«Кромешный мир» режима и смеховая культура «Теркина на том свете» в творчестве А.Т. Твардовского

Первым сказал о философской, мировоззренческой, а не только сюжетной связи «Василия Теркина» и «Теркина на том свете» Ф. Абрамов, который справедливо рассматривал явление двух ипостасей героя как художественную реализацию «очень простой и очень народной концепции войны и мира»: «Теркин, образ Теркина отныне вместил в себе и величайший пафос утверждения, и величайшую силу отрицания. Это ли не гениально? Это ли не небывалая вещь в нашем искусстве? Да и только ли в нашем? Все, все в одном Теркине и все просто, вся сила русская и отрицание, неприятие всех мерзостей нашего общественного и экономического бытия».

«Теркин на том свете» является достойным произведением в ряду лучших сатирических полотен русской реалистической литературы. Горька судьба сатиры в отечественной словесности. Стоит вспомнить гневный смех Радищева, обличительность гоголевских произведений, трагикомизм Щедрина, не говоря уже о сатирической литературе советской эпохи, чтобы понять, что первичная реакция на слово правды со стороны власти в стране - стремительное опровержение написанного, и как непременное следствие - запрет. Не избежала этой участи и поэма об «адском Теркине» (выражение одного из читателей поэмы). Подобно своему герою автор оказался в мертвом царстве Столов, Отделов, Главлита и т.д. Однако глубокая вера поэта в необходимость своего произведения для оздоровления общественной атмосферы и полная творческая невозможность умолчать о том, что «душу жжет», подкрепленная желанием поделиться наболевшим с другом-читателем напрямую (поэту не нравилось хождение поэмы в списках), стали стимулом к продолжению работы.

Результат дал о себе знать в эпоху «оттепели». Уже после первого чтения поэмы суровое молчание и практический «аборт» (выражение самого А.Твардовского) поэмы стали главной реакцией официальной критики. И даже спустя годы, когда книга все-таки увидела свет, споры вокруг «загробного» Теркина не утихали. Страсти разгорелись вокруг постановки Театра сатиры. Главное в тезисе возмущенных критиков сводилось к тому, что, мол, автор «демобилизовал Теркина, увел его из нашей действительности». Автор тут же взял под защиту спектакль: «Нет, я не разделяю этих оценок спектакля и не признаю противопоставления его поэме. более того, я думаю, я вправе думать, что похвалы, отнесенные теперь к поэме, будто бы много потерявшей в сценическом воплощении, вызваны и подсказаны самим этим спектаклем, который помог, может быть, впервые «прочесть» ее по-настоящему людям, ранее предубежденным».

История непубликации/публикации и дальнейшего фактического запрещения «Теркина на том свете» ныне уже описана в литературоведческих работах и главным образом в литературе мемуарного характера. Особо важно, на наш взгляд, подключение к этой «внешней истории», «внутренней истории» движения «адского Теркина», которая разваривается в «Рабочих тетрадях» Твардовского 1950-60-х годов.

Обращают на себя внимание несколько важнейших моментов.

Во-первых, Твардовский после «доноса по начальству», последовавшего за чтением первой редакции поэмы редколлегией «Нового мира» и первого снятия с поста главного редактора журнала с двойной мотивировкой - гласной - «неблагонадежные страницы отдела критики» и негласной - «антисоветская поэма», поэма-пасквиль на советскую действительность - не оставил своего произведения; более того - не только не стал переделывать его «в духе указаний», но настойчиво работал в направлении обострения сатирического пафоса произведения.

Во-вторых, уверенный в необходимости большего сатирического обобщения, поэт не был столь же уверен в возможности повторного использования уже найденного образа героя, что придает работе над «загробным» Теркиным особый налет драматизма, связанный с муками творческого характера.

В-третьих, в результате особой открытости «Рабочих тетрадей» их читателям видна процессуальность включения новых проблем, обострения тем, возникновения новых мотивов, углубления характеристик героев поэмы, по сути представлен сюжет движения и реализации первой (и единственной!) собственно сатирической поэмы Твардовского.

Итак, как никакой другой документ или исследование, «Рабочие тетради» раскрывают причины опальности поэмы: в них формируются разоблачительные тенденции, выраженные в ее идейно-тематическом комплексе. Кроме того, они с очевидностью показывают, что путь поэта к духовному самостоянью шел через глубокий кризис (и его преодоление) мировоззренческого и собственно художественного порядка. Позволим себе несколько подробнее остановиться на анализе «внутренней истории» и психологическом контексте создания «Теркина на том свете».

Замысел автора, по его собственному признанию, изначально был связан с полюбившимся образом. В рабочих тетрадях читаем: «Читатель, как ребенок, хочет, чтобы ему рассказывали сказку т а к у ю, как вчера. Если он видит, что это т а ж е сказка, не нужно. Я знаю вокруг себя как автора такое отношение, в котором выражено как бы снисхождение к тому, что я пишу еще что-то, кроме «Теркина». В данном случае выгода готового имени героя в том, что вещь такой сатирической окраски при этом просто «проходимее». Тесный контакт с читателем как залог «проходимости» «сказки» был безошибочно выбран поэтом. И дело не только в том, что эти отношения не допускали и тени лицемерной лжи, позволившей поэту говорить подчас резко и насмешливо с читателем, но и необходимостью именно его оценки. В ткани произведения неоднократно мелькнут реминисценции из «Книги про бойца». Неслучайно в твардовсковедении неоднократно подчеркивалось, что «Теркина на том свете» можно рассматривать как продолжение главы «Смерть и воин». Однако обращение к социально авторитетному герою не только не упростило «прохождение» поэмы, но во многом дало возможность официальной критике выдвинуть обвинение поэту в предательстве своего героя: «Теркин против Теркина». Хотя М.И. Твардовская и пишет, что лишение поста главного редактора в 1954 г. «было пережито спокойно», все же последующее желание разобраться, «отделить то, что продолжало оставаться достойным памяти и уважения, от того, что относилось к заблуждениям времени и собственным промахам», обусловлено внутренними борениями, вызванными мучительными сомнениями поэта-государственника в правомерности происходящего: «Вчера пришел с последнего заседания, содержавшего новую неожиданность, принятую в обычном порядке. Все так, но жаль, что и в свое время казалось, что не этому лицу (речь идет о Маленкове Г.М. - Р.Ш.) эта должность, но все подавляли в себе это, искали оправдания в том-то и том-то, привыкли к «значительности» его профиля и т.п. И опять не то лицо, которое, по всенародному представлению и ожиданию, должно было еще тогда заступить. Тайна сия велика есть, а может быть, и не велика».

