28.07.2012 14694

«За далью - даль» и «По праву памяти»: от сатирико-драматического начала к сатирико-трагической инвективе в творчестве А.Т. Твардовского

 

Поэмы «За далью - даль» и «По праву памяти» еще не подвергались сопоставительному анализу в твардовсковедении. И это не случайно. «За далью - даль» (1950 -1960-х) после первых критических атак, как и все предшествующие поэмы А. Твардовского, была удостоена Государственной премии; в ней акцентировался главным образом сюжет разговора о «времени и о себе», с преимущественным вниманием к эпическому размаху повествования, вплоть до прочтения поэмы как поэмы о «реконструкции народного хозяйства» в послевоенный период. Одновременно с официальной трактовкой в среде творческой интеллигенции складывается восприятие поэмы как явной неудачи поэта. Кстати говоря, и сам Твардовский, о чем свидетельствуют «Рабочие тетради» этого периода, весьма неоднозначно относился к своему новому крупному произведению вплоть до мысли о прекращении работы над ним. Поэт неоднократно определял психологическую ситуацию вокруг «Далей» известной русской пословицей «Нести тяжело, а бросить жалко». Совсем иное - «По праву памяти» (1965 - 1969), которая сразу же стала восприниматься как опальная поэма, вписавшая имя Твардовского в круг писателей-оппозиционеров (ореол, усиленный драмой «Нового мира»), хотя, конечно, Твардовский писателем-оппозиционером быть не хотел и, думается, им не был.

Однако возможность рядоположения этих произведений для нас несомненна, она обусловлена следующими причинами:

- общность проблемного поля произведений: история страны, сопряженная с духовной биографией поэта: «Я жил, я был, за все на свете я отвечаю головой»;

- общность жанрового статуса поэм, лиро-эпическая его природа, продиктованная главным структурным принципом повествования: соединение социально - исторического и лично-биографического начал;

- схожий принцип организации лирического сюжета, сюжета-путешествия: дорога в «семь тысяч верст» оборачивается путешествием в свою память, путешествием души («За далью - даль»), путешествие в свою память оборачивается осмыслением трагической истории своей семьи и истории своей страны «По праву памяти»; - однонаправленность вектора движения художественной мысли: от драмы к трагедии, от рефлексии к покаянию, от элементов сатиры к трагическому сарказму.

Именно эти качества поэтического видения послевоенного Твардовского - сатира и трагедия - не устраивали первых читателей «За далью - даль» и сделали невозможной публикацию «По праву памяти». В официальных и не только официальных откликах пятидесятых годов о послевоенном творчестве Твардовского читаем: «... В некоторых стихах скорбь заслоняет от поэта нашу сегодняшнюю жизнь. Он не преодолел в них своей печали, и поэтому эти стихи оставляют чувство безысходности, не приобретают большого общественного звучания». «Мне особенно тяжело то, что произошло с Твардовским. Я очень любил этого поэта, но в своих «Страницах записной книжки» он изменил тому, что воспевал раньше и что мне так дорого в жизни и в литературе. Он утратил чувство романтического восприятия колхозной жизни, которым так отличалась «Страна Муравия». После того как я прочитал «Родину и чужбину», мне стало ясно, что уже в поэме «Дом у дороги» Твардовский начал утрачивать это чувство нового (В.Овечкин)». Постоянно отмечается «излишний пессимизм» послевоенного творчества поэта: «...естественное настроение скорби, печали, горечи понесенных утрат оказывается непреодоленным, не мобилизующим, а расслабляющим», настроение, обуславливающее «общий меланхолический колорит его стихов последних лет, появившуюся отвлеченную образность, туманность подтекста».

Критика не могла и не хотела принять нового Твардовского, который в своем творчестве шел по пути усиления тенденций, не поощряемых в советской литературе, ибо трагедия могла быть только оптимистической, а сатира имела строго ограниченный объект осмеяния: «вражеское окружение», «пережитки царского прошлого» и т. д. Параллельно с фактически запрещенным «Теркиным на том свете» в «Далях», позже - в «По праву памяти» А. Твардовский решительно отвергает табуированные темы и разрешенный характер их осмысления: дела литературные, феномен «внутреннего редактора» как знак несвободы творческой личности в тоталитарном государстве, личность и культ личности, изменение психологического портрета нации в процессе катастрофических сломов истории и т.д.

Исследование типа и форм соединения драмы и сатиры, трагедии и сатиры - один из возможных путей понимания специфики поэтического мира позднего «поэмного» Твардовского.

Говоря о характере смешного в послевоенном творчестве поэта, хотелось бы отметить усиление всех его форм с преобладанием интеллектуального начала. Автор по-прежнему внимателен при выборе комических средств. Юмористическое озорство появляется значительно реже, однако его своеобразие позволяет углубить характеры героев, органично входя и в политически-фарсовое начало «Теркина на том свете» и в интеллектуально-ироническое своеобразие комического поэмы «За далью - даль».

Отточенное войной мастерство Твардовского в выборе комических приемов позволило ему обратиться к насущным творческим и общественно-политическим вопросам. С высокой принципиальностью анализирует поэт собственный этико-эстетический кодекс, пристально всматривается в окружающую действительность. Не боясь нарушения привычных канонов, он использует возможности комического в таком кругу вопросов, которые доселе исключали всякий юмор.

