писал: «Н. Ставрогин - родоначальник многого. И русское декадентство зародилось в Ставрогине».

В романе «Бесы» Достоевский рассматривает новую стадию развития нигилизма: бесовство. Недаром и Вяч. Иванов подметил о Ставрогине, что «он дружится с сатанистами, беседует с Сатаной, явно ему предается. Отдает ему свое я, обещанное Христу, и оказывается опустошенным, - до предварения еще при жизни «смерти второй», до конечного уничтожения личности в живом теле. Он нужен злым силам своею личиною, - нужен, как сосуд их воли и проявитель их действия; своей же воли уже вовсе не имеет».

Именно то, что Ставрогиным управляют бесы, хитрейшие существа на земле, и подкупает Верховенского, вселяет в него надежду через Ставрогина (это все равно, что через беса) осуществить свои преступные замыслы. Карнавальный глава бесов, Петр Верховенский, говорит: «Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ. Мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. И приведем все к одному знаменателю, полное равенство». Все это - мечты истинных бесов. И все это удалось социалистам XX века. О симптомах этого духовного кризиса Достоевский уже уверенно говорил после создания романа: «Что-то носится в воздухе полное материализма и скептицизма; началось обожание даровой наживы, наслаждения без труда; всякий обман, всякое злодейство совершаются хладнокровно, убивают, чтобы вынуть хоть рубль из кармана». Во время подготовки и создания романа «Бесы», а так же всю свою творческую жизнь писатель стремился к художественно-философскому осмыслению природы и истоков этой без духовности, порождающей зло. Б.Н. Тарасов писал о таких преобразователях истины, созданных Достоевским: «Опыт, однако, показывает, что именно «эмпирики» и «прогрессисты» (архитекторы и прорабы как «социалистического», так и «капиталистического» Вавилона), уповающие на разум или науку, здравый смысл или прагматизм, частную или общественную собственность, информационную или биологическую революцию, «шведскую» или «американскую» модель социального устройства, склонны игнорировать «роковой и вековечный вопрос», не замечать его значения для сохранения не только их же собственных ценностей, «прав человека», «социальной справедливости», «гуманизма» и т.д. и т.п., но и вообще жизни на земле». Под «роковым» и «вечным» вопросом в творчестве Достоевского критик подразумевает вопрос о существовании Бога.

Ю.И. Сохряков в работе, посвященной прозе ХХ века, утверждает: «Распознать зло в конкретной жизненной ситуации порой не так просто ввиду того, что оно, искусно маскируясь, непрерывно совершенствуется в способах достижения своих целей. Мысль о том, что зло скрывается не в «заедающей» среде, а в самом человеке (человека оскверняет то, что исходит от человека,- сказано в Евангелии от Марка) превратилась у Достоевского в своего рода нравственно-психологическую аксиому. После бесчисленных социальных и экономических экспериментов, проводившихся в России XX столетия, стало ясно, что благоденствия людей невозможно достичь путем только внешних преобразований. «Бесовский» тип, по Достоевскому, явление не случайное в русской истории, он представляет, закономерное порождение либерального западничества, далекого от русской «почвы», от понимания России, ее народа с многовековыми религиозными идеалами, верованиями и обычаями». Недаром Достоевский утверждал, что «зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты... что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и, что наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, столь неведомы науке...». Николай Бердяев в известном труде «Духи русской революции» поражается, с какой точностью сбылись во время революции события, описанные Достоевским в романе «Бесы». Он пишет: «Сейчас, после опыта русской революции, даже враги Достоевского должны признать, что «Бесы» - книга пророческая. Достоевский видел духовным зрением, что русская революция будет именно такой и иной быть не может. Он предвидел неизбежность беснования в революции. Русский нигилизм, действующий в хлыстовской русской стихии, не может не быть беснованием, исступленным и вихревым кружением. Это исступленное вихревое кружение и описано в «Бесах». Там происходит оно в небольшом городке. Ныне происходит оно по всей необъятной земле русской. И начало это исступленное вихревое кружение от того же духа, от тех же начал, от которых пошло оно и в том же маленьком городке». О глубине и мистичности революционного замысла в России писал и Федор Степун, анализируя образ Ставрогина: «Провокация, широкой волной разлившаяся по России, по-настоящему еще не изучена. Выяснено только то, что продажностью и корыстною беспринципностью ее до конца не объяснить. В исследовании души Ставрогина Достоевский одним из первых проник в ее тайну. Омертвелая, оторванная от корней бытия душа Ставрогина все же тоскует о жизни и действии, на что она, по своей природе и по пройденному жизненному пути, не способна».

