25.07.2012 4474

Формы языковой стилизации в художественно-историческом произведении

 

Формы и основные сегменты историко-поэтической стилизации, а соответственно, и основные языковые единицы ее воплощения в художественных произведениях о великих поэтах прошлого еще не были предметом специального лингвостилистического рассмотрения. В работах, так или иначе затрагивающих вопросы историко-поэтической стилизации, рассматриваются в основном лексические и фразеологические средства, реже - синтаксические в их традиционных единицах - словосочетаниях и предложениях. При этом анализируется их использование преимущественно в завуалированной форме, их включение в авторскую речь и диалоги в скрытой форме, без выделения кавычками. Между тем в художественно - исторических произведениях о великих поэтах прошлого широко используются как средство воссоздания поэтического языка эпохи, поэтического языка самого писателя различные фрагменты стихотворных текстов в виде открытых включений. Как правило, в таких художественных произведениях, например, в романах И. Новикова «Пушкин в изгнании», В. Гроссмана «Арион», стихотворные тексты составляют основу историко-поэтической стилизации.

Исследуя в основном лексические и фразеологические средства историко-поэтической стилизации, исследователи, (например, В.Д. Левин в статье «Средства языковой исторической стилизации в романах Ю. Тынянова», М.Н. Нестеров в монографии «Художественное слово писателя-исследователя о Пушкине и его современниках»), оставляли в стороне стихотворные тексты Пушкина, других поэтов, включенные романистами в открытой форме. Такой подход объясняется несколькими причинами. Во-первых, не сформировалась еще собственно лингвистическая сегментация стихотворных текстов. По сложившейся традиции в лингвостилистике доминирует литературоведческая сегментация стихотворных текстов на отдельные стихи и строфы, а не на собственно лингвистические поэтико-синтаксические сегменты. Между тем стих и строфа характеризуют ритмомелодическую структуру стихотворной речи, а не синтаксическую. Стих лишь в отдельных случаях равняется предложению, чаще же он представляет собой незаконченное предложение или состоит из частей двух разных предложений: конца предыдущего и начала следующего предложений. Точно так же и строфа лишь в отдельных случаях равняется простому осложненному предложению или сложному. Чаще же строфа представляет собой сочетание нескольких предложений или незавершенную синтаксическую структуру. Поэтому стихотворные целостные структуры целесообразно измерять, на наш взгляд, в собственно лингвистических сегментных единицах связной речи. Однако по сложившейся традиции в лингвостилистике применительно к стихотворной речи до сих пор употребляется преимущественно литературоведческая терминология и, соответственно, поэтико-стихосложенческая ее сегментация. По этой же традиции и анализ художественной роли поэтических текстов в историческом жанре относится, как правило, к ведению литературоведческой поэтики. В результате сложилась необычайная ситуация. В литературоведческих работах стихотворные включения рассматриваются как важнейшее средство художественного изображения поэтов прошлого в историческом жанре, а в лингвостилистических исследованиях их роль как средства языковой исторической стилизации обходится стороной, не раскрывается и тем самым сужается исследовательское поле, сужается понятие историко-поэтической стилизации, оно по существу сводится к стилистическому отражению в историческом жанре лексических и фразеологических особенностей языка поэта, поэтического языка эпохи в целом.

Вторая важная причина недооценки в языковедении художественной роли стихотворных текстов в историческом жанре как средства историко-поэтической стилизации заключается в том, что сама историческая стилизация часто понимается суженно, лишь как завуалированная имитация языка прошлого в диалогах героев и авторской речи. С этих позиций документальные тексты, приводимые писателями в своих произведениях о прошлом, а соответственно, и стихотворные тексты оказываются за пределами исторической стилизации, так как являются исторически подлинными текстами письменной речи прошлого. Но такой подход, на наш взгляд, не выдерживает серьезной критики. Во-первых, при таком суженном понимании исторической стилизации нарушается, прежде всего, структурно-речевая целостность художественного произведения, так как в нем, наряду с художественными частями, оказывается, есть и нехудожественные. Между тем документальные части, в их числе стихотворные тексты, являются неотъемлемыми сюжетно-композиционными компонентами художественного изображения прошлого в историческом жанре. Не случайно, что литературоведы рассматривают их как важнейшие составные части художественной интерпретации прошлого. По своему же характеру оформленные в структуре произведения как документы эпохи прозаические и стихотворные тексты далеко не всегда являются исторически подлинными. Так, дневник Куницына в романе Тынянова «Пушкин», оформленный как документ эпохи, является полностью вымышленным: он создан на основе переписки Куницына, его публикаций и выступления на открытии Царскосельского Лицея. Казачьи и разбойничьи песни, которые слышит Пушкин в романе Новикова, проезжая с Раевскими по Дону, также не являются исторически достоверными: они взяты писателем из собрания Чулкова и выполняют чисто стилизационную роль, а не документально-историческую.