Эта особенность поэтического мироощущения послевоенного Твардовского до сих пор не нашла достойного освещения в науке. Зачастую речь шла о специфическом осмыслении темы «внутреннего редактора» и жанровой оригинальности «Теркина на том свете». Безусловно, сатирическая поэма - явление в творчестве поэта, как и во всей послевоенной литературе, беспрецедентное. Однако нас интересует весь ракурс послевоенного комического мировосприятия поэта.

Смех Твардовского 50-60-х годов интересен не только смелостью выбора тем, но и особенной, глубинно-трагической окраской. Обнажая недостатки общественного уклада, он не всегда находит способ излечения. Поэтому его ирония порой безысходна, и поэтому столь активно поэт использует возможности смеха. Именно комическая артикуляция проблем позволила автору не просто сказать народу жестокую правду, но и выразить свое к ней отношение. И хотя это прозвучало наиболее явно в «Теркине на том свете», не получив своевременного опубликования, все же Твардовский одним из первых прямо заговорил о кризисе в общественно-политическом устройстве.

С этого момента начинается осознанное движение поэта от прославления социалистической мифологии к духовному самостоянью. Атмосфера свободы в «Книге про бойца» отразилась не только на тематическом уровне, но и на выборе художественных средств. Однако в годы войны возможность свободы стала следствием снижения цензурной опеки и посему вызвала неосознанное чувство свободы автора. В послевоенный же период Твардовский старается сохранить дух свободы сознательно, вопреки возвратившимся в свои «пенаты» ортодоксам официозной литературы. В очередной раз первым признаком освобождающейся личности явился смех. Правда, изменились его видовые признаки.

«Аборт» «загробного Теркина» (выражение Твардовского) привел поэта к пониманию необходимости изменения характера комического, поскольку откровенная сатира мгновенно провоцирует соответствующую политику цензуры. И помимо активной сатирической формы Твардовский обращается к арсеналу интеллектуальной иронии. «Интеллектуальность» этого вида смеха обусловлена особым эмоционально-философским акцентом. Ее основная задача - выявить смехотворность происходящего в общественной и литературной жизни и, не давая рецепта, заставить задуматься читателя, осознать неизбежность кризиса, как духовного, так и политического. После краха «загробного» Теркина эта форма становится лидирующей в творческой манере поэта. Думается, что свою роль в этом сыграла не только природная склонность автора к юмору, но и подступающая старость с присущей ей мудростью и воздержанием от разного рода прямолинейных решений. Особое место - у самоиронии. Кажется, с годами она становится все более очевидной и целенаправленной.

Интеллектуальная ирония сопряжена с экзистенциальными размышлениями поэта, постоянно помнящего о всесилии и неизбежности смерти.

В этой связи можно проследить некое комическое обыгрывание печальной тематики. От исполненной внутреннего драматизма (глава «Так это было») интеллектуально-иронической трактовки через фарс об «адских» путешествиях Теркина к самоиронии о «возрастных причалах» в «Рабочих тетрадях» и лирике поэта шестидесятых годов.

В данной работе уже говорилось о том, что послевоенный период связан с глубоким мировоззренческим кризисом Твардовского. О нем скупо, но и весьма определенно сказано в известном стихотворении 1947 года «Беда откроется не вдруг»:

Беда откроется не вдруг, Она сперва роднится с вами Как неизбежный недосуг За неотложными делами.

Дела, дела, дела, дела - Одно, другое руки вяжет. Их слава жизни придала - А славу надобно уважить.

Дела зовут туда, сюда, И невдомек еще поэту, Что это исподволь беда Пришла сживать его со свету А также в прологовой главе «За далью - даль»: «Пропал запал. / По всем приметам твой горький день вступил в права./ Все - звоном, запахом и цветом - / Нехороши тебе слова».

Особую роль в отражении этих процессов играют «Рабочие тетради» поэта. Работа семьи Твардовского и Ю.Буртина по их публикации оказала неоценимую услугу в понимании причин душевного и духовного неустройства, позволила заглянуть в творческую лабораторию поэта, поднимая последние прижизненные записи Твардовского до уровня самостоятельного художественного произведения. Но, даже пребывая в состоянии безысходности, он не утратил чувства смешного, которое постепенно трансформировалось вместе с мировоззрением поэта. Как уже было сказано, послевоенное творчество поэта характеризуется усилением всех комических форм.

Попытаемся определить характер и направленность смеховых видов, их функциональное значение для понимания мировоззрения поэта, обратив внимание также на момент трансформации комического в художественном мире Твардовского.

В поэме «За далью - даль», признаваясь в психологическом и творческом дискомфорте, автор в первых же главах связывает личную попытку преодоления «некоего рубежа», «работу души» с обращением к уже апробированному им способу - вновь почувствовать себя необходимым своему народу, жить с ним единой жизнью: «Изведав горькую тревогу, / В беде уверившись вполне, / Я в эту бросился дорогу, / Я знал, она поможет мне». Однако за привычным пафосом одического описания народного подвига «Народ - подвижник и герой - / Оружье зла оружьем встретил», встает вновь традиционный для Твардовского образ читателя (народа), который в поэме приобретает постепенно отнюдь не традиционные черты.

Сразу же после выхода поэмы в критике дискуссия разгорелась вокруг глав «Литературный разговор», «Друг детства» и «Так это было».

Доминирующей формой смеха в продолжение поэмы является интеллектуальная ирония, в рамках которой «работают» как юмористические, так и сатирические тенденции. Начальные главы произведения включают юмористические приемы, с развитием темы переходящие в сатирическую ипостась.

Юмор в поэме «За далью - даль» связан с образом читателя, к тесному контакту с которым всегда стремился автор. Используемый прием - известная по ранней лирике ироническая аура в отношении автора к своему герою.

