Свобода и долг в художественном пространстве русской трагедии последней трети XVIII - начала XIX в.
Определить меру свободы невозможно, не учитывая факторы, ее ограничивающие или, напротив, расширяющие. Дискурс свободы в трагедиях последней трети XVIII - начала XIX века включает в себя понятия чести и долга, устанавливающие границы свободы. Если честь является нравственным внутренним императивом, то долг - это те законы, которые определяют поведение человека в соответствии с его социальным положением и родственными отношениями.
Не всегда долг ограничивает свободу человека. Используя эту категорию для создания дискурса свободы, авторы трагедий подбирают определенные эпитеты к слову «долг», которые условно можно разделить на две группы. С одной стороны, это «лютый», «варварский» (Княжнин Я. Б. «Вадим Новгородский»), «жестокий» (Озеров В. А. «Фингал»), «тяжкий» (Грузинцев А. Н. «Эдип-царь»), «тягостный» долг (Глинка С. Н. «Сумбека, или Падение Казанского царства»); с другой - «священный» долг (Плавильщиков П. А. «Рюрик»; Озеров В. А. «Эдип в Афинах», «Ярополк и Олег»; Глинка С. Н. «Сумбека, или Падение Казанского царства»; Крюковской М. В. «Пожарский»; Грузинцев А. Н. «Эдип-царь»; Капнист В. В. «Антигона»). Эмоционально-экспрессивная окраска этих эпитетов, четко определяющая позитивное или негативное отношение автора и его героев к долгу, позволяет предположить, что «долг» в дискурсивном поле свободы может оцениваться как ущемляющий естественную свободу человека, его право выбора, так и укрепляющий сознание внутренней свободы, чести и достоинства.
Объектом пристального изучения драматургов в XVIII - начале XIX века становится долг правителя (к этой категории относятся и цари, и князья, и просто герои, не имеющие над собой более высокой власти). Одна из первых обязанностей идеального правителя - повиноваться высшей, божественной власти. В трагедии Княжнина Я.Б. «Дидона» (конец 1760-х) главный герой, Эней, должен расстаться с Дидоной и исполнить повеление богов спасти Трою: «...Нам должно расставаться. / Осмелится ль Эней богам сопротивляться?» [«Дидона», 87]. Долг, требующий отказаться от любви, лишает его свободы выбора и делает несчастным: «О, люты от небес предписаны законы! / О, долг к отечеству, источник вечных бед!» [там же, 66]. Рурик, главный герой трагедии Княжнина «Вадим Новгородский», являющийся примером идеального царя, никогда не забывал о том, что подвластен воле всевышнего: «Я помнил завсегда, что есть на небесах / Судьи, гремящие земных владык в сердцах, / Которые, царя колебля на престоле, / Всечасно вопиют его всевластной воле: / «Нам каждая слеза текущая видна...»« [«Вадим Новгородский», 588]. Трагедия Озерова «Димитрий Донской» (1806) заканчивается прославлением «российского бога», которого он называет «царь царей»: «Но первый сердца долг к тебе, царю царей!» [«Димитрий Донской», 294]. В трагедиях Озерова «Эдип в Афинах» (1804) и Грузинцева «Эдип-царь» (1811), несмотря на различия в интерпретации античного сюжета, одинаковый финал: действие заканчивается словами первосвященника, напоминающего, что цари тоже подвластны божьей воле. «Но вы, цари! народ! В день научитесь сей, / Что боги в благости и в правде к нам своей / Невинность милуют, раскаянью прощают / И, к трепету земли, безбожников карают» [«Эдип в Афинах», 184]. «Из общих жизни зол никто не исключен, / И подданный, и царь на свет рожден. / Но есть надежды луч... утешьтесь, человеки, / По бурях боги к нам пошлют златые веки» [«Эдип-царь», 565].