Кроме того, при суженном понимании исторической стилизации и, соответственно, делении исторического изложения в произведении о прошлом на художественные части и нехудожественные невозможно было бы ни теоретически, ни практически установить границу между этими «художественными» и «нехудожественными» частями. Основным критерием их разграничения оказалось бы лишь формальное их графическое разграничение, в частности, посредством кавычек или их отсутствия применительно к прозаическим текстам. По существу же, собственно лингвистических критериев не оказалось бы. Так, например, в романах Тынянова, Новикова и Гроссмана о Пушкине во многих случаях диалоги и авторская речь включает в себя документальные тексты в значительном своем объеме. Вот, например, диалог Пушкина с Пестелем в романе В. Гроссмана «Арион»: «Говорили по - французски. Пестель обратил внимание Пушкина на это. Поэт ответил: - Что делать? Ученость, политика и философия по-русски еще не изъяснялись. Метафизического языка у нас вовсе не существует. Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша выражается охотнее на чужом языке, коего механические формы давно готовы и всем известны». И сравним отрывок из статьи Пушкина: «Причинами, замедлившими ход нашей словесности, обыкновенно почитаются - 1) общее употребление французского языка, и пренебрежение русского... ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись - метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных, и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны» (А.С. Пушкин, 1949). Как видим, в разговорную речь Пушкина почти без всякой обработки включен целый отрывок из его статьи. Или возьмем, например, другой отрывок из этого же романа с прямой речью Пушкина: «Пушкин снова вступился за Карамзина. - История государства Российского есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека! - сказал он. - Помню, появление русской истории Карамзина наделало много шуму и произвело сильное впечатление. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, доселе им неизвестную. А молодые якобинцы негодовали. Многие из них забывали, что Карамзин печатал свою историю в России, и что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности». Речь Пушкина в данном случае опять- таки представляет собой не что иное, как лишь слегка видоизмененный отрывок из его заметок. Сравним в подлиннике: «Появление истории государства Российского (как и надлежало быть) наделало много шуму и произвело сильное впечатление... Светские люди бросились читать историю своего отечества... Многие забыли, что Карамзин печатал свою историю в России, в государстве самодержавном, что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Повторяю, что история государства Российского есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека» (А.С. Пушкин, 1949). Можно также в качестве примера привести рассказ старухи Давыдовой о графе Потемкине: «Пушкин слушал и чувствовал, что отыскал клад. О Потемкине старуха могла рассказывать без конца: «На Потемкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе не пуская, в совершенном бездействии. Однажды, когда он был в таком состоянии, накопилось множество бумаг, требовавших немедленного его разрешения. Но никто не смел, войти к нему с докладом. Молодой человек, по имени Петушков, подслушав толки, вызвался представить нужные бумаги для подписи. Ему поручили их с охотою и с нетерпением ожидали, что из этого будет. Петушков с бумагами вошел прямо в кабинет. Потемкин сидел в халате, босой, нечёсаный и грызя ногти в задумчивости. Петушков смело объяснил ему, в чем дело, и положил перед ним бумаги. Потемкин молча взял перо и подписал их одну за другой. Петушков поклонился и вышел с торжествующим лицом: «Подписал!». Все к нему кинулись, глядят: все бумаги, в самом деле, подписаны. Петушкова поздравляют: «Молодец! нечего сказать!». Но кто-то всматривается в подпись и что же? На всех бумагах вместо князь Потемкин - подписано: «Петушков, Петушков, Петушков». Старушка была словоохотлива и Пушкин, ликуя, выслушивал сказания недавней старины, увлекательной для поэта и поучительной для историка».