Поэт комически трактует традиционные устремления читателя «личный/ Иметь с писателем контакт», дабы «на досуге, без помех / Призвать, как принято, к ответу / Не одного тебя, а всех».

Тема поэта и читателя несколько иначе обозначена в финале поэмы. Если в начале главы гнев читателя вполне объективен и созвучен умонастроениям самого автора, то в конце - сам читатель попадает в иронический объектив поэта. Стремясь к подлинной объективности суждений читателя, поэт находит некоторые «перегибы» в его позиции. В частности, завышенную самооценку собственных литературных способностей:

Добра желаючи поэту, Наставить пробуя меня, Ты пишешь письма в «Литгазету», Для «Правды» копии храня.

И то не все. Замечу кстати: Опасней нет болезни той, Когда, по скромности, читатель, Ты про себя, в душе, - писатель, Безвестный миру Лев Толстой Как мы видим, в отличие от первого случая, ирония устанавливает дистанцию между автором и читателем, отражая спор между ними. Все же, несмотря на возможную амбициозность своего читателя, поэт неизменно ценит в нем принципиальность и самостоятельность.

В сатирическом ракурсе высвечивается образ официальной литературы - «маменька-печать»: вместо подачи объективной информации читателю, она его «пасет. тревожно / (И уморить могла б, любя): / - Ах, то-то нужно, то-то можно./ А то-то вредно для тебя.». Таким образом, комическое начало в постановке вопроса о взаимоотношениях читателя и поэта звучит как в юмористически - доброжелательном, так и в сатирическом аспектах в рамках одной и той же формы - интеллектуальной иронии.

Расширение сатирических тенденций в поэме представлено пародией. Подобной трактовке деятельности некоторых писателей нисколько не сопротивляется и сам автор: «Точно, точно, / Не отразили, не учли»). Сквозь недовольство пробивается справедливый укор в шаблонности современной литературы:

Роман заранее напишут, Приедут, пылью той подышат, Потычут палочкой в бетон, Сверяя с жизнью первый том.

Глядишь, роман, и все в порядке: Показан метод новой кладки, Отсталый зам, растущий пред И в коммунизм идущий дед; Она и он - передовые, Мотор, запущенный впервые, Парторг, буран, прорыв, аврал, Министр в цехах и общий бал. В иронии рассказчика обнажается устарелость сюжетики, создающей обманчивое впечатление, что «Все похоже, все подобно/ Тому, что в целом может быть», а на поверку - «Вот как несъедобно,/ Что в голос хочется завыть». Так, не скрывая искренней горечи при виде происходящих событий, автор использует сатирическую иронию. Уже в следующих строках появляется мотив благодарности, символизирующий единение поэта с народом в борьбе с тенденциозностью:

Но ты их слышать рад безмерно - Все эти горькие слова. За их судом и шуткой грубой Ты различаешь без труда Одно, что дорого и любо Душе, мечте твоей всегда, - Желанье той счастливой встречи С тобой иль с кем-нибудь иным, Где жар живой, правдивой речи, А не вранья холодный дым Осмысление образа читателя так или иначе связано с осмыслением роли литературы в обществе. Еще в финале «Книги про бойца» звучат строки: «Пусть читатель вероятный / Скажет с книгою в руке: / Вот стихи, а все понятно, / Все на русском языке». Лаконичное суждение читателя выражает авторские принципы доступности и актуальности художественного произведения.

В продолжение разговора о делах литературных возникает образ критика. По мысли автора, истинный критик не тот, кто «ищет, нет ли где ошибки, / Горе, если не найдет», а вместе с автором радуется поэтическим находкам. Ироническая подсветка вопроса литературной цензуры «Василия Теркина» нашла более глубокое продолжение в поэме «За далью - даль». Здесь данная тематика звучит в диалоге поэта и «внутреннего редактора». Образ «внутреннего редактора» в данном случае отражает не просто своеволие цензуры, но кризисное для художника состояние, охарактеризованное Твардовским как «запрет на мысли».

Сюжет их разговора аналогичен разговору Теркина со Смертью, где налицо было сражение за жизнь двумя остриями насмешки: мертвяще-холодным - у Смерти и жизнеутверждающим - у Теркина.

В речевой манере Смерти, смеясь, «редактор» издевается над уверенностью поэта в независимости своей творческой музы. Оказывается, что не только над пером поэта довлеет его перст, но и «в пути с тобой соседи, / И все я слышу в полусне». С нескрываемой иронией комментирует он поведение поэта, мол, «позабавившись игрою, / Ударишь сам себе отбой».

На взгляд «внутреннего редактора» ситуация вовсе не кажется угрожающей: «Я только мелочи убавлю / Там-сям - и ты как будто цел». Однако разрушительность догматических установок торжествует в словах: «И в свет ты выйдешь, как картинка, / Какой задумал я тебя». А в ответ на возмущение самого поэта он лишь вкрадчиво снижает интонацию, продолжая просто подчеркивать свое «литературное» преимущество.

Чуждая внешней эмоциональности ироническая форма глубоко трактует деятельность современной автору цензуры, придавая тематике публицистическую заостренность. Непринужденные рассуждения «внутреннего редактора» обнажают суровую и печальную действительность литературной жизни 50-60-х годов. Некоторые ее стороны так охарактеризовал поэт в «Рабочих тетрадях»: «деградация не только мастерства, но и просто культуры литературного письма, фальшивомонетничество, безгласие критики в обширном слове, объявление желаемого (желаемого ли ?) за действительное».