В целом долг правителя, как это следует из сюжетов трагедий, состоит в том, чтобы «жить для народа» или «умереть с народом». В трагедии Ф.Ф. Иванова «Марфа-посадница, или Покорение Новагорода» (1808) московский князь Иоанн заявляет: «Я для народов царь, не для меня народы» [«Марфа - посадница», 430]; «Не унижать народ, любить есть долг владык» [там же, 439]. Жить для народа - это значит быть справедливым и мудрым правителем, заботящимся о благосостоянии своих подданных, таким, как Рюрик в одноименной трагедии П.А. Плавильщикова (1790) или в трагедии Я.Б. Княжнина «Вадим Новгородский» (конец 1788 - начало 1789). «Единым только я в сем сане утешаюсь, / Коль к счастию граждан в порфиру облекаюсь. Но я страшусь сего единого в короне, / Чтоб лесть, гнездящаясь при каждом в свете троне, / Не скрыла пред лицом моим народных бед», - говорит о себе Рюрик [«Рюрик», 599 - 600]. Княжнинский Рурик «принял здесь корону, / Чтоб вашему для вас покорствовать закону» [«Вадим Новгородский», 588]. Однако если в трагедии Плавилыцикова Рюрик счастлив и свободен, то в трагедии Княжнина именно царский долг заставляет героя страдать: «В величии моем лишь только тягость мне! / Страдая, жертвой я быть должен сей стране / И, должности моей стонающий блюститель, / Чтоб быть невольником, бьпъ должен я властитель!..» [там же, 592]. Долг становится «лютым» [там же, 582], когда ради него приходится жертвовать самым дорогим (для Рурика высшей ценностью жизни является не царский венец, а любовь Рамиды, дочери бунтовщика Вадима Новгородского). В трагедии С. Н. Глинки «Сумбека, или Падение Казанского царства» (1806) главная героиня, царица Казани Сумбека, также сетует на тяжелый долг, не позволяющий ей любить Османа: «Искала ль я венца иль трона здешних стран? / К неволе тягостной величья жребий дан» [«Сумбека», 219]. Эдип, главный герой трагедии Грузинцева «Эдип-царь», собирающийся «проникнуть... печальной тайны тьму, / Спокойство возвратить народу...» [«Эдип-царь», 528], узнав о своем невольном преступлении, в отчаянии восклицает: «О грозный суд богов! о тяжкий долг царей! / Вкусил ли радость я, главою став людей? / О сколько бед влекут величие, корона!» [там же, 536]. Иногда выражение «жить для народа» принимает свое буквальное, не переносное значение. Жить - значит не поддаться соблазну совершить самоубийство, в котором заключается освобождение от тягостного долга. Жизнь правителя принадлежит прежде всего его подданным: «Для подданных твоих ты жизнь хранить обязан. / Рассудка, должности днесь гласу ты внемли», - говорит Уллин Фингалу, который хочет заколоться тем же кинжалом, от которого только что погибла его возлюбленная [«Фингал», 225]. В трагедии Княжнина «Владимир и Ярополк» (1772) Вадим отнимает меч у Владимира, который самоубийством хотел бы искупить братоубийство, со словами: «Сбери рассудок твой / И вспомни: обществу ты должен сам собой» [«Владимир и Ярополк», 543].
Только тогда, когда спасти Отечество, не утратив при этом чести, невозможно, правитель может погибнуть вместе со своим народом, защищая свою свободу. Как правило, такое самоубийство совершают или готовы совершить княгини или царицы. В трагедии Княжнина «Ольга» (начало 1770-х) главная героиня, княгиня Ольга, на которой собирается жениться захвативший ее страну князь Мал, размышляет о том, что ее смерть могла бы сохранить «род Игорев» и помочь сыну Святославу возродить «кровь Рюрика»: «Он род князей, но он сего остаток рода: / Мой долг есть смерть, его долг - жити для народа» [«Ольга», 174]. Царица Дидона в одноименной трагедии Княжнина (конец 1760-х) может «от гибели себя и град освободить», если согласится стать супругой угрожающего ей войной тирана Ярба: «Погибнуть должно днесь - иль с Ярбом сочетаться» [«Дидона», 113].Она бросается в огонь со словами: «Весь град, кончался, падет с своей царицей. / Да будет Карфаген Дидониной гробницей!» [там же, 116]. Умереть, но не покориться завоевателям, предпочитает и казанская царица Сумбека, главная героиня одноименной трагедии С. Н. Глинки (1806). В трагедии Ф. Ф. Иванова «Марфа-посаднца... « (1808) Марфа клянется перед памятником Вадиму, символизирующим новгородскую вольность: «Свободу я спасу - иль с нею дней лишусь» [«Марфа-посадница», 388].
