25.07.2012 3289

Незавуалированное художественно-стилистическое использование поэтических текстов Пушкина в романе И. Новикова «Пушкин в изгнании» и В. Гроссмана «Арион»

 

Литературно-художественная практика знает примеры, когда в исторических романах о великих писателях изображалась лишь бытовая сторона их жизни, творческая же биография великих писателей, само их творческое наследие оставались за пределами художественного изображения. Из произведений о Пушкине наглядным примером такого сугубо одностороннего подхода к изображению поэта может служить роман Л. Гроссмана «Записки д Аршиака», который был опубликован в 1931 году. Книга была написана в тот период, когда в советской литературе первых послеоктябрьских десятилетий отчетливо проявилась тенденция к документальному изображению бытовой стороны жизни великих исторических деятелей прошлого, в том числе и писателей. Как отметил автор в предисловии, главная тема романа - «трагический эпилог жизни Пушкина». (Л. Гроссман, 1990, c.l 1). Повествование ведется от лица бывшего секунданта Дантеса и его родственника, служащего французского посольства виконта д Аршиака. Все внимание повествователя в романе сосредоточено на изображении придворного быта, дворцовых интриг, на изображении встреч и переписки героев, предшествовавших дуэли и на самой трагической развязке. Творческая жизнь Пушкина как великого национального поэта в романе совершенно отсутствует. Повествователь цитирует в романе массу различных документов официального характера, текстов из газет, из переписки, но остро чувствуется в нем полное отсутствие изображения поэтической жизни Пушкина. Повествователь не находит нужным воспроизвести на страницах романа художественные тексты, отражающие его творческую жизнь как великого художника слова. В результате Пушкин как великий поэт может только мыслиться читателем. В романе же он показан как мелкий придворный чиновник, которого не любит царь, не жалует двор, который затравлен придворными интригами. В романе есть Пушкин - дуэлянт, но нет Пушкина - великого поэта, что совершенно справедливо было отмечено в литературной критике 30-х годов и позднее - в литературоведческих и языковедческих исследованиях (С.М. Петров, 1980, Ю.А. Андреев, 1962, М.Н. Нестеров, 1978 и др.). Сам стиль исторического повествования в форме записок иностранца и его переписки с другими иностранцами очень далек от языка Пушкина как русского национального писателя.

Принципиально иной подход к изображению Пушкина наблюдаем в романе И. Новикова «Пушкин в изгнании» и В. Гроссмана «Арион». Авторы этих весьма удачных, по признанию литературных критиков, произведений изображают Пушкина прежде всего как творческую личность, как великого народного поэта. Бытовая сторона жизни Пушкина тоже изображается, но она не является главной, она органически связана с творческой жизнью поэта, дополняет ее и часто проливает свет нате или другие личностные мотивы его поэтических творений, отдельных их текстов, строк. В связи с таким подходом в романах показывается, как и на основе каких впечатлений зарождались стихи Пушкина, как они создавались, как воспринимались окружением поэта и широкой российской публикой, как реагировал поэт на похвалы или критику. Все это, естественно, влекло за собой широкое включение стихотворных текстов Пушкина в историческое повествование о нем. На протяжении всего исторического повествования осуществляется постоянное сопоставление жизненных событий с творчеством поэта, с конкретными произведениями. В предисловии к своему роману И. Новиков писал: «Но главное, что помогло мне, возможно, более глубоко проникать в самое творчество Пушкина, - это было сопоставление событий его жизни и его отношений с другими людьми - с собственным его творчеством. При внимательном изучении это всегда углубляло понимание творчества Пушкина, а иногда открывало нечто новое и в самой его жизни, что потом подтверждалось и документально» (И.А. Новиков,1985, с. 3). По характеристике писателя, «в годы южной ссылки молодой Пушкин - в значительной мере путешественник, он жадно воспринимает многостороннюю жизнь: людей, природу, нравы, этому в творчестве его сопутствуют поэмы, носящие отчасти как бы местный «географический» характер: Кавказ, Крым, Бессарабия. В Михайловском же... южные поэмы сменяются «Онегиным» и «Годуновым». В главах «Онегина», написанных в Михайловском, получила свое отражение собственная жизнь Пушкина в деревне, а живыми впечатлениями для «Бориса Годунова» явились, конечно, и Святогорский монастырь, и старый, сохранивший свою пленительную старину Псков: тут все уводило к эпохе Годунова» - (И. Новиков, 1985, с.4-5).

В соответствии с общей установкой писателей на изображение Пушкина прежде всего как великого поэта, на страницах романов Новикова «Пушкин в изгнании» и В. Гроссмана «Арион» широко представлены фрагменты наиболее важных произведений Пушкина, отражающие и его личную жизнь, отношения с современниками, и его общественно-политические взгляды, эстетические позиции. Посредством текстовых включений в форме сверхфразовых единств, их объединений на страницах романов отражены характерные стилистические черты романтических поэм «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Братья разбойники», элегий «Погасло дневное светило», «Редеет облаков летучая гряда», «Земля и море», «Я пережил свои желанья», «К Овидию», «Таврида», посланий «К Чаадаеву», «К Языкову», «Я помню чудное мгновенье», вольнолюбивой лирики «Кто, волны, вас остановил», «Андрей Шенье», «Узник», «Свободы сеятель пустынный», «Арион», «Пророк», а также более ранней оды «Вольность», реалистического романа в стихах «Евгений Онегин», романтической баллады «Песнь о вещем Олеге», лучшей сказки Пушкина о царе Салтане; ранней романтической поэмы «Руслан и Людмила», реалистической драмы «Борис Годунов» и других. Это все те прекрасные поэтические шедевры, без которых нельзя себе представить Пушкина. Приведенные на страницах романов небольшие отрывки из этих произведений, представляющие собой целостные стилистико-синтаксические структуры, ключевые семантико - стилистические единства, благодаря умелому их подбору, мастерскому художественному использованию, тонким художественно-стилистическим комментариям колоритно и разносторонне воспроизводят язык Пушкина как великого Национального поэта.

В качестве характерных жизненных ситуаций И. Новиков и В. Гроссман нередко изображают, например, чтение стихов Пушкина самим поэтом или его друзьями. Такие художественные сцены помогают писателям нагляднее, выразительнее раскрыть взаимоотношения между героями, их взаимные чувства, а также показать конкретные исторические лица и события, которые отражены в стихах. Так, например, стихотворение Пушкина «Редеет облаков летучая гряда», написанное в период пребывания с Раевскими в Крыму, Новиков связывает непосредственно с взаимоотношениями поэта и Марии Раевской, младшей дочери генерала Раевского, которая была тогда еще совсем юной. Средством раскрытия этих взаимоотношений и служит текст стихотворения, включенный в историческое повествование: «Утром в тот день Пушкин имел с Марией еще одну встречу - один на один в библиотеке, где нечаянно вместе сошлись. - Хотите ли слушать стихи? - спросил он ее. Она кивнула ему головой и полуприсела на подоконник. - О Крыме? - Вы угадали. Пушкин обычно читал стихи только, когда просили его об этом, да и то не всегда. И то, что он сам захотел ей прочесть, было великою редкостью. Это значило, что он решил ей что-то сказать, в чем-то открыться, чего простыми, прямыми словами сделать бы он не решился. А это что ж... это были просто стихи!