Подобно Теркину («Прогоните эту бабу, я солдат еще живой»), поэт прогоняет двойника, который сродни не только пустоте, но и смерти: «Встряхнусь - и нет тебя в помине, / И не слышна пустая речь, / Ты только в слабости, в унынье/ Меня способен подстеречь». Поэт акцентирует (правда в сослагательном наклонении) дьявольский, мистический характер «внутреннего редактора»: «...будь я суевером - / Я б утверждать, пожалуй, мог, / Что с этой полки запах серы / В отдушник медленно протек».

Фрагмент беседы с «внутренним редактором» вновь выполнен в стиле фольклорной борьбы Аники-воина со Смертью. Не впервые использует автор комический подтекст. Тем не менее, в «Книге про бойца» ирония была оружием обоих сражающихся, в данном же случае дьявольский смех «внутреннего редактора» вызвал откровенную отповедь поэта, и это уже является не иронией, но драмой «насквозь запрещенного» (выражение Твардовского) художника. Возмущенная интонация поэта продолжает борьбу Теркина с проявлениями мертвенности.

Надо сказать, что такое соседство интеллектуальной иронии и трагического начала станет определяющим в плане использования комического у послевоенного Твардовского. В чем же здесь причина? Думается, что внешняя положительность иронии привлекла поэта своей мудростью, обращенностью не к эмоции, а к разуму. Запал молодости, когда эмоция радости (праздник утопии) смело вошла в его поэтику, определив и характер комических приемов, сменилась смехом, адресованным читателю-мыслителю, единомышленнику поэта.

Современная поэту критика просматривала то некоторую недоговоренность, то, напротив, чрезмерную пристрастность в трактовке современного литературного процесса. Так, в статье И. Сельвинского говорится о том, что введение образа «внутреннего редактора» делает «произведение двусмысленным по самой своей тональности, вводит ненужный советской литературе эзопов язык. А нужно было, видимо, сказать «прямо нашему народу, что у нас немало таких редакторов, которые своим нажимом на поэта не улучшают, а уродуют его произведения и что мы должны усилить борьбу с ними». Другой критик, Б. Соловьев, в затронутой теме усмотрел стремление автора быть «страстнее при определении недостатков литературы, нежели «высоких идеалов», в ней заключенных». Однако в тот же период выходит статья В.Померанцева, продолжившего логику «Литературного разговора». Критик уловил основной смысл затронутой проблемы: «Неужели вы думаете, что я действительно охотно иду на риторику и только по своей ограниченности не вылезаю за надоевший круг тем?! Нет, риторика - это не я, это оппортунизм мой, безволие, слабость моя. Я позволял перестраховщикам поступать со мной по их усмотрению, я обкорнал себя в своих книгах».

Таким образом, «внутренний редактор» значительно глубже образа душевной лености или конкретного цензора. Речь идет о «превращении поэта в автора, которого, по заверению «внутреннего редактора», он просто не читает - «тут опасаться нужды нет». Борьба Твардовского происходит с самим собой, и он не защищает себя, но судит: «Ты - только тень. Ты - лень моя». Одному из первых в «оттепельный» период Твардовскому удалось затронуть тему пагубной зависимости литературы от идеологических доктрин.

При анализе главы «Так это было» критика обратила внимание на неоднозначность трактовки образа вождя. С одной стороны, поэт не скрывает собственных былых восторженных заблуждений, с другой - иронически комментирует единогласие «певцов почетной темы» как частный вариант обожествления Сталина. Несмотря на то, что это была одна из первых попыток осмысления образа вождя, не всех удовлетворяла определенная половинчатость образа Сталина: «Грубость и самодурство его сглажены, из поэмы не вполне ясно, что гений и злодейство - две вещи несовместные». А некоторая патетичность финала («Нелегок путь. / Но ветер века - / Он в наши дует паруса») позволила судить о возвращении Твардовского к «своей главной линии - линии реалистического мифа, современной сказки». Вышеизложенные оценки не оспаривают одного важного для самоопределения поэта факта, отраженного в поэме. Через победу над «внутренним редактором», он пришел к пониманию народной и личной «трагедии веры, ослепленной мнимым величием личности, подавляющей гражданский дух и нравственные устремления народа».

Внимание критики к данным главам важно для нас не только потому, что оно добавляет штрихи к психологическому портрету эпохи, но и потому, что развитие тем, отражающих драматическую ситуацию в истории и современности, происходит при очевидном содействии комических форм.

В жанр путевого дневника, популярного в то время, поэт включил разные смеховые приемы. Важно то, что характер комического находится в тесной взаимосвязи с тематикой поэмы и типом мышления автора.

С точки зрения эволюции комического в поэтике Твардовского важным кажется следующий момент. Если смеховая специфика «Далей» усматривается в ироническом пафосе, то в тот же период создается и другое, мощное смеховое оружие - сатирический памфлет «Теркин на том свете». Очевидно, что в послевоенный период он стреляет из двух пушек в одного врага. Печальная судьба «Теркина» убедила поэта в большей «проходимости» злободневной темы в ореоле другого, интеллектуального смеха. Неслучайно «Дали» были удостоены Сталинской премии. Хотя от обличительности сатиры осталась жесткая манера ответа героя своему всезнающему собеседнику, все же интеллектуальная форма смеха входит органичнее в художественный мир поэта. При освещении темы литературного творчества иронический образ «внутреннего редактора» позволил высмеять поэту и собственную лень, и озвучить возможный ход мыслей некоторых современных поэту цензоров, и отразить состояние художника, испытывающего пагубную зависимость своего творчества от политических доктрин.