Этот рассказ является документально подлинным. Рассказ Давыдовой был записан с ее слов Пушкиным и сохранился в его записках. Гроссман безо всякой обработки воспроизводит его в своем романе. Возникает вопрос: как интерпретировать эти тексты в романе Гроссмана при суженном понимании исторической стилизации? Формально они художественные, даны без графического выделения. А на деле они являются документально-подлинными.

А как быть с многочисленными случаями дословного воспроизведения небольших целостных высказываний исторических лиц без их графического выделения? Как показывает исследование Нестерова «Художественное слово писателя-исследователя о Пушкине и его современниках» (1996), многие реплики героев в романе Ю. Тынянова «Пушкин» представляют собой не что иное, как подлинные их слова, засвидетельствованные современниками. Изображая Галича, Тынянов, например, использует воспоминание лицеистов о том, что он начинал лекцию бывало с того, что, «взяв в руки Корнелия Непота, говаривал: «Теперь потреплем старика» (Я. Грот, 1911 с.19). Ср.: «А потом профессор развернул истрепанную книжку, которую они узнали: это был Корнелий Непот...- Потреплем старика, - сказал новый профессор». В журнале о поведении воспитанников лицея за ноябрь 1812 года есть такая запись о Пушкине: «30-го числа к вечеру г. Кошанскому изъяснял какие-то дела С.-Петербургских модных французских лавок... я не слыхал сам сего разговора, а только пришел в то время, когда г. Кошанский сказал ему: я повыше вас, а право, не вздумаю такого вздора, да и вряд ли кому оный придет в голову» (И.А. Шляпкин, с.60). Эту запись, сделанную гувернером И. Пилецким, писатель использует для создания соответствующей сценки в своем романе, вводя при этом в речь героев зафиксированные им их подлинные выражения. Ср.: «Заслышав смех воспитанников и увидя, что профессор в негодовании пожимает плечами, он (И.Пилецкий) приблизился, и, вытянув шею, прислушался. Разговор Пушкина был необычайно дерзок. Он говорил о каких-то обстоятельствах, происходящих в модных лавках, за что содержательницы оных высылаются... Кошанский краснел все более и сказал в негодовании: - Я повыше вас, я опытнее, а, право, не выдумаю такого вздора, да и вряд ли кому придет это в голову».

А вот Сергей Львович, отец Пушкина, воспроизводит слова Державина, сказанные им о юном Пушкине после выпускного экзамена лицеистов: «...За обедом, - пишет Сергей Львович, - на который я был приглашен графом А.К.Разумовским, бывшим тогда министром просвещения, граф, отдавая справедливость молодому таланту, сказал мне: « - Я бы желал, однако же, образовать сына вашего к прозе. - Оставьте его поэтом, - отвечал ему за меня Державин с жаром, вдохновенный духом пророчества» (Пушкин в воспоминаниях современников, 1950 с. 2122). В романе Тынянова слова Державина даются в строгом соответствии с воспоминаниями Сергея Львовича. Ср.: «И все еще держась, не впадал в дремоту, которая обычно им в этот час поминутно одолевала, он стал с живостью разговаривать с Разумовским. Разумовский ничего не разумел. Он сказал, что хотел бы образовать Пушкина в прозе. - Оставьте его поэтом, - сказал ему Державин, и отмахнулся неучтиво».

Таким же образом исторические романисты воспроизводят часто без графического выделения и письменные документальные тексты. Так, например, в одном из номеров лицейского журнала «Вестник» сообщается: «Мартин Степанович Липецкий, инспектор Лицея, предложил следующее: учредить собрание всех молодых людей, которых общество найдет довольно способными к исполнению должности сочинителя. И чтоб всякий член сочинял бы что-нибудь в продолжение, по крайней мере, 2-х недель, без чего его выключить» (К.Я. Грот, 1911, с.248). Соответственно и у Тынянова находим; «Корсакову он /Мартин Пилецкий/ разрешил издавать журнал. Он кратко написал предложение: учредить собрание всех молодых людей, которые довольно способны к исполнению должности сочинителя. Всякий член должен сочинить что-нибудь в продолжение, по крайней мере, двух недель, без чего его выключить. А вне сего собрания - сочинять что-либо запретить».