Если для размышлений о сути политического режима для Твардовского характерна болевая интонация, то при анализе «дел литературных» - гневно - саркастическая. Сплав боли и сарказма становится интонационной основой «Теркина на том свете».

Особое место в «Рабочих тетрадях» занимают раздумья Твардовского о гражданском поведении его «собратьев по перу». И здесь редактор «Нового мира» редко бывает однозначным. Таковы его размышления об отношениях с Фадеевым, которого Твардовский уважал как талантливого писателя, однако принять его позицию «поддакивающего» так и не смог, как, впрочем, и видимость дружеских отношений, разорванных самим же автором «Молодой гвардии». При очередной встрече бывших друзей прозревающий поэт не скрывал своей иронии над опасливой критикой «идейно выраженного» (выражение А.Твардовского) писателя: «Заговорил о некультурности рабочей молодежи. Я заметил что-то в смысле: подымай выше. Он начал возражать «под стенограмму». Я так и сказал. Он засупонился и пошел с обычным у него в таких случаях стремлением сбить тебя пафосом идейной выдержанности, отграничивающим тебя от партийной точки зрения... Какая противоестественность - затеять эту встречу с намерением не коснуться литературных дел, ничего о том, что болит. Больной человек. Совершенно ясно, что мила ему рыбная ловля, охота, выпивка на свободе от Москвы, а не штатные расписания ФЗУ... Человек только не хочет признаться, что он кругом заврался, запутался и особенно подрубил себя попыткой поправить дела наиактуальнейшим романом».

Исчезающая острота мысли, медленное угасание творческого запала, скатывающегося в сторону увлечения разного рода трибунными вещаниями констатировал Твардовский и у Шолохова. Но делал это с болью. Порой в его размышлениях проскальзывала ирония над постоянными искушениями играть по правилам навязанной игры. Например, в такой ситуации (из разговора по телефону): «Бровка: - Выступи на съезде. Ты должен это сделать. Выступи, признай ошибки и дай перспективу советской поэзии.

- Какие же ошибки?

- Ну, какие там есть.

- Какие же?

- Да все равно какие. Признай и т.д.».

Поэтому немудрено было многим, тому же Шолохову на съезде писателей вместо обсуждения насущных вопросов литературы упрекать Эренбурга в возвеличивании еврейского народа. Горькие размышления поэта по этому поводу свидетельствуют о понимании всей тяжести положения истинных писателей да и просто порядочных людей в ту эпоху, однако не избегли саркастического осмеяния Твардовского «добрые души», вроде А. Суркова. В записях поэта есть даже любопытный неологизм - «сурковствующий». Комментарий очередного заседания, предшествовавшего снятию Твардовского, при всем трагизме не заслоняет иронии автора: «Ощущение омерзения, оскорбления, усталости, почти отчаяния от всех речей и всей муры, где так-сяк, а, по Суркову, оказывается, вся «скверна» восходит к 4-м статьям «Нового мира». Стоило мне ходить за этим, сидеть там 6 часов?».

Изгнанного из «Нового мира» поэта продолжали приглашать на разного рода съезды и совещания, провоцируя на выступления. Но и теперь опальный поэт неизменно отклонял подобные просьбы. Так, в декабре 1954 года между Твардовским и сотрудниками Отдела КПСС состоялся разговор:

- Вам нужно выступить на съезде.

- С чем?

- О поэзии, конечно.

- Но когда я буду говорить о ней, то минус уже тот, что из нее исключаюсь я. А потом последние годы, премии и т.д., невозможность правдиво сказать, что дело дрянь. О «Новом мире» мне говорить не хочется.

- Подумайте. (Все интеллигентно взаимно).

Ирония над мертвящим духом лжи и лицемерия, исходящим от литературного процесса середины 50-х годов, обусловлена внутренней скорбью поэта. Надо сказать, что эта особенность иронического смеха - трагизм и едкая усмешка - будет сопровождать комическое миропонимание послевоенного Твардовского в целом. Образец такой иронии находим в тексте «Теркина на том свете», где обыгрывается понятие духа: «И без лишних притязаний / Приступал тогда к труду, / Да последних указаний / Дух всегда имел в виду //.Ведь и дух бывает разный - / То ли мертвый, / То ль живой. // За свои слова в ответе / Я недаром на посту: Мертвый дух на этом свете / Различаю за версту».

Так, дух передовых, жизненно важных решений (читай: партийных) иронически снижается до мертвящих, уничтожающих. Основная мишень - живая, творческая мысль.

Такая, например, как у А.Фадеева. Известно, что в последнее время автор «Молодой гвардии» работал над романом о «победном шествии технического прогресса» на советских новостройках. Однако в определенный момент работа зашла в тупик. За внешними причинами, связанными, якобы со страхом автора показать устаревшие технологии ко времени выхода романа, крылись другие, более драматичные причины. Их совершенно точно и безошибочно определяет Твардовский: «Так, мол, у него был конфликт нового со старым и враждебным, ан, оказалось, что новое это в действительности несостоятельно, а старое реабилитировано. Боже мой, да это ли не конфликт, характернейший для времени.