Потенциал интеллектуальной иронии еще более полно раскрывается при освещении таких тематических пластов произведения, как поэт и власть, народ и власть.

Своеобразие иронической формы в главе «Так это было» в ее драматическом колорите. В отличие от предыдущих глав с иронией сатирического плана, в «сталинской» главе перед нами - исполненное болью размышление о двадцатипятилетнем отрезке истории. Учитывая печальные уроки идеологических перегибов, автор не стремится к прямолинейным оправданию или обвинению, его задача - рассказать правду о трагедии веры. Однако особенный, иронический элемент его мировоззрения драматически заостряет этот анализ.

В объективе интеллектуальной иронии три цели: собственное поведение как одного из «певцов почетной темы», народное ослепление, наконец, образ самого «сына Востока».

В первую очередь, автор передает напряженную атмосферу безусловного почитания вождя: «Когда кремлевскими стенами / Живой от жизни огражден, / Как грозный дух он был над нами, / Иных не знали мы имен». Однако сквозь это ощущение поэт не скрывает парадоксальности происходящего: И было попросту привычно, Что он сквозь трубочный дымок Все в мире видел самолично И всем заведовал, как бог.

Что простирались эти руки До всех на свете главных дел Всех производств, Любой науки, Морских глубин и звездных тел.

И всех свершений счет несметный Был предуказан - что к чему; И даже славою посмертной Герой обязан был ему. В данном фрагменте за попыткой передачи гнетущего эмоционального состояния граждан слышится горькая насмешка над самим фактом подобного идеологического ослепления, манипуляции основными человеческими понятиями и жизнями. Однако автор не отделяет себя от народа, оказавшегося в том положении, он ни в коей мере не берет на себя роль третейского судьи. Напротив, с повышенной взыскательностью обращается он к собратьям по перу: «Не мы ль, певцы почетной темы, / Мир извещавшие спроста, / Что и о нем самом поэмы / Нам лично он вложил в уста?». Причисляя и себя к их числу, поэт заостряет ситуацию беспощадной самоиронией. Не пропускает его внимательный взгляд и слепо-восторженных слушателей, которые, «уже, вставая, восклицали: / «Ура! Он снова будет прав». Самая главная цель иронии в адрес литературных деятелей не развенчание идолопоклонства, а измена главному принципу литературного творчества - правде жизни. Оттого и полны безысходности эти строки: О том не пели наши оды, Что в час лихой, закон презрев, Он мог на целые народы Обрушить свой верховный гнев.

На торжестве о том ли толки, Во что нам стала та страда, Когда мы сами вплоть до Волги Сдавали чохом города.

Достойным едкого сарказма оказался и сам «сын востока», что «сам себя нередко в третьем называл лице». Еще откровенней смех поэта над бессмысленностью сталинских замыслов: «Канала только не хватало, / Чтоб с Марса был бы виден он». Вспомним, что мотив веры в доброго царя появился уже в раннем творчестве Твардовского. Так или иначе, это была положительная картинка, как на лубке, в Ленине подчеркивающая демократизм, в Сталине - могущество. В поэме «За далью - даль» отражается конфликтное самоощущение поэта. Трактовка «Сталин - Ленин сегодня» все более очевидно изживает себя, сменяясь другой: «Сталин - тот, кто исказил дело Ленина». И сквозь иронический флер - позднее прозрение:

И было попросту привычно, Что он сквозь трубочный дымок Все в мире видел самолично И всем заведовал, как бог.

Несмотря на разоблачительный тон иронии, поэт понимает бессмысленность своих сетований:

Что же, если вышел опыт боком, Кому пенять, что он таков?

Великий Ленин не был богом И не учил творить богов.

Образ вождя в поэме осмысляется наряду с актуальной для Твардовского экзистенциальной темой, которая, как мы помним, успела занять важное место в художественном мире поэта. В поэме образ смерти получил необычное имя - Старушка. Это особенно интересно, если вспомнить недружелюбный настрой Теркина к ней: «Пошла ты прочь, косая», «Прогоните эту бабу». Подчеркнуто насмешливое отношение «Книги про бойца» создавало иллюзию превосходства солдата в смертельной схватке. Автор же вполне конкретно называл свою героиню в фольклорных традициях - Смерть.

В главе «Так это было» автор эвфемизмом «Старушка» обнаруживает иронию другого типа. Насмешка в данном случае направлена на хозяина «склепа», куда она «вступила без стука». Одновременно это ирония и над былой уверенностью народа, боявшегося помыслить о том, что «и в Кремле никто не вечен», над желанием вождя при жизни видеть «в веках свое величье», словно смерть ему не грозит. В продолжение этой ироничной мысли звучат слова о беспомощности науки, безропотно сдавшей «Старушке этой» свои дела.

Ироническая трактовка проблемы смерти в «Далях» стала итогом напряженной внутренней борьбы между стремлением писать «вещь «эпохальную»«, «со слезой» «Когда судьба тряхнула нас,/ Мы все как будто постарели - / Нет, повзрослели в этот час» и следованием принципу правды, «как бы ни была горька». В знак победы второго фраза «один - со смертью - на один» обозначила позицию поэта-государственника, огласившего неизбежный «итог неправедно прожитой жизни».