Неразрешимые трудности возникают и в тех случаях, когда в текстах романов есть фактические указания на документальный характер воспроизводимых высказываний, но они даются не дословно, а в свободном авторском переложении. В камер-фурьерском церемониальном журнале 1811 года (за июль-декабрь), а затем и в «Северной почте» при описании дня открытия лицея говорилось: «После императорского обеденного стола, будучи их Величества и их Высочества во внутренних государыни старшей императрицы покоях, взаимно во оных распрощались и соблаговолили из Царского Села отсутствовать: ее Величество с ее Высочеством великою княжною и свитою своею в Гатчину, а их Величество государь император...в Санкт-Петербург» (Д. Кобеко, 1911, с.43). Пародируя официальное описание праздника, Тынянов вводит эту выдержку и в дневник Куницына. Однако в тексте Куницына она воспроизводится уже в заметно обработанном виде. Сохраняя основные черты казенного стиля, Тынянов вместе с тем устраняет из нее излишне тяжеловесные формы, которые бы затрудняли чтение художественного текста. Сравним: «Потом, говоря камер-лакейским языком «Северной почты», после обеденного стола во внутренних покоях взаимно распрощались и соблаговолили отсутствовать, те в Гатчину, а сии - в Петербург».

Приведенные примеры наглядно свидетельствуют, что при суженном понимании исторической стилизации лишь как имитации языка прошлого в диалогах и авторской речи и, соответственно, делении текста произведения о прошлом на художественные и нехудожественные части границы между этими частями невозможно установить ни теоретически, ни практически. А самое главное, что при таком суженном понимании исторической стилизации разрушается художественная целостность речевой структуры исторического жанра.

С учетом сказанного, целесообразно, на наш взгляд, разграничивать две основные формы исторической и, соответственно, историко-поэтической стилизации в художественных произведениях о прошлом, которые практиковались с самого начала зарождения исторического романа в русской литературе с первой половины XIX столетия. Одна из них - это открытое, не завуалированное воспроизведение письменной и устной речи прошлого в виде графически выделенных текстов, отдельных предложений, слов, словосочетаний, фразеологизмов. Другая форма - это скрытое, завуалированное воспроизведение в диалогах и авторской речи отдельных документально-достоверных слов, выражений и целостных высказываний, текстов. В целом ряде случаев эти две формы исторического воспроизведения языка прошлого в его разных стилистических разновидностях используются комбинированно, органически сочетаются, когда не завуалированному воспроизведению подлинных текстов прошлого сопутствует завуалированная стилизация диалогов и авторского повествования. Все эти формы воспроизведения языковых черт эпохи в историческом жанре органически взаимосвязаны. Предпочтительное использование той или другой формы в художественном произведении характеризует индивидуальный стиль романиста.

Но открытая, не завуалированная и скрытая, завуалированная формы художественно-исторической стилизации языка исторического жанра по своим потенциальным стилистическим возможностям не одинаковы. В не завуалированной форме могут быть воспроизведены в историческом жанре любые виды устной и письменной речи прошлого. Возможности завуалированной формы стилизации тоже очень широкие. Ее стилизующими компонентами могут быть не только дробные сегменты речи (слова, фразеологизмы, словосочетания), но и целостные синтаксические конструкции в виде простых и сложных предложений, в виде более развернутых синтаксических структур. Так, например, в романе Тынянова «Пушкин» диалоги героев, в частности, речь Карамзина, Малиновского, Куницына, Кошанского, очень часто включают в себя не только отдельные документальные слова и фразеологизмы, но и целостные синтаксические структуры, развернутые высказывания из их писем, записок, опубликованных трудов (см. М.Н. Нестеров, 1996). Однако в завуалированной форме воспроизводятся лишь прозаические целостные структуры. Стихотворные тексты в силу своей особой ритмомелодики не могут быть воспроизведены на страницах исторического романа целостными поэтико-синтаксическими структурами в завуалированной форме. Они могут быть воспроизведены только в открытой форме, причем даже в тех случаях, когда выполняют чисто стилизационную функцию. Наглядным примером может служить лекция профессора Кошанского, изображенная Тыняновым. Будучи большим мастером завуалированной формы стилизации, Тынянов лекцию Кошанского почти полностью строит на скрытом воспроизведении фрагментов из «Общей риторики» профессора. Зато несколько стихотворных строк из перевода Кюхельбекера вынужден дать в открытой форме: «Назавтра лекцию свою он начал с достоинства слога. Профессор недаром бессонными ночами более всего размышлял над тем, что такое достоинство слога. Простой слог был способ писать так, как говорят. Некоторые его ложно называли низким только потому, что он не был высок. Но выражения, слова, мысли в сем слоге вовсе не низки, они обыкновенные, но благородные. Он добился внимания, Кюхельбекер, скрипя пером, записывал... Но где учиться простому слогу?.. - Не на площадях нужно искать простоты, ибо от сего стиль площадной, а в разговорах высшего круга людей.