Нет, ему нужно, чтоб он совпадал с последними решениями. - Всего этого нужно было ждать, отсюда и полиневрит». Страдания Фадеева оказались духовно понятными Твардовскому, переживавшему их не менее глубоко: «Литературная жизнь - уныние и жалость. Стыд - ни о какой литературе нет речи при встречах литераторов. Умеренная выпивка, подогретое оживление в вокальных формах».

Следующий, 1955 год, стал наиболее тяжелым для поэта. И дело не только в отлучении от редакторства, а в том, что Твардовскому было невыносимо погрузиться в бездну лжелитературного окружения, не смея ничего исправить, не изменяя себе: «Боже мой, за что ни возьмись, нужно напряжение лжи и натяжек. А уже не могу, не хочу - хоть что хочешь».

Внутренне драматический и одновременно решительный отказ от «лжи и натяжек» выводит Твардовского из кризиса и дает силы для работы, несмотря на горькое признание: «Нет, конечно, после аборта загробного Теркина надо же мне продолжиться в поэзии, тем более что, по счастью, есть то, что было д о и что даже по понятиям вурдалаков (курсив мой - Р.Ш.) можно и нужно продолжать. И душа замирает при мысли о том, что не того ждут от меня вурдалаки, что могу и хочу, а того, чего я не хочу и не могу». Рабочие тетради поэта обнажают истоки горького смеха «загробного» Теркина.

На современном этапе изучение комических ресурсов поэмы стоит особенно остро, поскольку специальной работы, посвященной специфике смеха поэмы, пока не существует. Отдельные моменты поэтики «Теркина на том свете» отражены в работах С.Л. Страшнова, М.Ф. Пьяных, М. Липовецкого и др.

Характерной чертой материи комического в поэме «Теркин на том свете» является ее сатирическая направленность. Это самое яркое произведение, где воплотилось сатирическое мастерство Твардовского. Кроме того, автором была предпринята попытка воплощения в произведении элементов политического памфлета, а также приема, принадлежащего, по мнению ученых, к ироническому арсеналу - сарказма. По определению, сарказм - крайняя степень иронии, наиболее едкая и жгучая ее форма. При всей своей внешней положительности, ирония «Теркина на том свете» использована в качестве могучего разоблачительного оружия.

Жанрово-стилистическое своеобразие произведения определяется ее сатирическим пафосом. Наиболее справедливым нам кажется толкование поэмы как памфлета или бурлеска.

В дальнейшем нам хотелось бы определить функциональное значение смеха в поэме, его роль на пути к самостоянью человека в художественном мире Твардовского. А также проследить момент эволюционного развития комических форм и заострения ведущей - сатирической. Разрешению поставленной задачи будет способствовать анализ особых поэтических приемов.

Круг тем поэмы очерчен предельно четко: формы бюрократического беспредела в политическом руководстве, проникновение его в литературный процесс; как следствие - деградация человеческих взаимоотношений. Тема живого человека в мертвом обществе стала аллегорией изменения психологического портрета нации.

Несмотря на памфлетный характер произведения, говорить об однообразии смеха «загробного» Теркина было бы несправедливо. В смеховой природе поэмы встречается ирония как самостоятельная форма, как частный прием, наряду с юмором, а также исключительно сатирические приемы - сатирическая аллегория, инвектива, а подчас и прямо обличительные строки, не прикрытые никакой иносказательно-комической формой.

Очевидно сходство смеховой культуры обеих «теркинских поэм». Смех военной поэмы соседствовал с трагизмом всенародного бедствия, смех послевоенного Твардовского - с трагизмом безысходности и разочарования. И как в «Книге про бойца», смех «адского» Теркина вновь вступил в борьбу за правду, «как бы ни была она горька». Вновь продолжилась борьба со страхом, но теперь уже не смерти, а страхом пойти на сделку с собственной совестью, утаивая правду. Вновь поэт смехом восстает против «кромешного мира», но уже не войны, а режима. Но если в «Василии Теркине» «кромешный мир» войны все же дан фоново, его побеждает жизнеутверждающий смех, то в «Теркине на том свете» описание «кромешного мира» системы становится главной художественной задачей, следовательно, изменяется цель смеха: не столько победа, сколько разоблачение. Твардовский, когда кто-то из зарубежных славистов сравнил мир «загробного» Теркина с миром Кафки, сначала был удивлен, но потом согласился с правомерностью такого суждения. В «Теркине на том свете», как и в произведениях Кафки, «антимир», изнаночный мир, неожиданно оказывался близко напоминающим реальный мир. В изнаночном мире читатель «вдруг» узнает тот мир, в котором живет сам. Реальный мир производил впечатление сугубо нереального, фантастического - и наоборот: антимир становится слишком реальным миром. .. При этом сближении утрачивалась смеховая сущность изнаночного мира, он становится печальным и даже страшным». Мир «Василия Теркина» - мир тождеств: «Смерть есть смерть», «Драка - драка», «Он, как он, Василий Теркин», «Жизнь как жизнь», «Все мы вместе - это мы». Или в другом варианте: «И забыто - не забыто», «А дорога - не дорога», «Я - не я», «Смех – не смех». Мир «Теркина на том свете» - мир абсурда, слома, лжемир. И здесь важно не только обращение Твардовского к традиционному сюжету «живой в царстве мертвых», не только явная фольклорная оппозиция, проведенная через все уровни поэмы, оппозиция «свой - чужой». Для масштаба сатирического обличения, определяющего уровень обобщения в поэме, важен ее доминантный структурный принцип, принцип пародийной подмены: друг оказывается - не друг, вода – не вода, Сам - и мертвый, и живой и т.д.