И начал читать: «Редеет облаков летучая гряда; //Звезда печальная, вечерняя звезда, //Твой луч осеребрил увядшие равнины, //И дремлющий залив, и черных скал вершины. //Люблю твой слабый свет в небесной вышине: /Юн думы разбудил, уснувшие во мне, //Я помню твой восход, знакомое светило, //Над мирною страной, где все для сердца мило, //Где стройны тополи в долинах вознеслись, //Где дремлет нежный мирт и темный кипарис, //И сладостно шумят полуденные волны. //Там некогда в горах, сердечной думы полный, //Над морем я влачил задумчивую лень, //Когда на хижины сходила ночи тень - //И дева юная по мгле тебя искала //И именем своим подругам называла».

При первой же строчке она высоко подняла голову и немного прищурила глаза, как если бы всматривалась в морскую небесную даль. По ее лицу пробегали все оттенки чувств - от улыбки до строгой серьезности. Он кончил и ждал, что она скажет. Наконец она сделала непроизвольное движение рукой - по направлению к нему,- но тотчас отвела руку назад. - Нельзя это печатать...последние строчки... - чуть глуховато сказала она.. - Нельзя...я не хочу... Пушкин почувствовал, как она взволновалась, и сделал было к ней неуверенный шаг. Но, подняв глаза, он увидел, что она уже полностью овладела собой. - Дайте мне, я сама хочу посмотреть. Мария взяла листок и внимательно, очень неспешно прочитала сама. - Стихи хороши,- сказала она. - Спасибо вам за стихи! - И закончила совсем неожиданно:- Но какие они спокойные! Это значит, что в них или очень много, или совсем ничего. Тут пришлось и ему помолчать. Тогда Мария, как бы оставляя ему, время подумать, отозвалась еще и по-иному: - А самая лучшая строчка - первая строчка! - И она произнесла раздельно, немного замедленно, как бы задерживая каждое отдельное слово и вкладывая в них какое-то особое, свое ощущение жизни, собственной жизни: - Редеет - облаков - летучая - гряда... Больше он от нее ничего не услышал, она почти тотчас и ушла, оставив его и немного смущенного, и отчасти задетого, и очарованного. А надо всем стояли эти ее слова: «Или очень много, или совсем ничего» (с. 187-189).

Естественно, что стихотворный текст Пушкина не просто читается, а выявляет отношение к нему героини: она вспоминает знакомые события, узнает себя в «деве юной», выражает свое восхищение стихами и потому просит последние строчки не публиковать. Анализируя взаимоотношения Пушкина с Марией Раевской, писатель подводит читателя к выводу, что они любили друг друга в этот период, но признаться в этом не смогли, их отношения остались чисто дружескими. Этому художественно-историческому анализу взаимоотношений героев способствует воспроизводимый текст, который одновременно воссоздает подлинный язык Пушкина, стилистические черты лирической задушевности, конкретные языковые краски, посредством которых Пушкин с восхищением описывает южную природу: увядшие от солнца равнины, дремлющий залив, черных скал вершины, мирная страна, где все для сердца мило, стройны тополи в долинах вознеслись, дремлет нежный мирт и темный кипарис, сладостно шумят полуденные волны, на хижины сходила ночи тень и другие. Эти речевые пушкинские краски исторический романист широко использует параллельно и в своих описаниях при изображении путешествия Пушкина в Крым. Таким образом, текст стихотворения, его речевые особенности и в открытой форме, и завуалированно используются романистом как средство историко-поэтической стилизации.

В Михайловском, когда до Пушкина дошли слухи об аресте декабристов, в том числе мужа Марии Раевской Волконского, он невольно беспокоится о судьбе Мафрии. Новиков показывает, как поэт находит листок с посвященными ей стихами, читает их; «И вот все совершилось внезапно и непредвиденно; Аресты и следствие. А несколько позже слухи дошли и до Тригорского, что к январю стали привозить в Петербург и участников Южного общества, в том числе Пестеля и Волконского. Пушкин глубоко переживал это известие. Но оба те, как бы в сражении - окружены, взяты в плен, а как же... Мария?

И вот, догоняя друг друга, сливаясь между собой, возникли два образа юной Марии Раевской; в горах над Гурзуфом и на скале у самого моря. В ушах его снова сейчас зазвучали эти слова ее, которых не забывал никогда: «Эта дорога, поглядите, какая она каменистая... это дорога - моя...». И куда она ее привела? И куда она поведет еще дальше? И, как бы озирая этот, еще неведомый путь и чего-то на нем ища, он окинул глазами свой стол и увидел торчавший уголком из тетради листок со стихами, только недавно написанными и посвященными именно ей...

Отсюда, из края изгнания - далеко от Крыма, далеко от милых дней юности, он видел не только ее, но и себя самого - как бы со стороны, и потому эти стихи были не только о ней, но и о себе, как он ее видел: «Ты видел деву на скале //В одежде белой над волнами, //Когда, бушуя в бурной мгле, //Играло море с берегами, //Когда луч молний озарял //Ее всечасно блеском алым //И ветер бился и летал //С ее летучим покрывалом? //Прекрасно море в бурной мгле //И небо в блесках без  лазури; //Но верь мне: дева на скале //Прекрасней волн, небес и бури».

Так он видел ее, и так высоко оценил. И дело тут было не в женской ее красоте, о которой в стихах и ни звука, а о красоте молодой этой, смелой души, которая спокойно и гордо глядела в самую глубь бушующих перед нею стихий. В этом не только одна красота, в этом и нечто подлинно великое» (с, 724-725).

Мария Раевская после ареста мужа князя Волконского смело, решительно поехала вслед за ним в сибирскую ссылку. Именно с этим ее мужественным поступком ассоциируются в романе Новикова ее слова, сказанные еще в Крыму во время прогулки с Пушкиным: «Эта дорога, поглядите, какая она каменистая... эта дорога - моя». После ареста декабристов эти слова звучат для Пушкина пророчески. И все стихотворение, которое поэт перечитывает, воспринимается им как пророческое, хотя написано оно было еще до восстания декабристов. Но поэт знал о тайном обществе, предполагал участие в нем князя Волконского, за которого Мария вышла замуж, и предвидел последствия и нелегкую судьбу близкой ему женщины. Воспроизводя текст стихотворения, в котором символически сочетается личное с общественным, писатель показывает, что «дева на скале прекрасней волн, небес и бури» т.е. жизнь близкого человека Пушкин ставил выше волн, бури и небес, символизирующих не только свободную стихию природы, но и борьбу за свободу общественную. Соответствующими символическими образами, сочетающими личностное и общественное, насыщено и авторское повествование: «И дело тут было не в женской ее красоте, о которой в стихах и ни звука, а в красоте молодой этой, смелой души, которая спокойно и гордо глядела в самую глубь бушующих перед нею стихий», «судьба определила строгий свой срок, давая грозе воплотиться и в жизни в ту самую бурю, которой отныне Мария была обречена». Таким образом, текст стихотворения, выполняя свою сюжетно-композиционную функцию в романе, одновременно служит и главным, доминирующим средством историко-поэтической стилизации. Состоящее из двух сверхфразовых единств (8 стихов +4 стиха), органически взаимосвязанных между собой по эмоциональности и семантике, стихотворение в контексте романа наглядно, образно передает не только «картину мира» в представлении героя, но и язык поэта, «языковую личность» автора стихотворения.