Одной из важных составляющих долга правителя является преодоление страсти. Она превращает любого, даже идеального правителя в тирана, что противоречит главному долгу - жить на благо Отечества, вот почему он лишен свободы в проявлении своих чувств. Соотношению долга и чувства посвящена трагедия Княжнина «Владимир и Ярополк» (1772). Конфликт трагедии сформулирован уже в первом явлении первого действия в вопросе Вадима, вельможи князя Владимира: «Рогнеде ль Ярополк, гречанке ли супруг, / Не все ли то равно, коль обществу он друг, Коль прекратитель он нам пагубного рока?» [«Владимир и Ярополк», 494]. Но любовь к гречанке «готовит там престол России во утрату» [там же, 495]. Категория долга используется автором в одном синонимическом ряду с честью и пользой Отечеству: «И польза общества, и честь, и сам мой долг, / Светильник воспаля неугасимый брака, / Прогнали страстного остаток весь призрака...» [там же, 525]. В трагедии Озерова «Ярополк и Олег» (1798) автор также противопоставляет страсти героя чувство долга и чести: «Он [Ярополк] страстью ослеплен, но, коль услышит долг, / Природу, честь, пройдет постыдно ослепленье» [«Ярополк и Олег», 103]. Однако не всегда любовь является пагубной для князя. В этой же трагедии Ярополку противопоставлен Олег, который выполняет «священный долг» [там же, 115], защищая Предславу: «Отцом мне с юных лет назначена Предслава, / Взаимно мил и ей, - мои священны права» [там же, 111]. Если Ярополк, охваченный страстью, забывает о своем долге и становится рабом страстей, то выполнение долга Олегом, напротив, свидетельствует о его свободе.
В трагедиях начала XIX века появляется еще одна, принципиально новая составляющая долга правителя - правильный выбор советников. Именно неумение отличить истинных слуг царя и Отечества от завистливых интриганов стало причиной драматических событий в трагедии Г. Р. Державина «Ирод и Мариамна» (1807). Царь Ирод, став жертвой необоснованной ревности, подогреваемой коварными Соломией и Антипатром, приговорил свою жену и детей к смертной казни. Мудрый совет Архелая: «Царя есть первый долг, чтобы уметь избрать / Советников себе и должности им дать» [«Ирод и Мариамна», 335], - так и остался нереализованным.
Наряду с долгом правителя большое внимание в трагедиях последней трети XVIII - начала XIX века уделяется формированию у зрителя представлений о долге верноподданного. Во-первых, он должен быть предан правителю (князю, царю, военачальнику, представляющему царскую власть). В трагедии Крюковского «Пожарский» (1807) начальник дружины клянется в верности Пожарскому: «Священнее всего нам долг повиновенья» [«Пожарский», 273], а тот, в свою очередь, говорит о своем «долге вельможи» и отказывается от царского венца, который предлагает ему смоленский вождь: «Чтоб я, вельможи долг забыл / И царского венца сиянье помрачил? / Нет, нет, россияне, восторгом ослепленны!.. / Цари от бога нам бывают нареченны» [там же, 283]. Однако повиновение царю не может быть безграничным. Если он забывает свой дарений долг, то вельможа обязан вернуть его на путь истинный: «Коль в буйности на трон волнуется народ, / Вельможей долг его остановлять стремленье, / Но если царь, вкуся величества забвенье, / Покорных подданных во снедь страстям поправ, / Исступит из границ своих священных прав, / Тогда вельможей долг привесть его в пределы» [«Владимир и Ярополк», 495]. В трагедии «Ярополк и Олег» (1798) Озеров приравнивает долг верноподданного к долгу гражданина, однако суть его при этом не меняется. Извед, тысячник войска Ярополкова, так формулирует свой долг: «Но изготовленный враждою зревшиков, / Спасти Олега дни счел долгом гражданина: / По боге чтить царя закон россиянина» [«Ярополк и Олег», 125].