В абсолютном виде этот принцип реализован в знаменитой сцене «сопоставления двух миров», капиталистического и социалистического:

И запомни, повторяю: Наш тот свет в натуре дан: Тут ни ада нет, ни рая, Тут - наука, Там - дурман...

Там у них устои шатки, Здесь фундамент нерушим. Есть, конечно, недостатки, - Но зато тебе - режим.

Там, во-первых, дисциплина Против нашенской слаба. И, пожалуйста, картина: Тут - колонна, Там - толпа.

В Конституции СССР, содержание которой А. Твардовский, конечно, знал (думается, она конспектировалась им как студентом неоднократно), а также знал ее основные формулы, которые тиражировалась всеми изданиями, читаем:

«Там, в лагере капитализма, - национальная вражда и неравенство, колониальное рабство и шовинизм, национальное угнетение и погромы, империалистические зверства и войны.

Здесь, в лагере социализма, - взаимное доверие и мир, национальная свобода и равенство, мирное сожительство и братское сотрудничество народов». Структурное и смысловое пародирование поэмой «главного текста» страны - очевидно. Но в контексте «мертвого царства» поэмы противопоставление «двух лагерей» носит не только гротесковый, но и абсурдистский характер, так как, по точному замечанию Ю. Степанова, противопоставление «двух лагерей» в советской ментальности носило несколько шизофренический характер, так как, «с одной стороны, лагерь капитализма, вполне реальный, так как капитализм «построен» и существует; с другой стороны - лагерь социализма, существующий лишь в ментальном мире, так как социализм только еще предстоит «построить».

Принцип пародийной подмены, вскрывающий глобальный и губительный абсурд политического режима, его дьявольскую пустоту, пронизывает всю художественную ткань поэмы: «Денег нету ни копейки, / Капиталу только счет», «Как ни бьют - / Не слышно стуку, / Как ни курят - / Дыму нет»; «Душ безводный»; «...условный / Этот самый женский пол...». Этот принцип метафорически сформулирован самим Твардовским и закреплен в финальных строках поэмы в обращении к другу-читателю, к догадливому читателю:

Я тебе задачу задал, Суд любой в расчет беря. Пушки к бою едут задом, - Было сказано не зря.

Итак, Твардовский впервые открыто отторгает святая святых своей юношеской восторженности - политические принципы страны победившего/строящегося социализма. Стремление к свободе достигло своего апогея, воплотившись в широкой палитре комических форм, переходящих в откровенное обличение.

Образная структура произведения говорит о наличии трех ступеней своеобразной сатирической лестницы. На первой - образы людей-винтиков, безропотно и тупо выполняющих указания Системы. На второй - непосредственно Органы в их разновидностях (Столы, Комитеты и т.д.); на третьей - собственно Система и ее «Верховный». Анализ образной системы поэмы свидетельствует об изменении характера комического - от юмористически-добродушного к сатирически-беспощадному.

С изображения людей-винтиков на первых страницах поэмы начинается обличение потусторонней жизни. Здесь доминирует смех удивленно - юмористический, основанный на комизме положений и ситуаций - проникновении «живых» стереотипов в загробный мир.

Первые симптомы бюрократической болезни - едва заметные, на первый взгляд даже необходимые, элементы формализма. На них и «ловится» поначалу простодушный герой: «- Ты, понятно, новичок, / Вот тебе и дико. / А без формы на учет/ Встань у нас поди-ка». Улыбка обусловлена комизмом положения: тот свет требует официального оформления, как при жизни.

То же - в эпизоде «медицинского освидетельствования». В нем герой иронизирует над царящей на земле традицией - без высочайшей подписи никуда: «Не подумал, сгоряча / Протянувши ноги, / Что без подписи врача / В вечность нет дороги; Что и там они, врачи, / Всюду наготове / Относительно мочи / И солдатской крови». Комизм вызван двумя причинами. С одной стороны, обычное явление в лечебном процессе - письменное заключение врача упоминается даже в загробном мире, где, кажется, медицина бессильна. С другой, улыбка автора связана с темой карнавального низа - «мочи и солдатской крови». Ерничество «низового» плана завершает прологовую главу. На просьбу «дыхнуть» герой разочарованно отвечает: «Кабы мне глоток-другой / При моем раненье, / Я бы, может, ни ногой / В ваше заведенье». Предмет шутки - возможность «принять на грудь» в трагическую минуту. Здесь же налицо реминисценция из «Книги по бойца» (вспомним чудодейственную силу спирта, оживившего солдата в главе «Переправа»).

Характер смеха становится более язвительным в эпизоде с представителем литературной профессии. Образ человека-винтика, претендующего на статус человека творческого, чрезвычайно ярок в поэме. Вот сатирическая характеристика «пламенного оратора»: «Нет, такого нет порядка, / Речь он держит лично сам. / А случись, пойдет не гладко, / Так не он ее писал». Предмет хлесткой сатиры сурковского типажа - «пафос слова», угодливость, отсутствие собственного мнения в царстве бюрократических догм.

Собственно юмористический смех также присутствует в поэме. Один из примеров связан с темой еды. Раскуривая жалкие крохи табака, герой делится своими сожалениями о несъеденных яствах: « Не добрал, такая жалость, / Там стаканчик, там другой. / А закуски той осталось - / Ах ты, сколько - да какой!». Будто с глубоким сожалением, а на деле с улыбкой размышляет Теркин над упущенными возможностями. Юмористический колорит обусловлен причинами его «страданий»: не напряженным военным расписанием, а собственной рассеянностью, да избытком угощения - «прочими нагрузками». Таким образом, нелегкая солдатская доля на войне Теркиным воспринимается сквозь призму самоиронии. Как мы убедились на материале «Книги про бойца», этот прием был вполне характерен для героя. Доминирующий элемент самоиронии - юмор, смех над трудностями. С этим качеством перейдет он в повествование о своих посмертных мытарствах. И произведение отразит вновь борьбу представителей двух миров - мрачного, потустороннего и настоящего, жизнеутверждающего. Продолжится начатая в главе «Смерть и воин» битва иронии саркастической - мертвящей - и одобрительно-юмористической. По-прежнему активным участником событий будет и автор, продолживший речевую традицию своего героя. Причем сделано это настолько тонко, что порой невозможно различить их голоса.