Отражая сложный творческий процесс, Новиков показывает, как нередко в одном стихотворном послании совмещаются у Пушкина чувства, испытанные в разное время и к разным героиням. В юности Пушкин любил Бакунину и написал ей послание. Новиков показывает, что образ Бакуниной, первой его детской любви, часто становился между ним и другими любимыми женщинами. Этот образ присутствует и во время его встреч с Керн: «Она коротко глянула на прощанье бархатными своими, грустно-прелестными глазами... Глаза эти были и взгляд - как у Бакуниной: первая его детская любовь...» (с.483). Образ Бакуниной как «мимолетного видения», по версии Новикова, присутствует и в послании Пушкина Керн «Я помню чудное мгновенье»: «...Отъезд был короткий: Прасковья Александровна отъездов своих не затягивала. Пушкину удалось увидеть Керн на минуту наедине. Он исполнил ее пожелание и поднес ей «Онегина», но меж неразрезанных листов его она усмотрела вчетверо сложенный лист почтовой бумаги. Рука его дрогнула, когда он передавал эти стихи, написанные им ночью. Они у него вылились без напряжения и были легки, как дыхание. Но смутно стояло в душе: отдавать ли? Неизмеримо они превосходили, это он знал, стихотворение «К ней», написанное им для Бакуниной, но по существу это те же стихи, и было в них то же самое чувство. Керн на него поглядела, но ей невозможно было прочесть его скрытую думу. Тогда она развернула листок, и стала читать. Стихи эти шли к самому сердцу: «Я помню чудное мгновенье: //Передо мной явилась ты, //Как мимолетное виденье, //Как гений чистой красоты. //В томленьях грусти безнадежной, //В тревогах шумной суеты // Звучал мне долго голос нежный //И снились милые черты. // Шли годы. Бурь порыв мятежный // Рассеял прежние мечты, //И я забыл твой голос нежный, //Твои небесные черты. //В глуши, во мраке заточенья //Тянулись тихо дни мои //Без божества, без вдохновенья, //Без слез, без жизни, без любви. //Душе настало пробужденье, //И вот опять явилась ты, //Как мимолетное виденье, //Как гений чистой красоты. //И сердце бьется в упоенье, //И для него воскресли вновь // И божество, и вдохновенье, //И жизнь, и слезы, и любовь». Грудь ее задышала неровно и часто, зарозовело лицо. - Как я вам благодарна! Как восхитительно это! - И она прижала листок к груди. У Пушкина также плыло в голове. Он уже вовсе забыл о Бакуниной и сознавал только одно: милая Керн уезжала, и он остается один и будет томиться, и ждать ее возвращения, и... дождется ли?

Анну Петровну торопили. Она открыла дорожную свою шкатулку и хотела спрятать «Онегина» и посвященные ей эти стихи. Но что-то словно бы ее осенило. Она улыбнулась и проговорила растроганная: - Как это странно! Первая ваша строка: «Я помню чудное мгновенье» - это о том, как вы в первый раз меня увидали. И вот император... Пушкин прервал ее, сразу почти задохнувшись... - Что император?- Руки его похолодели. - И император - как вы. Он обратился ко мне с точно такою же фразой: «Я никогда не забуду первого мгновенья, как вас увидел!» У Пушкина зароилось в глазах, он судорожно вырвал листок и ни за что не хотел его возвращать. Впрочем, отнять совсем и разорвать его было бы невозможно, и он наконец прекратил сопротивление... Так чудное это мгновенье стало истинно только мгновением... Так на путях его жизни снова возник - Александр!».

Послание Керн - одно из немногих стихотворений Пушкина, которые Новиков полностью воспроизводит на страницах своего романа. Его читает сама Керн. Текст является важной составной частью всей изображенной сцены, которая заканчивается разочарованием Пушкина. Изображая отношения Пушкина с Анной Петровной Керн, Новиков показывает, что послание Пушкина, положенное позднее на музыку и ставшее классическим романсом, выражает отношение поэта не только к Анне Петровне, но и к другим женщинам, которых любил поэт, в том числе к первой юношеской любви - Бакуниной. Сравним написанное Пушкиным в 1817 году, стихотворение «К ней», посвященное Бакуниной: «В печальной праздности я лиру забывал, //Воображение в мечтах не разгоралось, //С дарами юности мой гений отлетал, //И сердце медленно хладело, закрывалось. //Вас вновь я призывал, о дни моей весны, //Вы, пролетевшие под сенью тишины, //Дни дружества, любви, надежд и грусти нежной, //Когда, поэзии поклонник безмятежный, //На лире счастливой я тихо воспевал //Волнение любви, уныние разлуки - //И гул дубрав горам передавал //Мои задумчивые звуки... //Напрасно! Я влачил постыдной лени груз, //В дремоту хладную невольно погружался, //Бежал от радостей, бежал от милых муз //И - слезы на глазах - со славою прощался! //Но вдруг, как молнии стрела, //Зажглась в увядшем сердце младость, //Душа проснулась, ожила, //Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость. //Все снова расцвело! Я жизнью трепетал; //Природы вновь восторженный свидетель, //Живее чувствовал, свободнее дышал, //Сильней пленяла добродетель... //Хвала любви, хвала богам! //Вновь лиры сладостной раздался голос юный, //И с звонким трепетом воскреснувшие струны //Несу к твоим ногам!..».

В нем любовь представляется юным поэтом как источник вдохновения. Послание к Керн повторяет сюжет и композицию этого раннего стихотворения Пушкина. Оба стихотворения состоят из трех сверхфразовых единств почти одинаковой эмоциональной тональности: радость сменяется грустью, тоской, а затем радость - вдохновение воскресает с еще большей силой. Но стилистика посланий разная. Послание к Керн писал уже зрелый поэт, в совершенстве владевший мастерством художественного слова. Существенно изменился поэтический слог Пушкина. Вместо условной символики, свойственной раннему Пушкину, наблюдаем лаконичный слог поэта-реалиста. Однако же явная связь послания Керн с посланием Бакуниной и целым рядом других ранних стихотворений очевидна. Поэтому исторический романист совершенно прав, на наш взгляд, когда интерпретирует послание Керн не только и не столько как личностное, персональное, сколько как пушкинский гимн возвышенной человеческой любви, дающей поэту вдохновение. Такому возвышенному отношению к любви соответствуют и языковые средства послания: чудное мгновение, гений чистой красоты, сердце бьется в упоенье, воскресли вновь в божестве, и вдохновенье и другие слова, словосочетания с высокой экспрессивной окраской. Художественно-стилистической важностью для понимания духовного мира Пушкина и его поэтики обусловлено и включение послания в текст романа в его полном объеме.