Он заставил их записать правила ясности слога: знание предмета, связь мыслей, точность слов. Правила были неоспоримы, но он любил облагородить сухую теорию прозаическую образами поэзии и поэтому, заодно продиктовал, что ясность слога бывает дневная, лунная и солнечная... Он огорчился, увидев, что некоторые не сочли нужным последнего записать, и между ними Пушкин. Тогда он перешел к порокам слога. Он вытащил из кармана сочинение Кюхельбекера - перевод из «Грозы» Сен-Ламберта - и прочел медленно, наслаждаясь:

«Страх при звоне меди Заставляет народ устрашенный Толпами стремиться в храм священный. Зри, Боже, число, великий, Унылых, тебя просящих...»

Все заулыбались, Пушкин и Яковлев захохотали, но ему самому надлежало сохранять спокойствие. - Это есть бессмыслица, - сказал он, - не простая, а высший род ее, ибо если стараться, сего не достигнешь. Здесь нет связи в сочленениях. Это могу уподобить только Тредиаковскому.

Не называя автора, он сказал и о причинах бессмыслицы: - Ничего столько не пленяет воображения молодых людей, как возвышенный слог. Они стремятся к подражанию и впадают в темноту, пустословие, бессмыслицу, галиматью. Слог их тяжелый, грубый, дикий, шероховатый, холодный, надутый, натянутый, топорный, водяной, булыжный!..». Слова пленяли его и осторожность исчезла. Кюхельбекер сидел, бессмысленно глядя на него, надутый, с диким выражением в глазах. Взгляды всех на него обратились. На высший род бессмыслицы был способен только он. Спасительная лоза поделом ему досталась... Однако насмешки не должны были идти слишком далеко... Следовало обратиться к другому предмету, дать мыслям другое направление, и он перешел к слогу неприличному. Небрежность неприлична. Галлицизмы, бессвязность, смесь низких слов с высокими, шуточных с важными. Неприличия в предмете: вино, сладострастие - таков новейший модный порок поэзии. Слог водяной, пустой, развязный, мысли скачущие - ни плавности, ни постепенности... Это была не только лекция, это была жалоба сердца. Он не терпел этой насмешливой, легкой, язвительной, шаткой, песенной, болтливой поэзии, которая всех вокруг очаровывала. Пушкин - стихотворец был в этом ряде. Племянник его шествовал, видимо, за дядею... И, покончив с критикой, профессор сказал о слоге, который приличен, которым немногие одарены и который он хотел бы видеть у неоперенных еще, недозрелых еще, не излетавших еще из гнезда талантов: - слог плавный и нежный, гармонический, приятный, слог обработанный, иногда затейный и колкий, всегда живой, свежий и натуральный, слог живописный, размашистый, добротный, огневой! Он зажмурился и с тою улыбкой, которую всегда употреблял в дамском обществе, раздельно, тихо произнес: - Слог шелковый, слог бархатный... жемчужный! Никто из юнцов этого слога не имел».