Второй пример юмористической шутки героя - написание автобиографии. После вступительных общих фраз, рассказ героя напоминает уже знакомый нам довоенный образ старика Данилы: «Пить - пивал. Порой без шапки/ Приходил, в сенях шумел. / Но, помимо как от бабки, / Он взысканий не имел» и т.д. В лаконичном упоминании прозвучала фольклорная трактовка образа старика, предмета бабкиных насмешек. Юмор в данном случае получает фольклорный иронический оттенок. А в последней строфе, когда «он не рос уже нисколько,/ Укорачивался дед», звучит ирония над призывом социалистической идеологии к росту сознательности среди всех граждан, невзирая на пол и возраст. В целом же эпизод проникнут одобрительно-юмористической атмосферой.

Овеянные теплой улыбкой воспоминания детства резко контрастируют в восприятии поэта с мертвым чиновничьим болотом. Однако, несмотря на всю суровую холодность, именно тема смерти стала продолжением приключений Теркина.

В реминисценции из «Книги про бойца» это особенно очевидно. Теркин первой поэмы, как мы помним, интересовался, положен ли аттестат при входе на тот свет или нет. Его шуточный настрой выдает исключительную склонность героя к юмору. В своем загробном путешествии тема аттестата получила вновь комическое освещение, правда, несколько иного плана. Увидев, что аттестат при входе на тот свет не просто существует, а является едва ли не главным документом для вновь прибывших, Теркин искренне удивлен. Однако подчеркнутая деловитость «приемщиков» в этом вопросе вызывает смешанные чувства. С одной стороны, невозможно без юмора воспринимать их аргументацию - «чтобы ясность тут была, правильно ли помер», - с другой, настораживает абсолютная серьезность их интонации. Ситуация противоречия между внешней утвердительностью и внутренним комизмом известна как ирония. В данном фрагменте ирония обретает сатирический колорит: в утрированно-сатирической форме высмеяна страсть к разрешительным бумагам.

Аллегорические образы чиновничьего святая святых Столы и Отделы - вторая ступень в лестнице сатирических образов поэмы. Мотив мертвящего формализма Органов развивается в целом ряде эпизодов, обнажая истоки социального недуга. Устав от ожидания своего места, Теркин слышит глубокомысленное замечание одного из представителей Органов: «Мол, не сразу и Москва,/ Что же вы хотите?» Бесконечные требования расписаться спровоцировали раздражение героя, предпочевшего получать квартиру в жилотделе, нежели в загробном мире. Решение ничтожного вопроса привело к волоките, занявшей едва ли не все время действия поэмы.

Пример бюрократической волокиты при решении «бытового» вопроса открывает череду подобных ситуаций. Разворачивая критику самих основ бюрократического общества, автор выделяет страшные беды для его граждан: всесилие разного рода чиновных постановлений и документов, подмена реальных дел продолжительными заседаниями. Саркастическая карикатура на одного из истовых поклонников таких мероприятий представлена в главе о заседании «преисподнего бюро». Комическая парадоксальность исходящих инструкций то и дело обнаруживается в речи чиновников. Требуя с Теркина написать «авто-био», они уточняют: «Кратко и подробно», словно это возможно.

Имея за плечами горький опыт истории запрета первой редакции «загробного Теркина», автор не убоялся сатирического заострения и включает ее в сюжетную канву второй редакции:

И держись: наставник строг - Проницает с первых строк. Ах, мой друг, читатель-дока. Окажи такую честь: Накажи меня жестоко, Но изволь пока прочесть. Не спеши с догадкой плоской, Точно критик-грамотей, Всюду слышать отголоски Недозволенных идей. И с его лихой ухваткой Подводить издалека - От ущерба и упадка Прямо к мельнице врага. И вздувать такие страсти Из запаса бабьих снов, Что грозят Советской власти Потрясением основ. Не ищи везде подвоха. Не пугай из-за куста. Отвыкай. Не та эпоха - Хочешь, нет ли, а не та!

По заверению автора «эпоха уже не та», но текст поэмы свидетельствует об обратном: всесилии Столов и Отделов. Во исполнение высоких указаний ими под сомнение ставятся как свобода нового произведения, так и былые заслуги автора, мол, «той ли меркой мерим». Подозрительность и недоверие - основные критерии подхода к работе исполнителей-роботов. Надо сказать, что фантастичность образов загробных чиновников имеет свою, особую, сатирическую основу. Автор неслучайно подчеркивает их мертвенную холодность. Сарказм поэта очевиден: рабам бездушной системы чужда человеческая душевность. В отличие от авторов, ранее обращавшихся к потусторонней тематике с традиционными чертями и платой за содеянные грехи, Твардовский сделал акцент не на явном вымысле, а, напротив, пошел по иному пути. В его сатирической поэме нет ни одного сколько- нибудь сказочного образа, напротив, любой из собеседников героя вполне представим и реален. Пожалуй, лишь смерть мелькнула на прощанье как образ сказочный, разработанный автором в «Книге про бойца»: «И дышать полегче стало, / И уже сама устала / И на шаг отстала / Смерть». Таким образом, фантастика «Теркина на том свете» связана лишь с условностью как поэтическим приемом. Образная система остается реальной почти полностью. Ее представители действуют в рамках сатирического замысла поэта, по мнению которого мертвенная сущность бюрократизма сравнима ни с чем иным, как с настоящим загробным миром.