В южной ссылке Пушкин не раз вспоминает своего друга Чаадаева. В связи с этим на страницах романа Новикова воспроизводится ранее написанное послание «К Чаадаеву»: «Спешно покидая Петербург, Пушкин забегал к Чаадаеву проститься перед отъездом. Тот спал, и он не велел его будить. Так они и не повидались. Но вот перед отбытием из Юрзуфа генералу Раевскому были доставлены важные бумаги из Киева, а среди них оказалось, между прочим, и письмо Чаадаева к Пушкину, пришедшее в Киев на адрес Раевских. Чаадаев в нем выговаривал другу и обронил несколько горьких слов о непрочности дружбы. Неужели же из-за того, что он, покидая Петербург, не простился с Чаадаевым, тот усомнился в его чувствах? Пушкин присел на одинокий камень, сильно за день прогретый горячим и пристальным солнцем. Он задумался и ушел весь в себя: «Любви, надежды, тихой славы //Не долго тешил нас обман, //Исчезли юные забавы, //Как сон, как утренний туман; //Но в нас горит еще желанье, //Под гнетом власти роковой //Нетерпеливою душой //Отчизны внемлем призыванье. //Мы ждем в томленье упованья //Минуты вольности святой, //Как ждет любовник молодой //Минуты верного свиданья. //Пока свободою горим, //Пока сердца для чести живы, //Мой друг, отчизне посвятим //Души прекрасные порывы! //Товарищ, верь: взойдет она- //Заря пленительного счастья, //Россия вспрянет ото сна, //И на обломках самовластья //Напишут наши имена!». Пушкин припомнил сейчас эти стихи, написанные им Чаадаеву еще так недавно, и перед ним, живые, воскресли восторженные их ночные беседы, чтения, споры». Вслед за этим Новиков показывает, как Пушкин создает новое послание Чаадаеву, в ответ на его письмо: «Солнце склонялось к закату. Миром и тишиной дышало окрест. Как бы сами собою слагались в душе легкие строки, перебивая друг друга... они колыхались в нем в такт неспешной походке - строки о собственном друге и о себе самом: « Чаадаев, помнишь ли былое? //Давно ль с восторгом молодым //Я мыслил имя роковое //Предать развалинам иным? //Но в сердце, бурями смиренном, //Теперь и лень и тишина, //И в умиленье вдохновенном, //На камне, дружбой освященном, //Пишу я наши имена» (с.98-100).

Как видим, Новиков заставляет своего героя вспомнить стихи юности, наиболее символичные, значимые в цикле его вольнолюбивых произведений. Хотя в романе описывается более поздний период жизни поэта, однако писатель находит возможность, чтобы на страницах его произведения прозвучали и те свободолюбивые поэтические творения раннего Пушкина, за которые он и был отправлен в ссылку. Их поэтика и стилистика созвучны и вольнолюбивой лирике, написанной в южной ссылке, в Михайловском; «под гнетом власти роковой», «отчизны внемлем призыванье», «пока сердца для чести живы, отчизне посвятим души прекрасные порывы», «на обломках самовластья напишут наши имена», и т.д. Во втором послании, написанном в Крыму, в подтверждение того, что «их имена уцелеют на обломках самовластья» Пушкин сообщает Чаадаеву: «На камне, дружбой освященном, Пишу я наши имена». Приводимые романистом тексты посланий позволяют глубже и нагляднее, пушкинскими же языковыми средствами раскрыть внутренний мир поэта, его психологическое состояние в тот или другой период жизни.

Внутреннее состояние Пушкина в период южной ссылки хорошо выражено также еще в одном послании «К Чаадаеву». Отрывок из этого послания Новиков включает в свое повествование, чтобы показать, что при всей угнетенности Пушкина в этот период как «ссылочного невольника», он сохраняет внутреннюю, духовную свободу для плодотворного, творческого труда: «Порою все же охватывало его и острое ощущение, что он в подлинной ссылке, и ему все чаще вспоминался другой поэт-изгнанник - Овидий, сосланный Августом на берега Черного моря, в те же примерно края. И он поминал римского певца в своих стихотворных посланиях и к Гнедичу, и к Чаадаеву. И вот, стоило ему вспомнить Чаадаева - не мимолетно, а вечером, у себя, в тишине, как волнения дня уходили и уступали место раздумью, спокойной беседе: «В стране, где я забыл тревоги прежних лет, //Где прах Овидиев пустынный мой сосед, //Где слава для меня предмет заботы малой, //Тебя недостает в душе моей усталой. //И сети разорвав, где бился я в плену, //Для сердца новую вкушаю тишину, //В уединении мой своенравный гений //Познал и тихий труд и жажду размышлений. //Владею днем моим: с порядком дружен ум; //Учусь удерживать вниманье долгих дум; //Ищу вознаградить в объятиях свободы //Мятежной младостью утраченные годы //И в просвещении стать с веком наравне».

В период южной ссылки Пушкин постоянно сравнивает себя с Овидием, сосланным императором Августом на берега южного Крыма. Здесь он написал послание «К Овидию». И этот мотив духовного родства двух великих поэтов-изгнанников постоянно присутствует на страницах романа, повторяется в коротких отрывках из стихотворений Пушкина. Раскрывая душевное состояние Пушкина в этот период южной ссылки, его размышления, его стремление к познанию с тем, чтобы «в просвещении стать с веком наравне», романист небольшими фрагментами из стихотворений поэта, состоящими из 1-2 сверхфразовых единств, как бы заставляет читателя почувствовать, ощутить живое пушкинское слово.

Сюжетно-композиционные функции воспроизводимых стихотворных текстов в романах о Пушкине очень разнообразны. Нередко чтение стихов в романах сопровождается их критическим анализом. Вот как, например, Новиков изображает чтение поэтом своего «Бахчисарайского фонтана» Александру Раевскому: «С Александром Раевским Пушкин виделся часто... Они много и о разных вещах говорили. Пушкин читал ему «Бахчисарайский фонтан». Поэзия до этого слушателя до ходжа с трудом, но тем интереснее были отдельные его злые замечания. Он очень издевался и хохотал над «обмороком в бою» хана Гирея и с наслаждением повторял: «Он часто в сечах роковых //Подъемлет саблю и с размаха //Недвижим остается вдруг, //Глядит с безумием вокруг, //Бледнеет, будто полный страха, //И что-то шепчет, и порой //Горючи слезы льет рекой». Хорошо, что хоть слезы порой проступают, а то совсем статуя, монумент. Пушкину трудно было что-нибудь возразить. Ему живо вспомнилось, как в Юрзуфе однажды он так же задумался над неподвижным своим черкесом, который, невзирая на это, «шашкою сверкал». Ты прав, - отвечал он Раевскому. - Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Читателя это может смешить.