Но, к сожаленью, пророчества писателя, выраженные и в образе Ставрогина, не были правильно поняты русским обществом вплоть до последней четверти XX века, и худшие его опасения во многом сбылись. В литературе же тема бесовского нигилизма стала традиционной. Ю.И. Сохряков замечает: «В XX веке Россию удалось-таки «расколыхать» и «лишить приличного вида» потомкам увиденных Достоевским «бесов», психологию которых продолжают исследовать в 1970-1980-е годы Б. Можаев, В. Дудинцев, В. Быков, Д. Гранин и другие».

А вот пример тому, как в ХХ веке в деталях сбывались пророчества Достоевского. В современной периодической печати в рубрике «Тайны ХХ века» недавно была опубликована статья «Палачи сталинской эпохи». Не будем ее анализировать подробно, но интересен тот факт, что Достоевский угадал фамилию двух братьев - профессиональных палачей тюрем НКВД: Иван Шигалев и Василий Шигалев. Автор статьи, журналист Борис Сопельняк, ссылаясь на засекреченные архивы, пишет: «Братья Шигалевы - одни из самых известных палачей сталинской эпохи». Но интересно то, что они были еще и политическими идеологами. «А вот еще один любопытный документ, - продолжает журналист. - Как известно, в те, да и совсем недавние годы партийной учебой была охвачена вся страна. Историю ВКП (б), а потом КПСС изучали рабочие и колхозники, учителя и врачи, маршалы и солдаты. Стояли в этом ряду и палачи. Разрядив последний патрон, они брали в руки тетради и шли в ленинскую комнату, чтобы обсудить и одобрить очередное решение ЦК. Руководил этой работой Иван Шигалев: он был партгрупоргом и занимался агитмассовой работой». В статье приведена копия акта расстрелов от 4 июля 1938 года: «Мы, нижеподписавшиеся, старший лейтенант государственной безопасности Овчинников, лейтенант Шигалев, составили настоящий акт о том, что сего числа привели в исполнение решение тройки НКВД МО от 15 июня. На основании настоящего предписания расстреляли нижеследующих осужденных». Далее следует список из двадцати человек. Так реальный Шигалев выполнил задуманное Шигалевым - литературным героем. Журналист тоже подмечает это совпадение: «Не знали братья-палачи, что их фамилия уже увековечена, и не кем-нибудь, а самим Достоевским. Это он придумал Шигалева и шигалевщину как уродливое перерождение социалистической идеи и описал это явление в «Бесах»«. Выходит, что Иван Ильин справедливо назвал роман «Бесы» «безошибочным, страшным пророчеством». Выходит, что Ставрогин со своим внутренним расколом, явился предпосылкой нравственного падения в обществе, которое продолжается до сих пор.

В своей статье Вяч. Иванов пишет о Николае Ставрогине: «Изменник перед Христом, он неверен и сатане. Ему должен он представить себя как маску, чтобы соблазнить мир самозванством, чтобы сыграть роль лже Царевича - и не находит на это в себе силы. Он изменяет революции, изменяет и России - символы: переход в чужеземное подданство и, в особенности, отречение от жены своей - Хромоножки». Сараскина же возражает исследователю начала века и снова «оправдывает» Ставрогина: «И что бы ни говорить о порочных свойствах «великого грешника», как бы ни осуждать его явные и тайные аморальные поступки (о чем написана большая литература), нельзя не считаться с главным фактором: кровавого кошмара, который значился в программе Петра Верховенского, а также роли предводителя в ней Ставрогин не принял,. от дальнейшего соучастия отказался». Дунаев же считает, что «отказался» Ставрогин не по причине того, что он был нравственно выше бесов-социалистов, а потому, что «омерзения к вульгарности плебеев-нигилистов из аристократической натуры его так просто не вытравить: он не участвует в бесовщине политической именно из гордости, из тщеславия, не желая опускаться до шутовского уровня».

В Ставрогине не политический, а нравственный нигилизм достигает крайних пределов. Индивидуалист и «сверхчеловек», сознательно преступающий нравственные законы, Ставрогин трагически бессилен в своих попытках к духовному возрождению. На пути идеи Достоевского «изобразить положительно прекрасного человека» (так он писал своей племяннице Ивановой) возникает следующая идея: «Главная и основная мысль романа, для которой все: та, что он до такой степени болезненно горд, что не может не считать себя богом, и до того, вместе с тем, себя не уважает (до того ясно себя анализирует), что не может бесконечно и до неправды усиленно не презирать себя». Эта идея воплотилась полностью в трагическом образе Ставрогина. «В характере и судьбе Ставрогина, - замечает Дунаев, - видна явная потенция человеко-божия, о котором грезил Кириллов, пусть и не актуализированная в данных конкретных событиях. Но и потенция несет в себе опасность, частично отражается в судьбах окружающих, реализуется в хаосе бесовских действий».

Иными словами - непомерная гордыня перешла в откровенное бесовство.

АВТОР: Гогина Л.П.