Выступая с критикой бессмысленного, абсурдного мифа о существовании «двух миров», автор прибегает к приему прямоговорения. О существовании второго того света извещает Теркина его друг: «Есть тот свет, / Где мы с тобой, / И, конечно, буржуазный / Тоже есть, само собой. // Всяк свои имеет стены / При совместном потолке. / Два тех света, / Две системы, / И граница на замке». Кардинальное различие двух миров, (так и врываются в память школьные стенгазеты советских времен с броским заголовком «Два мира - два образа жизни»), как положено, заключается не в финансовом состоянии, а в высоте морали. По особому пропуску предлагается Теркину увидеть, «до какого разложенья / Докатился их тот свет». Исключительная возможность подсмотреть в замочную скважину «тот мир» забавна особой комичностью, смехом карнавального низа. Герою довелось узнать не «милитаристские помыслы врагов коммунизма», а увидеть «просто нагишом» заграничных «мамзелей». С точки зрения комического этот фрагмент интересен не только сатирической формой, но иронической. За утверждением справедливости политики в адрес «разлагающегося Запада» слышен смех автора над ограниченностью доступа к информации - «по особым пропускам». Суть комизма в том, что принцип дозированной информации, информации для избранных характерны для страны с пораженной системой управленческого аппарата, когда «кабинетов до черта, / А солдат без места».

Вопрос о месте личности в системе простодушно раскрывают и сами мертвецы-руководители: «К нам приписанный навеки, / Ты не знал, наверняка, / Как о мертвом человеке / Здесь забота велика». Комическое восприятие этих слов обусловливает парадоксальное для живого Теркина заключение. Тем не менее именно оно многое объясняет. Почему, например, не стремятся в живые попавшие на тот свет чиновники, когда каждый моментально становится руководителем, причем без риска быть сокращенным. На недоумевающий вопрос Теркина, мол, чем же занят «наш тот свет» получен искренний ответ: «все у нас руководят». Страсть к руководству в стране достигла таких космических размеров, что избранный Твардовским прием ее изображения можно назвать гротесково- фантастическим. «Живое дело» в этой мертвой стране не только не нужно, оно «мешает» спокойно руководить:

Нам бы это все мешало - Уголь, сталь, зерно, стада.

Ах, вот так! Тогда, пожалуй, Ничего. А то беда. Желчный сарказм пронизывает объяснение невозможности сокращения аппарата:

Ну-ка, вдумайся, солдат, Да прикинь, попробуй: Чтоб убавить этот штат - Нужен штат особый.

Невозможно упредить, Где начет, где вычет.

Словом, чтобы сократить, Нужно увеличить» Наконец, третья, высшая ступень сатирических образов - Система и ее родитель. Во главе мертвого царства «социалистического лагеря» не кто иной, как «Тот, кто в этот комбинат / Нас послал с тобою. / С чьим ты именем, солдат, / Пал на поле боя». Образ Сталина решен в особом, трагическом ключе, обусловленном сложным мировоззренческим и нравственным комплексом Твардовского. Это и постоянная боль, связанная с горечью «оптовых смертей» (О. Мандельштам), рождающих чистую трагедию «Теркина на том свете»:... Там - рядами по годам Шли в строю незримом Колыма и Магадан, Воркута с Нарымом. За черту из-за черты, С разницею малой, Область вечной мерзлоты В вечность их списала. Из-за проволоки той Белой-поседелой - С их особою статьей, Приобщенной к делу. Кто, за что, по воле чьей - Разберись, наука. Ни оркестров, ни речей, Вот уж где - ни звука. Память, как ты ни горька, Будь зарубкой на века! Это и ощущение собственной неизбывной вины. Наконец, это прозрение чудовищного сплава жизни/смерти в человеке, которой «при жизни сам себе памятники ставит». Как следствие в обрисовке образа Сталина сарказм балансирует между комическим и трагическим, выводя сатиру на принципиально новую ступень - смеха желчного, не прикрытого юмористическими иносказаниями. Смех этот возникает вновь в ситуации экзистенциальной: выяснения вопроса жизни и смерти Верховного: Для живых родной отец, И закон, и знамя, Он и с нами, как мертвец, - С ними он И с нами.

Устроитель всех судеб, Тою же порою

Он в Кремле при жизни склеп

Сам себе устроил.

Невдомек еще тебе,

Что живыми правит,

Но давно уж сам себе

Памятники ставит.

Характерно, что разоблачительную «аттестацию» своему главному начальнику дает человек-винтик боготворимой им Системы. Очевидно, что речь собеседника Теркина носит явно критический характер, в отличие от предыдущих объяснительно-защитительных функций (например: «Пообвыкнешь, новичок, / Будет все терпимо...», «Наш тот свет в загробном мире - / Лучший и передовой», «Наш тот свет организован / С полной четкостью во всем: / Распланирован по зонам, / По отделам разнесен». Таким образом, безгласный винтик Системы показан ее невольным суровым обличителем. Фронтовой товарищ Теркина позволил себе нелестный комментарий, ошарашив даже своего собеседника безапелляционной прямотой. Тому, как обычно, хотелось «перевести на шутку» начатый разговор. Неслучайно на вопрос о том, что кричит солдат в бою, «встав с гранатой», Теркин пытается отшутиться, мол, используются «больше прочих те слова, что не для печати». Однако попытка юмористического ответа (смех сниженного характера) не удалась - не та тема.

Очевидно одно - поэт приближался к пониманию гибельности абсолютной веры в справедливость принципов правящей системы, позволяющей себе уничтожать миллионы людей. Уже в устах Теркина звучит точный саркастический образ этой системы: «Это вроде как машина / Скорой помощи идет: / Сама режет, сама давит,/ Сама помощь подает».