Лекция Кошанского построена на основе его «Общей реторики»: «Вот соответствующие отрывки из «Реторики» Кошанского: «Раздел: Слог и его достоинства... Простой слог... способ писато так, как говорят. Иные называют его низким, в противоположность возвышенному... Слова...Мысли сему слогу свойственны простые, обыкновенные, но благородные. Простому слогу должно учиться не только читая сочинения, писанные сим слогом, но и примечая разговоры в лучших обществах, в высшем кругу людей... Ничто столько не пленяет воображения молодых людей, как слог возвышенный. Они стремятся к подражанию. Но не имея сил возвыситься к высоким деяниям, мыслям и чувствам, подражают только наружности, высокопарным словам и выражениям: и через то делаются пустыми и смешными декламаторами... Посему начинающие должны удерживаться от сего слога до известного времени... Частный слог... есть способ писать по своему характеру, по своему вкусу. Мы говорим: Слог легкий, плавный, быстрый, нежный, гармонический, приятный, прелестный..., слог живой, свежий, натуральный, живописный, пылкий, огненный и пр. И наоборот: слог тяжелый, грубый, дикий, шероховатый: слог холодный, принужденный, надутый, высокопарный, натянутый, растянутый и пр. Названия показывают и свойства. Иногда названия слогу дают забавные, от подобия и отношения. Например: слог водяной, чопорный, булыжный, - или шелковый, бархатный, жемчужный... Первое достоинство слога – ясность Есть разные степени ясности, также как и света. Если читатель понимает, размышляя и догадываясь - это свет лунный: если, читая, видит и чувствует - свет дневной, он и греет. Если читает и поражается истиною - это яркий свет солнца - ясность гения... Три правила сохраняют ясность: первое требует твердого знания предмета. Второе правило ясности требует здоровой, основательной связи в мыслях... Нарушение здравой связи в мыслях производит особый род темноты, называемой пустословием, бессмыслицей, галиматьею... Слог должен быть приличен предмету: простой предмет требует простого, важный - важного... Приличие не терпит странного смешения слов и выражений низких с высокими, шуточных с важными... Чистота... слога... нарушается: 1) словами низкими и площадными» (Н. Кошанский, 1836, с.87-94).

Из «Реторики» Кошанского писатель берет для использования в художественном тексте прежде всего такие положения, формулировки, фразы, в которых с наибольшей отчетливостью выражаются литературно-эстетические взгляды профессора, понимание им достоинств и недостатков слога, отношение к разным видам слога, его индивидуальная речевая манера. Отрывок же из «Грозы» Сен-Лемберта в переводе Кюхельбекера был помещен в свое время в лицейском «Вестнике». По замечанию Гаевского, невозможно-нелепые и безграмотные стихи Кюхельбекера были помещены, вероятно, в насмешку над автором. Спустя более 10 лет Пушкин в письме к брату от 4 сентября 1822 г. из Кишенева пишет: «Стихи к Грибоедову достойны поэта, некогда написавшего: «Страх при звоне меди //Заставляет народ у страшенный»... (А.С. Пушкин, 1958, с.247). Эти памятные многим лицеистам стихи Кюхельбекера Тынянов и включает в лекцию Кошанского. Художественно-содержательной роли они никакой не играют. Они выполняют чисто стилизационную функцию, служат примером неумелого подражания лицеистов высокому классическому слогу. Однако этот небольшой стихотворный фрагмент романист волей-неволей вынужден давать в открытой форме, в то время как многие прозаические текстовые включения из «Реторики» Кошанского даются в завуалированной форме.

Не являясь стилизующим средством по отношению к авторской речи и диалогам, стихотворные тексты вместе с тем выполняют важную стилистическую функцию в речевой структуре произведения в целом, они служат ярким, колоритным средством стилизации общего художественно-исторического изображения прошлого, общего исторического повествования о прошлом. Лексика и фразеология - это лишь составная часть поэтического текста. Глубинные же особенности поэтического языка содержатся в речевой структуре целостной фразы, целостного текста. Именно в речевой структуре целостного текста отражаются интонационно-синтаксические особенности поэтического языка писателя, особенности семантики и экспрессии, обусловленные взаимодействием различных компонентов целостного текста. Стихотворные тексты в художественных произведениях о поэтах прошлого являются, на наш взгляд, важнейшим средством историко-поэтической стилизации и, естественно, должны стать предметом разностороннего лингвостилистического исследования.