Во-вторых, истинный герой должен всегда хранить верность своему Отечеству, даже если это противоречит воле правящего в данный момент лица. В трагедии Княжнина «Росслав» (1784) главный герой гневно отвергает предложение русского князя выкупить его жизнь ценой завоеванных им городов. Любомир, посланник российский, обращается к тирану Христиерну от имени русского князя: «Прими ты от его простертая десницы / Все грады, отняты от царства твоего, / И возврати ему Росслава одного» [«Росслав», 205]. Однако больше всего этим предложением возмущен не Христиерн (он готов отпустить своего пленника в обмен на раскрытие тайны местонахождения Густава), а сам Росслав: «Что слышу! за меня он грады отдает... / О, стыд отечества! Монарх, свой долг забыв / И сан величия пристрастьем помрачив, / Блаженству общества меня предпочитает / И вред России всей в очах вельмож свершает» [там же, 201 - 202]. Росслав готов был почитать власть князя священной, когда он «кровь за общество мне лить повелевал» [там же, 202], но сейчас, в плену, где «власть молчит, и я из власти исключен», «Ничто меня, ничто не может свободити. / Не может повелеть мой князь мне подлым быти / Жалеет друга он, ввергая друга в стыд, / Он жизнь дает. - Почто умрети не велит!» [там же, 203]. Эта гневная тирада Росслава, насыщенная восклицательными предложениями, еще раз подчеркивает, насколько взаимосвязаны были в сознании людей конца XVIII века категории свободы, долга и чести. Предательство по отношению к Отечеству и сопряженный с этим позор и бесчестие не могли стать ценой освобождения, и даже вмешательство князя не могло это изменить.
Кроме того, одним из аспектов долга верноподданного драматурги конца XVIII - начала XIX века считали раскрытие заговоров и мятежей. Так в трагедии Ф. Ф. Иванова «Марфа-посадница...» (1808) Мстиславский, воевода московский, говорит о своем долге перед великим князем Московским Иоанном: «Дни царские храня, я долг исполню мой, / Крамолы мятежа открыв перед тобой» [«Марфа-посадница», 419]. В трагедии А. А. Шаховского «Дебора...» (1809) вождь Лавидон должен «исполнить клятвы долг» [«Дебора», 472] и покарать мятежников: «Кто сей возжег мятеж, тому я казнь вещаю» [там же, 471].
Помимо долга, обусловленного социальным положением, человек имеет определенные обязательства перед родом. В трагедиях конца XVIII века именно эта категория - долг перед родом - определяет меру свободы героев. Долг, принимаемый добровольно, воспринимается как «священный», и потому все препятствия на пути его исполнения могут расцениваться как ограничение свободы человека. На добровольное исполнение долга обращает внимание зрителей Озеров в трагедии «Фингал» (1805). Главный герой, влюбленный в дочь Старна, Моияу, Фингал, готов был почтить гроб Тоскара, ее брата, погибшего в честном бою от его меча, но «как союзник твой [Старна], но как супруг Моины, / И долг сей совершить имел бы я причины. / Что волей сделал бы неволей - никогда!» [«Фингал», 210]. В трагедии «Ярополк и Олег» (1798) Озеров говорит о «священном долге», который, несмотря на все угрозы, готов исполнить князь Древлянский Олег, защищая нареченную ему Предславу: «Не убоясь измены, / Не разлучусь с тобой, храня священный долг» [«Ярополк и Олег», 115]. В озеровской «Поликсене» (1808 - 1809) главная героиня, бывшая когда-то невестой
Ахилла, добровольно, что неоднократно подчеркивается в ее речах, готова принести себя в жертву, чтобы не только искупить злодеяния, совершенные за время троянской войны: «Поликсены смерть совет признал как долг, / Ахилла доблестям от Греции платимый» [«Поликсена», 325], но и стать супругой погибшему возлюбленному: «В живых еще ему сужденна быть супругой... / Кому, когда не мне, быть мертвому подругой?» [там же, 335]. Гекуба, мать Поликсены, упрекает ее в том, что она с радостью приносит себя в жертву, оставляя ее одну [там же, 319]. В трагедии Озерова «Эдип в Афинах» (1804) «священным» называется долг перед отцом детей Эдипа. Его исполнила Антигона, всюду сопровождающая ослепшего отца и изгнанная Креоном из Фив «за