Суть деятельности многочисленных отделов обозначена саморазоблачающей надписью: «Не мешай руководить!»             и портретной характеристикой: - отпугивающее выражение лица, подернутое суровым взглядом: «Нету. И не будет». Молчание - первый признак безволия, несамостоятельности чиновника. Твардовскому это стало хорошо известно в момент знакомства с поэмой представителей литературного руководства.

Апогей любви к себе, начальнику, - карикатурная сцена разговора по телефону:

Необычный индивид Сам себе по телефону На два голоса звонит. Перед мнимой секретаршей Тем усердней мечет лесть, Что его начальник старший - Это лично он и есть. И, упившись этим тоном, Вдруг он, голос изменив, Сам с собою - подчиненным - Наставительно-учтив. Полон власти несравнимой, Обращенной вниз, к нулю, И от той игры любимой Мякнет он, как во хмелю. Саркастическое звучание смеха передается умелым использованием карикатуры - сатирической сценки в лицах, которая явилась едва ли не самым сильным местом в плане использования комизма в «Книге про бойца» «Бой в болоте».

Особенно едко смеется поэт над ухищрениями цензурного отдела. Прежде всего, над почти узаконенным стремлением искать, «нет ли где ошибки». Это мнение автора в конце «Книги про бойца» озвучено и расширено в «загробной» поэме самими «цензорами» тем же приемом разоблачающего прямоговорения: Но позволь. Позволь, голубчик, Так уж дело повелось, Дай копнуть тебя поглубже, Просветить тебя насквозь. Не мозги, так грыжу вправить, Чтобы взмокнул от жары, И в конце на вид поставить по условиям игры. Причина такого усердия вполне понятна: «Этим членам все известно, / Что в романе быть должно / И чему какое место / Наперед отведено».

В безликой массе чиновников-цензоров автор подвергает сатирической иронии «труды» одного из них:

Весь в поту, статейки правит, Водит носом взад-вперед: То убавит, То прибавит, То свое словечко вставит, То чужое зачеркнет. То отметит его птичкой, Сам себе и Глав и Лит, То возьмет его в кавычки, То опять же оголит. И последнюю проверку Применяя, тот же лист Он читает Снизу кверху, А не только

Сверху вниз Смех над подобной старательностью не заслоняет пророческих мыслей: «попадись такому в руки / Эта сказка - / Тут и гроб».

Предвиденье обвинений оказалось абсолютно точным. Точно по поэме, автора обвинили в создании «пасквиля на советскую действительность», «вещи клеветнической». В письме в Президиум ЦК КПСС 7.06.54г Твардовский выступил с объяснением своих истинных целей, опровергая град несправедливых упреков в адрес деятельности журнала и рукописи поэмы в частности. Читая фрагмент поэмы, карикатурно изображающий ход мыслей литературных цензоров, становится очевидным не только ее пророческое содержание, но и что эти строки стали тем перечнем упреков, на которые сам Твардовский последовательно отвечал в письме. Финальная часть обращения еще свидетельствует об искренней вере автора в справедливость партии, с которой он отождествляет мечты о воплощении идей коммунизма. Время же показало, что светлые идеи марксизма «выродились» в уродливую бюрократическую паутину.

Спустя несколько дней после отправки письма в его дневнике появляется запись, свидетельствующая о смутном понимании этого факта: «Добавить (к мысли Щедрина - Р.Ш.) можно только то, что «недоразумения», происходящие от «форм жизни», враждебных тебе по самому изначальному существу своему, - это еще не так горько, как «недоразумения» от «форм жизни», за которые ты готов положить голову и вне которых не представляешь себя человеком».

После двухлетнего перерыва работа над поэмой продолжалась напряженно и вдохновенно. Два года «отлежки» убедили автора в острейшей актуальности произведения, подтвержденной хождением поэмы в списках.

В продолжение работы углубились сатирические тенденции произведения, отточились образы, появилось главное - понимание преодоления того, от чего страдал Фадеев: «Потребности продолжать, напрягаясь и изворачиваясь, просто нет». Это высказывание относится к «Далям», но, думается, свидетельствует о внутреннем состоянии поэта и на тот момент.

Именно тогда, в конце 1955 году прочертился образ друга-экскурсовода, а также не вошедшие в поэму примеры «общественности» того света: «кружки», «научные учреждения», «клубы» и т.п. Предполагалось ввести кружки «знаний бесполезных», научных знаний кройки и шиться («все для нужд небытия»), рыболовный (обсуждают, как лучше хранить крючки), «мичуринцы-садоводы» (ладят, как бы что скрестить, - горох масличный рядом с клюквой тепличной), выводят «типовой загробный гриб», литературный - обсуждают план романа, вокальный создает «песню того света». Эти комические наброски любопытны своей буффонадой, соединением мистики и сатиры. Слишком явная политическая насмешка, очевидно, не позволила поэту реализовать эти наброски в тексте, как, впрочем, и другие не менее интересные находки: «Повышай. Вводи. Внедряй. // Круче. Выше. Больше. Строже. // Круче, вверх крутой подъем. (Лозунги на том свете)».

А вот в заметках 1957 года есть интересная запись о рождении замысла о том самом духе, поглотившем творческую мысль многих писателей: «Апеллировать к учению марксизма-ленинизма можно только при благоприятных для него обстоятельствах, а иначе скажут: - Мы не догматики. Решения директивных органов - съездов, пленумов ЦК - тоже не всегда и не во всем опора, ибо указания выше решений. Но и указания - это еще не все, помимо них и над ними есть еще д у х незримый, но сущий и непреложный дух. Дух, в духе. Дух или разрез, в разрезе». Очевидная ирония-размышление поэта вылилась в тексте поэмы в известный сатирический комментарий: «Дух-то дух. / Мол, и я не против духа, / В духе смолоду учен./ И по части духа - / Слуха, / Да и нюха - / Не лишен».