Как отмечает Т.А.Снигирева, в гражданском самосознании и этической позиции Твардовского конца 50-х годов преобладает «общечеловеческая мера деяний и судьбы исторической личности», поэтому «образ Смерти-Старушки вводит образ Сталина в особую систему координат, в особое эмоционально - психологическое поле: человек, лишивший себя и многих человеческих чувств, может и должен измеряться не только тем историческим злом, которое он совершил, но и той несчастной исторической судьбой, которую он прожил».

«Сталинская глава», пожалуй, единственная, которая пережила не одно название и несколько редакций. Неоднозначность поэтического решения требовала, с одной стороны, пауз в работе для осмысления и «подпитывания клубней для дальнейшего роста» (Блок), а с другой - непрестанного возвращения к материалу. Приступая к работе над главой в начале 50-х годов, поэт смело обнажал не зажившие раны с верой в исцеление современных социальных недугов. Продолжение же работы в конце 50-х стало насущной необходимостью для поэта, но уже по несколько иным причинам. Оно совпало с внутренним кризисом «нет у меня той, как до 53г, безоговорочной веры в наличествующее благоденствие», стало своего рода попыткой найти объяснение в недавней истории. Возможно, поэтому автор считал «сталинскую главу» узловой частью всего полотна.

При всем драматизме содержания главы, автор прибегает к интеллектуальной иронии. Цель «внутреннего смеха» - тщетность усилий по сооружению глухой стены из земных регалий и веры в собственную «верховность».

Читательская почта относительно этой главы разделилась на два лагеря. Со свойственной автору иронией он охарактеризовал их так: «1) Как смеешь охаивать и 2) как смеешь восхвалять, оправдывать. Точно читают одним глазом: этот видит только то, тот только то». Интересно, что столь насмешливое отношение к читателю автор выражал неоднократно. Здесь читательский образ сродни цензорскому. В обоих неоднократно высмеивались попытки найти то, чего нет. Разница лишь в окраске авторского комизма. В отношении читателя преобладает, как правило, дружеская насмешка. В отношении редактора - сарказм.

Характерной чертой материи комического в послевоенном творчестве Твардовского является разворачивание всех ее (материи) форм. Так, в главе «Фронт и тыл» показательно включение разных форм комического в весьма драматичный по сути разговор. Описывая энтузиазм всех участников дискуссии, автор сатирически характеризует горячность «минувшей службы офицера»: «казалось, был он кровный, личный,/ Извечный враг тыловиков,/ Да и оратор был каков! - / Куда там - наш трибун столичный,/ Любимец публики Сурков». О натянутости взаимоотношений Твардовского с известным писателем

Алексеем Сурковым хорошо известно из «Рабочих тетрадей». В них Твардовский жестко окрестил Суркова «гиеной в сиропе», «избачом». «Последнее не кличка, а устаревшая профессия «ликбеза», говорливое и беспокойное существо с умением мгновенно переменяться - просто под кожей включаются разные лампочки». Посредством иронического сравнения в поэме высмеяна манера мнимого трибуна столичной публики. Кроме неуемной ораторской пылкости насмешке подверглась и категоричность суждений фронтовика, который «отцу б родному не простил,/ Когда бы с цехом иль конторой/ Старик нестойкий убыл в тыл» В противовес образу фронтовика выступает менее темпераментный тыловой труженик, мудро, аргументированно доказывающий «старшинство» тыла над фронтом. Его нарочитое спокойствие еще раз комически подчеркивает ненужную темпераментность инициатора спора, который в результате завершается нейтральной, примиряющей фразой: «В одном равны душа и тело,/ Что легче - вовсе без войны».

Помимо иронической формы в дискуссии встречаются юмористические нотки. В частности, при обсуждении фронтовых «преимуществ» солдата: «Твой килограмм, с надбавкой, хлеба/ Твой спецпаек/ И доптабак/ Тебе должны доставить с неба,/ Раз по земле нельзя никак», «Дворец ли, погреб - все твой дом,/ Ни доставать прописку теще,/ Ни уплотнять ее судом», «Тебя согреть спешат и водкой,/ И сводкой/ Совинформбюро». В духе майора шутит и дед-тыловик: «- Нет, жизнь горька,/ Как под землей без перекура,/ А наверху без табака». Однако, юмор героя не заслоняет, а, напротив усиливает трагизм пережитого народного бедствия.

Сочетание юмора и иронии в главе показательны вновь как способ отношения к испытанным страданиям, как пример внутренней силы героев. В то же время ирония - свидетельство непримиримой авторской позиции в литературе.

Анализ специфики комического второй поэмы о Теркине свидетельствует о том, что основной акцент сделан на интеллектуальную иронию с сатирическим уклоном. При этом осмеяние усиливает драматический пафос ключевых тем: поэт и власть, народ и власть. Собственно юмор оказывается в подчиненном положении, что обусловливается тематикой произведения. В центре этико-эстетических исканий поэта оказывается определение своей платформы на пути к духовному самостоянью. Комическая специфика «Далей» отразила этот процесс.

Пожалуй, единственным крупным произведением в творчестве А.Т.Твардовского, лишенным комического начала, явилась поэма «Дом у дороги». Отмеченная Сталинской премией, она была холодно встречена критикой и читателями в целом. На фоне победных фанфар поэма-плач о тысячах, переживших плен, пришлись некстати. Это и объясняет отсутствие какого-либо смехового начала в произведении. И все же трагический накал «Дома у дороги» роднит ее с другими произведениями поэта, воспринимавшего с такой же болью страшный социальный недуг - потерю памяти и замалчивание трагических моментов истории.