священный долг, за долг, свершенный ею» [«Эдип в Афинах», 159]. Его хотел бы исполнить сын Эдипа Полиник: «Поверь, иного мы не будем чтить закона, / Как волю лишь твою...» [там же. 171]. В трагедии Капниста «Антигона» (1811) Креон запрещает Антигоне похоронить тело погибшего брата Полиника, лишая его «надгробной почести» [«Антигона», 455]. Появляется характерный для последних в этом направлении трагедий элемент игры значениями слов: Креон, зная, что Антигона «с бесстрашием... лишь гласу долга внемлет» [там же, 458], издает закон, запрещающий захоронение, только для того, чтобы Антигона нарушила его: «Тогда мой [Креона] будет долг, карая преступленье, / Мечом суда над ней мое исполнить мщенье» [там же, 458]. Чтобы скрыть свой «хитрый ков», герой-злодей пользуется словами, имеющими устойчивую положительную оценку. Кроме того, в речи Антигоны, обращенной к сыну Креона Гемону, Капнист создает иерархию «должностных» отношений: «Лютейший враг! Но он монарх твой и отец. / Твой долг - чтить суд его, хотя сей суд неправый, / Знай подданного долг, но больше знай долг сына» [там же, 471]. Выполняя волю отца, Гемон также «играет» словом «долг», совершая самоубийство вместо убийства Антигоны: «Ты хочешь, чтоб разил! Вот как разит Гемон. / Долг благодарности сыновней изъявляю... / И кровь отца... ему... охотно возвращаю» [там же, 488].
В то же время долг перед родом, ради которого человек должен жертвовать счастьем, любовью, иногда - жизнью, воспринимается как «варварский», ущемляющий свободу, но, тем не менее, неизбежный. В трагедии Княжнина «Вадим Новгородский» (конец 1788 - начало 1789) Вадим требует от дочери стать супругой тому, кто поможет свергнуть власть ненавистного ему Рурика. Долг перед отцом лишает Рамиду свободы и счастья: «О клятвы страшные, которых я раба! / О долг, о лютый долг! о грозная судьба!» [«Вадим Новгородский», 579]. «Привыкнув власть отца священной почитать, / Мой долг, исполнив все, в молчании страдать», - говорит Рамида Рурику [там же, 579]. О преобладании дочернего долга (в чем бы он ни состоял) над всем остальным писал в трагедии «Рюрик» (начало 1790-х) П.А. Плавильщиков. Когда Вельмир предлагает дочери Вадима Пламире раскрыть заговор отца против Рюрика, он обращается к ее чувству долга перед царем и Отечеством: «Чтоб отчество спасти, родству спасенья нет. / Спаси отца славян, пусть гибнет твой родитель...» [«Рюрик», 626]. Но Пламира не может преступить долг перед отцом: «Природа царствует в Пламириной крови. / Преступком к ней душа моя не помрачится, / Родитель языком моим не обличится. / Мой князь и мой отец любезны мне равно, / Любовь, природа, долг вещают мне одно. / О боги! Согласить их мне подайте средства!» [там же, 626]. В трагедии Озерова «Димитрий Донской» (1806) Ксения приезжает в задонский стан, желая выполнить «последний долг покорства» перед отцом, прежде чем удалиться в монастырь [«Димитрий Донской», 245]. Она говорит о «строгом долге», который повелевает ей забыть о любви и стать супругой князя Тверского [там же, 247]. Однако в отличие от Рамиды, героини княжнинской трагедии, беспрекословно выполняющей «ужаснейшую волю» отца, Ксения пытается найти спасение от «природной власти» отца: «Всю власть, природою врученну надо мной, / Он [отец] истощил уже... /...Но власть отцовская, как оставляем свет, / У врат обители слабеет и падет, / Обеты на устах остановить несильна» [там же, 252].
Таким образом, долг в дискурсе свободы является категорией, определяющей границы свободы в соответствии с социальным положением героя (долг идеального правителя, долг верноподданного). Идея обязательности службы, предписанной не приказом, а морально-этическими нормами, кодексом сословных добродетелей, которую последовательно реализовывала в своих проектах Екатерина II, нашла свое отражение и в драматургии. Кроме того, меру свободы героев определяет возможность или невозможность исполнить долг перед родом, свобода в данном случае заключается в осознанном и добровольном повиновении законам рода, освященным вековой традицией.
АВТОР: Куницына Е.Н.