Александр Николаевич был доволен, но все не унимался: А впрочем, и слезы его делу не помогают. Это просто какой-то второй Бахчисарайский фонтан: монумент, источающий влагу!

Пушкин на это ничего не ответил, но про себя подумал: «А что ж, это и критика, и неплохая моя находка!». Он очень ценил такие непроизвольно возникавшие соответствия, и стихи остались, как были».

Приведенный микротекст из «Бахчисарайского фонтана» вызывал едкие замечания в литературной критике пушкинской эпохи, которые и послужили документальной основой диалога героев. Документирован в данном эпизоде и ответ поэта на критическое замечание. Ответ Пушкина на критику Раевского в приведенном отрывке воспроизводит подлинные слова поэта. В одной журнальной статье поэт писал: «Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами» (СЯП). Актуальными в поэтическом и метапоэтическом языке Пушкина были и слова «критика» и «находить», употребляемые историческим романистом в мысленной реплике поэта. Слово критика в творчестве Пушкина употребляется 184 раза, находить, находки - 152 раза. Часто употребляются с той же семантикой, что и в романе. Сравним: «Не внемля критике суровой, Он вечно тот же». «Сердечно благодарю тебя за стихи. Критику отложим до другого раза. «Я был рад нечаянной находке», «Евгений смотрит: видит лодку; Он к ней бежит как на находку». Все это свидетельствует о том, что открытое воспроизведение стихов Пушкина в романе одновременно сопровождается и завуалированной стилизацией речи поэта.

Аналогичную сцену критического отношения Александра Раевского к приведенному микротексту «Бахчисарайского фонтана» изображает и Гроссман: «Пушкин стал читать. Понемногу он увлекся. Поэма покорила слушателей. Она уже подходила к концу, как вдруг раздался резкий смех Александра Раевского. Пушкин остановился и недоуменно оглянулся: уж не произошло ли что-нибудь? - Чему это вы?- спросил он недовольно. - Повторите-ка еще раз это место! - Какое? - Про Гирея в бою. Пушкин повторил: «Он часто в сечах роковых // Подъемлет саблю, и с размаха //Недвижим остается вдруг, //Глядит с безумием вокруг, //Бледнеет...». Остановился и услышал, что смеются уже оба брата. - Нельзя оставаться недвижимым с размаха: инерция не допустит. Нельзя представить себе воина, стоящего в суматохе боя неподвижно, с поднятой саблей. Будь он трижды хан, все равно его опрокинут и сомнут, как простого ратника. А вы еще уверяете, что он часто в битвах роковых так безумствует.

Александр говорил серьезно. Пушкин поник головой. - Вы совершенно правы. Но что делать? Молодые пииты вообще не умеют изображать физическое движение страстей. Их герои всегда содрогаются, скрежещут зубами, хохочут и бледнеют. Все это смешно, как мелодрама. - Оставьте все как есть. Публика ничего не заметит. - Само собою. Если бы я слушал вашего брата, то и «Пленник» не скоро бы увидел свет. Там заставлял смеяться характер героя. Согласен, характер «Пленника» неудачен, но это значит только, что я не гожусь в герои романтической поэмы».

Гроссман воспроизводит в своем романе те же стихи из «Бахчисарайского фонтана», которые вызвали замечания критиков. Воспроизводит он, вслед за Новиковым, и подлинные слова Пушкина о том, что «молодые писатели не умеют изображать физические движения страстей», которые ситуативно выражают согласие поэта с критикой, однако же текста своей поэмы Пушкин не меняет. То, что оба писателя акцентируют внимание на этом эпизоде, свидетельствует о его важности в понимании характера Пушкина как поэта, как творца. Пушкин согласен с логической критикой его стихов, однако как гений интуитивно чувствует и понимает, что в поэтическом тексте не все соответствует логике, художественные образы не всегда строятся по законам логики. Тем более, что «Бахчисарайский фонтан» - это поэма романтическая. А романтические образы часто очень далеки от жизненных реалий. Очевидно, поэтому, верный своей творческой интуиции, Пушкин даже под воздействием критики не меняет «алогичного» образа, оставляет все, как есть.

В романе Гроссмана колкие, едкие замечания Пушкину приходится выслушивать и в кругу офицеров-декабристов при чтении его стихотворения «Наполеон на Эльбе»: «Не сердись, майор, сейчас я утешу тебя прекрасным произведением... - Стихотворение называется «Наполеон на Эльбе». - Позвольте! - вскочил Пушкин и густо покраснел. - Прошу вас не читать. Это ж мои лицейские стихи. Мне едва пятнадцать лет было, когда я их писал. Пожалуйста, Федор Николаевич, не читайте - Читай, читай! - потребовал теперь уже майор. - Если о Наполеоне, так я и в стихах слушать буду. А господин поэт пусть перед нами ответ держит.

Майора все поддержали. И Луганин начал: «Вечерняя заря в пучине догорала, //Над мрачной Эльбою носилась тишина, //Сквозь тучи бледные тихонько пробегала //Туманная луна... Не бледная ли луна сквозь тучи и туман? - заметил майор. - Это новый оборот,- возразил ему Горчаков. - У тебя вкусу нет! Слушай лучше и не перебивай!: Уже на западе седой, одетый мглою, //С равниной синих вод сливался небосклон. /Юдин во тьме ночной над дикою скалою //Сидел Наполеон. Не ослышался ли я? Повтори! - снова перебил чтеца майор. Луганин повторил. -Ну, любезный, высоко же взмостился Наполеон! На скале сидеть можно... Но над скалою! Слишком странная фигура! - Ты несносен! - воскликнул Горчаков. Он страдал за любимого поэта. Луганин обращая ни на кого внимания, продолжал читать: В уме губителя теснились мрачны думы, //Он новую в мечтах Европе цепь ковал //И, к дальним берегам возведши взор угрюмый, // Свирепо прошептал: // «Вокруг меня все мертвым сном почило, //Легла в туман пучина бурных волн... Шептать свирепо! «Легла в туман пучина волн»! Это хаос букв! - Раевский говорил так, как будто Пушкина среди них не было. - А грамматики вовсе нет. «Почило» тут весьма неудачно. - Не мешайте, господа! - рассердился наконец и Луганин.-Я перестану читать! -Нет, читай, читай! - в один голос закричали все.

Пушкин молчал. Луганин продолжал: Я здесь один, мятежной думы полн... //О, скоро ли, напенясь под рулями, //Меня помчит покорная волна... - Видно, господин поэт никогда не ездил по морю. Волна пенится не под рулем, а под носом: И спящих волн прервется тишина?.. //Волнуйся, ночь, над эльбскими скалами! Повтори!.. Ну, любезный друг, ты хорошо читаешь, он хорошо пишет, но я слушать не могу. На Эльбе ни одной скалы нет! - Да это поэзия, поэзия, а не учебник географии! - вскричал Горчаков. - И твои ученые замечания не у места!» (283-285).