Попытка, сделанная на пути к разрешению этого вопроса в «Далях», как известно, не удовлетворяла поэта. Отдельные моменты главы «Друг детства» даже вызвали резкую оценку именитых современников поэта. В особенности на такие строки, где поэт пытается убедить себя и читателя в неразрывности связей между ним и другом: «Я с другом был за той стеною/ И ведал все. И хлеб тот ел.», «Он всюду шел за мной по свету,/ Всему причастен на земле./ По одному со мной билету,/ Как равный гость, бывал в Кремле». Анна Ахматова довольно холодно отнеслась к написанному: «Новая ложь взамен старой». А.Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» назвал эти признания поэта «болтовней сытых вольняшек».

Сам же автор, чувствуя неполноту высказанного, записал в дневнике: «Впервые, может быть, тронул в упор то, что выходит за пределы только литературы. Но, может быть, все же чего-то недотянул, а дотянул бы, так и не вышел бы в свет, не тронул бы и того, что так или иначе тронул». При всей строгости самооценки поэта нельзя не отметить, что его перо оказалось среди первых, кто приблизился вплотную к теме культа личности.

Последней, опальной своей поэме, поэме «По праву памяти» Твардовский уже не только «тронул в упор то, что выходит за пределы только литературы», но с максимальным бесстрашием вскрыл национальную трагедию, которая обрушилась на народ при том режиме, который некогда прославлял поэт. По сравнению с «Далями» произошло явное изменение эмоциональной окраски лирико-публицистического тона: он исполнился пафосом гражданского протеста, открытого вызова правящему режиму. Очевидно, что углубление критических тенденций в осмыслении историко-политических вопросов послужило причиной запрета поэмы.

Характерно, что и через двадцать лет после создания произведения его вновь читают «одним глазом». Жесткая правда, откровенный сарказм особенно при интерпретации образа Сталина после публикации поэмы в журналах «Знамя» и «Новый мир» в 1987г. спровоцировали шквал противоречивых читательских откликов. Позиция одних - глубокое удовлетворение возможностью правдиво и открыто говорить о трагическом прошлом своей страны, других - жесткий упрек автору в стремлении возложить всю вину «за все ошибки и просчеты» на Сталина.

Исследователи творчества Твардовского наконец получили возможность открыто говорить о последней поэме поэта. Литературоведами и критиками были предприняты попытки определить место произведения в его художественном мире, а также в ряду произведений «возвращенной» литературы. Важный аспект - определение жанрового статуса последней поэмы Твардовского. Так, например, Ал. Михайлов видит в произведении признаки «лирического цикла», С. Страшнов подчеркивает синтетизм или «укрупнение жанра», включающего «и завещание, и инвективу, исповедь «про то, что душу жжет», проповедь, мемуарное и публицистическое начала». При всей незавершенности разговора о жанровой принадлежности нам важно то, что одной из ее составляющих действительно является политическая инвектива на фоне сурового самоанализа идеологической позиции автора.

Несмотря на трагический тон произведения, однозначность обличительной позиции поэта выражена посредством наиболее едкой формы комического - интеллектуальной иронии. В этом смысле поэма сближается с «книгой стихов» (А.Ф.Еремеев) Твардовского «Из лирики этих лет». При этом интеллектуальная ирония в поэме «По праву памяти» переходит на качественно иной уровень. Доминирующий саркастический тон поэмы обусловлен характером политического протеста, присущего поэме. В отличие от горькой иронии в поздней лирике сарказм последней поэмы Твардовского, напротив, свидетельствует об активном, наступательном настроении автора, осознавшего весь трагизм допущенных ошибок. Смеховое своеобразие произведения прослеживается на разных уровнях произведения: проблемном, образном, речевом.

В проблемно-тематическом круге произведения трагикомические тенденции определяют развитие двух взаимосвязанных мотивов: мотива отцов и детей и веры в доброго царя. В целом же потенциал интеллектуальной иронии позволил развить и другие вопросы, поставленные в «Далях» и в поздних лирических стихотворениях поэта: личность и власть, народ и власть, экзистенциальную проблематику и др.

Отметим, что эстетическая направленность иронии помимо трагического порой обретает юмористический колорит. Среди приемов иронии как смеховой формы лидирующее место занимают самоирония (поэт осознает себя частью народа, сотворившего себе кумира) и саркастическая инвектива. Имеют место также парадокс, фольклорные тенденции, литературные заимствования.

Иронические сентенции - самоирония - впервые ощущаются в начале поэмы, когда герой мечтает о возвращении домой в ореоле столичной славы. Юмористическая насмешка автора пронизывает сцену воображаемого возвращения молодой «знаменитости»: встречу с родителями, хуторские посиделки, восхищение «загорьевских девок», и ожидание «двух подруг в стенах столичных этажей». В рассказе героя юмор проявляется не только на ситуативном уровне, но и на речевом. В частности, включением частушечного оборота, усиливающего ощущение доверительности и в то же время некоторой снисходительности рассказчика: «Москва, столица - свет не ближний,/ А ты, родная сторона, / Какой была, глухой, недвижной, / Нас на побывку ждать должна». Те же разговорные словечки - в иронии над самоуверенностью молодых людей: «Мы повторяли, что напасти / Нам никакие нипочем, / Но сами ждали только счастья, - / Тому был возраст обучен».

Фольклорно-разговорные элементы переплетаются не только с юмористической иронией, но и оттеняют трагизм поэмы. Так, признаком ухода юношеских иллюзий стало жестокое определение социального статуса одного из друзей, которого вдруг окрестили «отродьем, / Не сыном даже, а сынком».