Таким образом, автор подверг сатирической обработке глобальную общественно-политическую проблему разрастания бюрократизма в управленческом аппарате страны, повлекшую деградацию межличностных отношений и изменение психологического портрета нации.

Эта проблема решена на образе, который равновелик Теркину, образе фронтового друга. При первой встрече с ним Теркин трепетно вспоминает рожденную на войне дружбу, внезапный уход боевого товарища, «с кем расстался он, как с другом / Расстается друг-солдат, / Второпях - за недосугом / Совершить над ним обряд». Однако уже с первого мгновения замечает Теркин некоторую натянутость, которая постепенно перешла в подозрительность. Бывший друг, таким образом, стал, не просто гидом-наблюдателем, как планировал автор поначалу, а образцом потусторонней «высокой гражданственности», проводником идей «вурдалаков». Так, именно «другу» принадлежит «честь» знакомства Теркина с идеологическими принципами нашего и зарубежного того света, с бюрократическими устоями всего загробного сообщества. Думается, что основной акцент при развитии образа автор сделал на внутреннюю, моральную порабощенность гражданина того света, предавшего дружбу ради бюрократического благополучия. Трагическое начало в обрисовке друга Теркина заключено в том, что он не только погиб на войне, но умер второй раз, поскольку перед нами «мертвенная» личность, согласившаяся «жить» по законам того света. О своих отмерших человеческих порывах он говорит совершенно спокойно, даже радуясь своему новому положению. Кроме того, рекомендует оценить прелести того света и самому Теркину. И хотя делает это исподволь, без особого давления, все же чувствуется его абсолютная уверенность в том, что новое место дислокации Теркина - сущий рай: «Упорядочен отменно - / Из конца пройди в конец». Комическое раскрытие образа идет за счет интеллектуальной иронии. Внешне оказывая услугу гида, герой невольно дискредитирует и демонстрируемую жизнь, и себя лично. Лишь изредка в его душе оживает закравшееся сомнение: «Не условный ли меж нас/ Ты мертвец покамест?» Нарастающий страх героя переводит раскрытие образа в сатирическое русло: внешняя убежденность в достоинствах того света держится на страхе потери карьерного роста. Саркастическое заострение бюрократической тематики происходит при переводе ее в экзистенциальную плоскость. Вопрос шекспировской эпохи «быть иль не быть» решается в пользу второго с саморазоблачающей оговоркой: «Да, но там в номенклатуру / Мог бы я и не попасть. // Занимая в преисподней / На сегодня видный пост, / Там-то что я на сегодня? / Стаж и опыт - псу под хвост?..». В то же время трудно поспорить с другим аргументом друга: мол, все тут будем, «только лишняя тревога». Философски глубокая истина. Однако в сатирическом ракурсе поэмы слышится другое обоснование подобному спокойствию: нежелание бороться с засильем Системы. Как следствие - предпочтение дружбы ее эфемерным льготам.

И все же образ друга играет не только роль типичного винтика бюрократической машины, но и ее же обличителя. Несмотря на откровенную крамолу, именно «другу» автор доверяет резкую инвективу. Автор вновь прибегает к приему прямоговорения: «Что искать - у нас избыток/ Дураков - хоть пруд пруди,/ Да каких еще набитых - / Что в Системе, что в Сети». Обличительный пафос «дурацкой» тематики связан с больной для автора проблемой - творческой: «От иных запросишь чуру - / И в отставку не хотят. / Тех, как водится, в цензуру - / На повышенный оклад».

Очевидно, что такое раскрытие образа друга неслучайно. Автор еще надеется на то, что не кто иной, как простой винтик, а не Органы или Комитеты станут выразителями правды о хаосе в стране руководителей без производства. В 1959 году Твардовский так углубит свою мысль в «Рабочих тетрадях»: «Хорошо вижу этих людей, блюдущих свою пользу под личиной общественной озабоченности и, в сущности, глубоко равнодушных, защищенных от мук внутренней ответственности. Среди таких был и из сил выбился Фадеев, знавший эти муки наравне с муками писанья. Ничего тут не придумаешь. Они, все эти человеки, считают, что их «творческая работа» оправдывает их на всякий случай во всем, но чаще всего это мнимое оправдание. А мы, люди вроде меня, да и Федина, и Фадеева., готовые в первую очередь пренебречь своим «творчеством» из-за нужд «ответственности». Так не лучше ли, по крайней мере, было бы, чтоб они пренебрегли (они на это не пойдут никогда, они знают, какая это броня, «творческая работа», в чиновничьем, антитворческом обиходе). Нет не пренебрегут, как не пренебрегут и удобствами, связанными с «ответственностью», носимой легко и привычно».

Итак, «Теркин на том свете» - произведение, в котором осуществлен следующий шаг А. Твардовского на пути «прощания с утопией». В аллегорическом образе смерти поэт подверг осмеянию все уродливые, абсурдные стороны правящего режима: от самого Верховного до пустоты повседневной жизни людей, превращенных системой в винтики.

Сатирическая ирония, резкая политическая инвектива, гневный сарказм - смертоносный заряд комического, расстреливающий страх в поэме «Теркин на том свете».

Однако не права была официальная критика, называвшая поэму «пасквилем на советскую действительность». Твардовский, поэт-государственник, в поэме «Теркин на том свете» при помощи смеха борется не с державной идеей, а с практическим искажением ее. Поэтому характер сатиры в поэме социально активный, обусловленный верой в то, что слово правды изменит ситуацию к лучшему, нужно лишь его не бояться услышать и сказать.

АВТОР: Шалдина Р.В.