Естественно, что колкость замечаний в данной сцене, сделанных майором Раевским, членом «Южного общества» декабристов, объясняется не только реальными недостатками ранних стихов поэта, но и желанием революционно настроенных офицеров видеть в Пушкине поэта-гражданина, автора «Вольности» и других стихотворений, восславивших свободу. Обращает на себя внимание и методика воспроизведения текста стихотворения небольшими частями: в начале в форме отдельных сверхфразовых единств, а в конце - даже в форме частей этих единств. Это позволяет писателю, с одной стороны, инсценировать развернутую критику романтического стихотворения Пушкина, а с другой, - выразительнее передать его стилистические черты с яркими определениями (Эльба мрачная, тучи бледные, луна туманная, небосклон седой, воды синие, скала дикая, думы мрачные, взор угрюмый, сон мертвый, волны бурные и т.д.), метафорами (вечерняя заря в пучине догорала, он новую в мечтах Европе цепь ковал, легла в туман пучина бурных волн), характерными для ранних произведений поэта.

Не проходят романисты и мимо творческой лаборатории великого поэта. Посредством воспроизведения текстов, в частности, черновых вариантов, писатели показывают, что Пушкин как великий художник слова очень требовательно относился к своей работе над образами, над стилем произведений. Вот сцена из романа Новикова, изображающая Пушкина за работой над «Кавказским пленником»: «А Пушкин любил после сна - сразу же в море! Так и сейчас он потянулся было уже за одеждой, но взор его упал на тетрадь, которую с вечера так и забыл на столе. Там было написано посредине страницы: // КАВКАЗ // Поэма II 1820... Да, кавказская эта поэма должна быть о тех именно думах и чувствах, которыми исполнена была его юность и которые покинули его теперь навсегда... Навсегда ли?... И, улыбнувшись невольно над собою самим, он стал пробегать глазами начало поэмы: «Один в души Кавказских гор, //Покрытый буркой боевою, //Черкес над шумною рекою //В кустах таился. Жадный взор //Он устремлял на путь далекой, //Булатной шашкою сверкал //И грозно в тишине глубокой //Своей добычи ожидал».

Она не очень давалась еще - эта поэма о русском юноше, попавшем в плен к горцам, и о любви к нему прелестной черкешенки. Да и сами стихи... Ему не понравилось - в одном ряду такие разнородные глаголы: жадно вглядывался и ждал добычи - это одно, это скорей состояние человека, чем его действие, и тут же - шашкою сверкал! Что же он - размахивал ею? Зачем? Эта строка действительно как взмах шашки, рассекает всю картину... Плохо! Пушкин наморщил лоб и уже тронул было огрызок пера, но Раевский проснулся и окликнул его...» (с.73-74).

Романист, как видим, показывает критический анализ поэтом первоначального текста, который не вошел в чистовой вариант поэмы. Сама фраза «Булатной шашкою сверкал» весьма выразительна, как выразителен и весь приведенный отрывок, но ситуативно она здесь не совсем уместна, «выбивается» из общего контекста. Характеризуя требовательность Пушкина к своим стихам, весь этот эпизод с приведенным сверхфразовым единством и его критическим анализом одновременно показывает и кропотливую работу поэта над языком своих произведений.

Критический анализ стихов, работа над их совершенствованием - это неотъемлемые атрибуты творчества любого великого поэта. Естественно, что этот сложный творческий процесс, сопровождающийся тщательной работой над рукописью, находит свое отражение и в романе Гроссмана. Вот как в нем описывается черновая работа Пушкина над текстом «Кавказского пленника»: «Возле постели на столе, на стульях и на полу были разбросаны бумаги и книги. Перед ним лежала толстая книга в простом переплете. Пушкин макал гусиное перо в помадную банку с чернилами и писал. Иногда задумывался, грыз перо, бросал его, брал новое, снова макал, и писал, и снова грыз. И кажется, не столько писал, сколько зачеркивал. Наконец он положил книгу на стол, не закрывая, чтобы просохли чернила. Затем из-под вороха бумаг вытащил маленькую тетрадку в картонном переплете и стал ее перелистывать. Это был черновик его новой поэмы в романтическом роде - «Кавказ». Он усмехнулся: так все это было ново и свежо, так не похоже на те поэмы, которые до сих пор писались на святой Руси. Рукописи от него досталось порядочно. Она была перемарана и перечеркнута так, что ни одной целой строчки не осталось. Даже он сам не мог бы как следует разобраться в этом хаосе букв и черточек. Теперь, в беловой тетради, поэма принимала совсем другой вид. Даже название изменено - «Кавказский пленник». И правильно! Герой поэмы, русский офицер, служит на Кавказе, принимает участие в делах против горцев и попадает к ним в плен. Если же назвать поэму по имени края, то читатель подумает, что предметом стихотворения должна быть жизнь кавказских народов. Он не найдет ее и будет разочарован. Да и критика справедливо скажет, что эта жизнь мало описана, и разбранит поэта. Нет, все дело в герое. И чтобы поэма стала ближе к жизни, в ней показан даже характер героя, чего до сих пор авторы поэм не делали. Конечно, характер герою он даст свой. И если характер пленника будет неудачен, значит, он не годится в герои романтического стихотворения. Правда, имени герою он не даст. Поэма не повесть. Кроме того, не надо всего высказывать: в этом тайна занимательности. Но любовь к свободе, неудовлетворенность жизнью - все это герой переймет у автора. Переймет и его страдания неразделенной любви: «Когда так медленно, так нежно //Ты пьешь лобзания мои, //И для тебя часы любви //Проходят быстро, безмятежно; //Снедая слезы в тишине //Тогда, рассеянный, унылый ф //Перед собою как во сне, //Я вижу образ вечно милый; //Его зову, к нему стремлюсь, //Молчу, не вижу, не внимаю; //Тебе в забвенье предаюсь //И тайный призрак обнимаю. //Об нем в пустыне слезы лью; //Повсюду он со мною бродит //И мрачную тоску наводит //На душу сирую мою».

Так говорит пленник полюбившей его черкешенке. Есть и другое его признание: «Нет, я не знал любви взаимной, //Любил один, страдал один; //И гасну я, как пламень дымный...». Оставить ли оба отрывка или один вычеркнуть? Он может ф пригодиться для другого стихотворения» (с. 52-53).

Сопоставляя черновой и чистовой варианты поэмы, писатель акцентирует внимание на личностных чертах поэта, отразившихся в этой поэме, даже в самом характере главного героя. Как личностные фрагменты, характеризующие душевное состояние Пушкина, воспроизводит писатель отрывки из поэмы, каждый из которых представляет целостное сверхфразовое единство. Эти отрывки передают страдания самого Пушкина, причем характерными для его романтической поэтики речевыми красками.