Стихотворные произведения в своем полном объеме в исторических романах о великих поэтах воспроизводятся сравнительно редко. Чаще используются наиболее важные, значимые фрагменты поэтического текста. Эти фрагменты иногда представляют собой отдельные предложения простого и сложного состава, сложные синтаксические конструкции. Так, в романе Новикова «Пушкин в изгнании» некоторые поэтико-синтаксические структуры, воспроизводимые в открытой форме, представляют собой простые предложения: «...Древняя столица Руси на Днепре, которую только что воспел он в «Руслане», манта его к себе, и ему казалось порою, что он «Уж видит златоверхий град». «Еще в самом начале пути... довелось ему заглянуть в казарменный быт аракчеевских вотчин с их тупою и рабской размеренностью каждого шага, оцепенением по ранжиру и мыслями по команде. Пушкин и сам едва-едва выбрался из цепких аракчеевских лап: «Всей России притеснитель!». В других случаях воспроизводимые в авторской речи или диалогах героев поэтические тексты представляют собой сложные предложения, сложные синтаксические конструкции. Например, из поэмы «Руслан и Людмила»: «Где ни просвищет грозный меч, //Где конь сердитый ни промчится, //Везде главы слетают с плеч //И с воплем строй на строй валится...».

Но чаще воспроизводимые пушкинские тексты по грамматической структуре представляют собой объединения нескольких предложений, которые называются сверхфразовыми единствами. Так, чтобы передать эмоциональное состояние Пушкина во время посещения Крыма, Новиков воспроизводит сверхфразовое единство из «Бахчисарайского фонтана»: «Волшебный край! очей отрада! //Все живо там: холмы, леса, // Янтарь и яхонт винограда, // Долин приютная краса, //И струй и тополей прохлада...».

Хотя поэма в целом романтическая, но приведенный в романе текст представляет собой одно из ключевых семантико-стилистических единств, которые реалистически изображают природу Крыма и отражают эмоциональное восприятие ее поэтом во время своего путешествия. Это же сверхфразовое единство воспроизводит и В. Гроссман в романе «Арион». При этом герой дает очень высокую оценку стихам: «Пушкин стал продолжать чтение. Больше его не прерывали. Окончил и стал ожидать критики. Николай понял его состояние: «Бахчисарайский фонтан», как и ваш «Пленник», - начал он, отзываются чтением Байрона. Стихи в обеих поэмах превосходны, но в крымской краски живее и стихи звучнее. Какая прелесть. «Волшебный край! очей отрада! //Все живо там: холмы, леса, //Янтарь и яхонт винограда, //Долин приютная краса, //И струй и тополей прохлада...».

В том же романе Гроссмана генерал Орлов декламирует «Черную шаль» Пушкина: «Орлов принял Пушкина очень радушно. Обнял его и начал декламировать: «Когда легковерен и молод я был, //Младую гречанку я страстно любил. //Прелестная дева ласкала меня; //Но скоро я дожил до черного дня». Естественно, из «Черной шали» приводится доминантное сверхфразовое единство, определяющее все последующее содержание романса. Точно так же из пушкинского стихотворения «Вольность» Гроссман воспроизводит фрагмент, который формирует основное смысловое содержание этого произведения: «Свои политические взгляды юный Пушкин выразил в оде «Вольность» и с тех пор не только не изменил своим убеждениям, но даже укрепил их. Он и сейчас готов повторить урок царям: «Владыки! вам венец и трон //Дает закон - а не природа; //Стоите выше вы народа, //Но вечный выше вас закон». Он вовсе не был республиканцем, когда писал эту оду. Но он не хотел, чтобы монарх превращался в тирана. Он был врагом самовластья.

Таким образом, не завуалированная форма историко-поэтической стилизации, в отличие от завуалированной, может осуществляться не только лексическими, фразеологическими средствами, отдельными предложениями, но и сложными поэтико-синтаксическими структурами. С этой позиции воспроизведение поэтического текста в художественно-историческом тексте, короче, «текст в тексте» мы рассматриваем как средство историко-поэтической стилизации.

 

АВТОР: Мануйлова И.В.