Подчеркивая внутреннюю, духовную близость Пушкина к декабристам, Гроссман показывает, как, в каком направлении Пушкин работал над текстом стихотворения «Андрей Шенье», написанным в год декабрьского восстания: «Что делать поэту среди политических бурь? Рылеев и Пущин отвечали просто: погибнуть. Но  разве можно в двадцать пять лет принять такой ответ и не содрогнуться? Так погиб Андрей Шенье, казненный Робеспьером. Образ юного страдальца все больше и больше овладевал вниманием Пушкина. Постепенно он стал набрасывать элегию, которую назвал «Андрей Шенье». Она должна была напоминать о борцах против всякого самовластия: «Заутра казнь, привычный пир народу; //Но лира юного певца //О чем поет? Поет она свободу: //Не изменилась до конца!».

Исторически это было неверно. Шенье вступился за сверженного короля и написал просьбу о сохранении ему жизни. Лира его никогда не воспевала народной свободы. Но поэт восстал против кровавого зверя, против носителя идей террора. Этого Пушкину было достаточно. Он попрал историческую правду ради созданного им образа героя, борца за свободу, сложившего голову на плахе. Перед казнью Шенье испытал приступ малодушия. Но оно было кратковременно. Гордый и сильный духом борец воспрянул: «О нет! //Умолкни, ропот малодушный! //Гордись и радуйся, поэт: //Ты не поник главой послушной //Перед позором наших лет; //Ты презрел мощного злодея; //Твой светоч, грозно пламенея, //Жестоким блеском озарил //Совет правителей бесславных; //Твой бич настигнул их, казнил //Сих палачей самодержавных; //Твой стих свистал по их главам...». Конечно, Пушкин писал это уже о себе. К историческому Шенье стихи не имели никакого отношения. Классик из классиков, Шенье не писал ни сатир, ни эпиграмм» (с. 430 431).

Сопоставляя пушкинского героя с Шенье историческим, писатель показывает не только их принципиальное отличие, но и то, что Пушкин сознательно отступает от исторического Шенье, сознательно меняет его образ, чтобы иносказательно воспеть революционный подвиг, борьбу с самодержавной тиранией во имя свободы. В письме к Вяземскому Пушкин писал: «Читал ли ты моего Шенье в темнице? Суди о нем, как иезуит - по намерению». Это намеренное отступление поэта от исторического Шенье романист выражает в форме несобственно прямой речи Пушкина: «Поймет ли его намерение русский читатель? Вряд ли, но что делать? Авось когда-нибудь найдется умный человек, он раскроет мысль поэта, скрытую иносказанием, и объяснит другим. А без иносказаний у нас и писать нельзя» (с. 431). Изображая, таким образом, солидарность Пушкина с декабристами в год их выступления на Сенатской площади, писатель посредством пушкинских текстов воспроизводит и пламенный язык поэта: «заутра казнь, привычный пир народу», но «лира юного певца поет свободу, «гордись и радуйся поэт: ты не поник главой послушной перед позором наших лет», «ты презрел мощного злодея», «твой светоч грозно пламенея, жестоким блеском озарил совет правителей бесславных: твой бич настигнул да, казнил сих палачей самодержавных», «твой стих свистал по их главам»... и т.д. Все это колоритно воспроизводит подлинный язык Пушкина как певца свободы, поэтику и стилистику его вольнолюбивой лирики.

После казни декабристов Пушкин создает знаменитое стихотворение «Арион», в котором в иносказательной форме выражает свою солидарность с ними в борьбе за свободу. Сложную работу над текстом, сам ход мыслей поэта, стремление поэта точно указать свое место в декабрьском восстании Гроссман опять-таки раскрывает с помощью текстовых включений, в том числе посредством сопоставления предварительного и окончательного вариантов стихотворения: «В первую годовщину казни пяти декабристов Пушкин стоял на берегу Невы и всматривался в очертания Петропавловской крепости. Там были задушены первые борцы за русскую свободу. А далеко ли было до того, чтобы и он разделил их судьбу? Как случилось, что он избежал виселицы? И кто знает, избежал ли? В альбом Екатерины Ушаковой он писал: «Изнывая в тишине, //Не хочу я быть утешен, - //Вы ж вздох - нетель обо мне, //Если буду я повешен?».

Глядя на перстень, который подарила ему на прощание Элиза, он взывал: «Храни меня, мой талисман, //Храни меня во дни гоненья, //Во дни раскаянья, волненья: //Ты в день печали был мне дан. //Когда подымет океан //Вокруг меня валы ревучи, //Когда грозою грянут тучи, //Храни меня, мой талисман».

Встречаясь когда-то с Пестелем, Охотниковым, Орловым, майором Раевским и чувствуя в них политических заговорщиков, Пушкин сравнивал их с рыбаками, жителями водной стихии. Тогда он отделял себя от них. Теперь, вглядываясь в мрачную крепость, он сближал свою судьбу с судьбою казненных декабристов. Прежнее иносказание представилось ему в новом виде. Судьба кифариста с острова Лесбос Ариона, о котором упоминал Овидий в своем «Искусстве любви», показалась ему сходной с его судьбой. Морская стихия должна была поглотить Ариона, но дельфин спас его, покоренный певческим даром кифариста. Он записал: «Нас было много на челне... //А он, беспечной веры полн, //Пловцам он пел...». Но где же тогда находился певец? Кто был он и о чем пел пловцам? Нет, писать, так уж всю правду! И он написал по-другому: «Нас было много на челне; //Иные парус напрягали. //Иные дружно упирали //В глубь мощны весла. В тишине //На руль склонясь, наш кормщик умный //В молчанье правил грузный челн; Л А я - беспечной веры полн, - //Пловцам я пел...Вдруг лоно волн //Измял с налету вихорь шумный... //Погиб и кормщик и пловец! - //Лишь я, таинственный певец, //На берег выброшен грозою, //Я гимны прежние пою //И ризу влажную мою //Сушу на солнце под скалою». Но ведь ежели сохранить прежние гимны, то ризы не высушить! Что же делать?» (с. 470-472). Текст пушкинского «Ариона» носит яркий иносказательный характер. Неподготовленному читателю не всегда понятен его подлинный смысл. Поэтому романист своим текстом и другими пушкинскими текстами этого периода как бы подготавливает читателя к пониманию символической поэтики «Ариона». Именно конструкция «поэтический текст в художественно-историческом тексте», короче, «текст в тексте» позволяет донести до неподготовленного, не посвященного во все тонкости пушкинской стилистики этого времени читателя подлинный смысл таких поэтических слов и выражений, как челн, кормщик, пловцы, певец, «на руль склонясь, наш кормщик умный в молчанье правил грузный челн», «вдруг лоно волн измял с налету вихорь шумный», «погиб и кормщик и пловец» и т.д.

Показывая сложную творческую работу Пушкина над своими произведениями, над художественными образами, В. Гроссман приводит на страницах романа черновые варианты «Евгения Онегина». Раскрывая, например, отношения между поэтом и графиней Воронцовой, которая, по мнению писателя, вместе с Александром Раевским были основными прообразами главных героев «Евгения Онегина», Гроссман в целом ряде случаев показывает Пушкина за чтением ей только что написанных частей романа: «Отрывки из третьей главы «Онегина» Пушкин читал только графине Воронцовой. Он прочитал ей строфу: «Мне было грустно, тяжко, больно, //Но, одолев мой ум в борьбе, /Юн сочетал меня невольно //Своей таинственной судьбе. //Мою задумчивую младость /Юн для восторгов охладил. //Я неописанную сладость //В его беседах находил; //Я стал взирать его очами; //С его печальными речами //Мои слова звучали в лад; //Открыл я жизни бедный клад //В замену прежних заблуждений, //В замену веры и надежд...».

- Эти стихи я вычеркнул из романа, но все же хотел, чтобы вы их знали. - Понимаю. Это вы о Раевском? - прямо спросила графиня. У Пушкина не хватило духу лукавить. Он утвердительно кивнул головой. - Вы его друг. Скажите, что вы думаете о нем? - Видите ли, графиня, всех людей можно разделить на скептиков, или циников, и восторженных, или энтузиастов. Опыты учат, что скептики ничего значительного не совершили ни в поэзии, ни в политике, ни даже в промышленности. Они только мешали, да отговаривали, да расхолаживали, да препятствовали. Разве была бы открыта Америка, если бы Колумб был скептиком? Разве скептик мог совершить подвиг Магеллана и на утлом суденышке обойти земной шар? Не скептик разбил немцев на Чудском озере, не скептик изгнал татар из России, не скептики одолели полчища Наполеона. Если бы Михайло Ломоносов был скептиком, разве он покинул бы Холмогоры, разве он мог бы стать первым русским ученым? И в наши дни если кто и свернет русскую историю со старой дороги, также, наверное, не скептик, и не циник. Потому что скептики приходят всегда на готовое. - А может такой человек любить? - Любить всякий может. Себя, во всяком случае. Только у одного любовь - поэма, а у другого смахивает на эпиграмму или пародию» (с. 403-404).

Приведенная Гроссманом строфа, представляющая собой одно целостное сверхфразовое единство, как излишне личностная, вычеркивается Пушкиным из романа. Но исторический романист воспроизводит ее, чтобы показать, как меняется отношение поэта в одесский период к Александру Раевскому. Если раньше он испытывал очень сильное влияние его взглядов, его «речей», то теперь он стал все более критически его оценивать. В связи с этим меняется и образ Онегина: он все более становится обобщенным, социально значимым. В следующей части повествования романист воспроизводит черновой вариант другого текста: «Вторая глава, или песнь, романа была давно закончена, а Елизавета Ксаверьевна все гадала о том, как сложится жизнь Татьяны. Однако говорить об этом с автором она никогда бы не решилась и терпеливо ждала, когда Пушкин прочитает ей третью песнь, где должны были встретиться Татьяна и Онегин. И в конце концов услышала повесть, схожую с ее собственной. Татьяна полюбила с первой встречи и сама объяснилась в любви. Но, очевидно, поэт не сразу решил, как примет Онегин эту любовь. Когда Пушкин прочитал ей первоначальный отрывок, ей подумалось, что судьба Татьяны будет счастливее, чем ее собственная: «В постели лежа, наш Евгений //Глазами Байрона читал, //Но дань вечерних размышлений //В уме Татьяне посвящал. //Проснулся он денницы ране, //И мысль была все о Татьяне. //»Вот новое, - подумал он, - //Неужто я в нее влюблен? //Ей богу, это было б славно, //Себя уж то-то б одолжил; //Посмотрим». И тотчас решил //Соседок навещать исправно, //Как можно чаще - всякий день, //Ведь им досуг, а нам не лень //...Ужель Онегин в самом деле //Влюбился?..». Елизавета Ксаверьевна не знала, что в этих стихах было немного от пушкинского сердца (с. 404-405).

И этот первоначальный текст, как излишне личностный, изменяется поэтом. А с ним еще более меняется образ Онегина, что предопределяет совершенно иную реакцию героя на письмо Татьяны, чем та, которую предполагала графиня Воронцова, судя по прочитанному ей отрывку. В заключение романист изображает сцену, которая показывает, как графиня отнеслась к письму Татьяны, к ее отчаянному поступку: «Прошло много дней. Пушкин не показывался у графини. Что он делал, где бывал, про то не знал даже Туманский. Но вот однажды Пушкин явился оживленный и радостный. У него был вид победителя. Он наконец сладил с письмом Татьяны к Онегину. Сначала он набросал содержание письма прозой. Потом собирался так в прозе его и оставить. Но вдруг явилось счастливое вдохновение. Однако прежде ему пришлось описать, как Татьяна решилась на такой опасный шаг.

Он повел свою героиню сложным, извилистым путем. Сначала Татьяна в наивности души поддается зову природы: «Пора пришла, она влюбилась. //Так в землю падшее зерно //Весны огнем оживлено...». Опрометчивый шаг Татьяны навеян опасной книгой, французским романом. Она, бедная, боится, что Онегин будет ее презирать, и поэтому не подписывает своего письма. Все это графиня узнала, когда осталась с поэтом наедине. Но вот чтение письма закончено. Пушкин взглянул на графиню. Она сидела молча, и крупные слезы катились у нее из глаз. Пушкин снова склонился над тетрадью: «Теперь мне должно б на досуге //Мою Татьяну оправдать - //Ревнивый критик в модном круге, //Предвижу, будет рассуждать: //»Ужели не могли заране //Внушить задумчивой Татьяне //Приличий коренных устав? //Да и в другом поэт не прав: //Ужель влюбиться с первой встречи //Она в Онегина могла, //И чем увлечена была, //Какой в нем ум, какие речи //Ее пленить успели вдруг?» //Постой, поспорю я мой друг». Он услышал шорох платья. Ему на плечи легли нежные руки, и губы графини коснулись его щеки. - Это я за всех нас!» (с. 405-406).

Выполняя важную сюжетно-композиционную роль в раскрытии творческой диалектики становления художественного образа, его развития, изменения в процессе создания, воспроизводимые Гроссманом на страницах романа отрывки чернового и чистового вариантов «Евгения Онегина» показывают сложную творческую работу поэта над художественным текстом, работу над его языком и стилистикой.

Романы Новикова «Пушкин в изгнании» и В. Гроссмана «Арион» посвящены одному и тому же периоду в жизни и творчестве Пушкина. Они близки друг другу широтой воспроизведения на их страницах поэтических текстов Пушкина, интенсивным использованием стихотворных произведений поэта как средства его художественной «само характеристики», а соответственно, и средства воспроизведения особенностей его поэтического языка. В обоих романах часто используются одни и те же пушкинские тексты. В целом ряде случаев их художественная интерпретация оказывается схожей или близкой. Но во многих случаях писатели по-разному интерпретируют, по-иному «прочитывают» пушкинские тексты и, соответственно, дают им разную художественную мотивацию.

 

АВТОР: Мануйлова И.В.