Продолжая горькие наблюдения над изменением человеческой сущности в тоталитарной системе, автор вновь обращается к образу друга. Как мы помним, друг как самостоятельный образ уже появлялся в больших полотнах Твардовского. В поэме «За далью - даль» это была фигура трагическая, живое напоминание о постыдных исторических ошибках, а потому мучительно создаваемая автором; друг в «Теркине на том свете» - образчик душевного уродства, в поэме «По праву памяти» трагический образ друга-изгоя, «сына врага народа», связан с alter ego автора.

Как известно, в начале 50-х Твардовский обратился к правительству за восстановлением справедливости в определении его социального статуса. Речь шла о замене многолетней записи в паспорте «сын кулака» на «сын крестьянина», поэтому автору не понаслышке знакомо, «как с той кличкой жить парнишке», испытывать моменты стыдливого приветствия «закадычного» друга, что «руку жмет тебе с опаской».

Так в поэме начинает звучать тематический комплекс - «отец и сын = кровные родственники» и «отец и сын = вождь и его народ». В то же время обращение к первому лицу государства связано с осмыслением фольклорного мотива веры в доброго царя. Трактовка образа Сталина поэмы «За далью - даль» кажется ближайшей, но не тождественной образу вождя в поэме «По праву памяти».

Автор подвергает горькому сарказму «прощение» отца народов, пожалованное за «вину» иметь «отца родного». По прошествии лет поэт с печальной усмешкой констатирует то состояние: «Как будто он/ Ему неведомый и странный / Узрел и отменил закон». Однако в иронии над всесилием вождя совершенно отчетливы нотки самоиронии, когда автор причисляет и себя к народу, ослепленному идолопоклонством. Здесь получает продолжение мысль «Далей», сочетающая осуждение и снисходительность: «О людях речь идет, а люди / Богов не сами ли творят?». Ироническое описание «уменья» «без оговорок» убедить целую страну в своей непричастности к роковым ошибкам подчеркивает степень одурманенности народных масс. В итоге прозрения главный тезис отца народов «Сын за отца не отвечает» осмысляется поэтом вразрез с инерционным мышлением современников. Сын пытается ответить за отца, то есть оправдать его, посмеявшись над своей трагически абсолютной верой.

В продолжение поэмы в унисон с темой отец и сын начинают звучать мотив Памяти и Вечности. Иронически принятая «милость» «сын за отца не отвечает» подвергается насмешке в контексте вневременном: Какой, в порядок не внесенный, Решил за нас Особый съезд На этой памяти бессонной, На ней как раз Поставить крест.

Мотив памяти звучит в рассуждениях автора о необходимости пристально слушать «голос памяти правдивой». Ясность его мысли подчеркнута ироническим народным оборотом: « Что нынче счесть большим, что малым - / Как знать, но люди не трава: / Не обратить их всех навалом / В одних не помнящих родства». Включение фольклорно-разговорных выражений типа: «Но все, что было, не забыто, / Не шито-крыто на миру /. Одна неправда нам в убыток /, И только правда ко двору!» придает поэме и разговорную естественность, и делает устойчивой ее ироническую ауру в целом.

Образ же Сталина, лишь издали подведенный к ситуации неизбежности расплаты в «Далях» (эпизод со Старушкой), в последней поэме Твардовского подвергается резкому ироническому развенчанию дважды. Автор иронизирует над «судьбоносностью» его решений перед лицом Вечности и высмеивает ослепление советских людей. А среди них оказываются и те, кто был способен не просто с достоинством вынести назначенные муки, но и найти в себе силы гордиться званием «кулака». Пытаясь оправдать своего отца, герой впечатляюще рисует руки отца. Горькая ирония детского воспоминания в том, что есть доля истины в полученном клейме: «Те руки, что своею волей - / Ни разогнуть, ни сжать в кулак:/ Отдельных не было мозолей - Сплошная. - / Подлинно - кулак!» Трагические признания усиливают обличительный пафос рассуждений обвиненного: «Ошибка вышла? Не скажите, - / Себе внушал он самому, - / Уж если этак, значит - житель,/ Хозяин, значит, - потому». Драматическое содержание эпизода доведено до высшего накала интеллектуальной иронией. В данном случае она едва ли не единственный способ продемонстрировать силу народного духа, что характерно для Твардовского (вспомним образ Теркина). Любопытно также, что ироническим восприятием кризисных событий поэт сближается со своими героями. Разница, пожалуй, лишь в том, что отец, согласившись с «кулацким» прозвищем, в глубине души таит надежду на справедливость, едва «лично Сталин / В Кремле письмо его прочтет». Автор же, анализируя сделанные ошибки, смеется в первую очередь над собой, и надеется принадлежать к тем из людей, «что людям, / Не пряча глаз, / Глядят в глаза». Думается, что в признании в первую очередь собственных ошибок есть основное назначение интеллектуальной иронии в произведении.

Что же касается мотива веры в доброго царя, то он получает двоякое разрешение. С одной стороны, в связи с образом Сталина возникает образ попранной веры. Драматизм исторической коллизии усилен описанием национального носителя этой веры - русского мужика. Эта тема впервые обозначена в описании рук крестьянина-отца. Продолжена в исторической параллели между колхозником и забитым русским работягой всех времен.

Как и сто лет назад, это представитель деревенской нищеты, «помощник голоштанный,/ Ее опора и боец,/ Что на земельке долгожданной/ При ней и зажил наконец». Своей же верой он оказался кинутым «в погибель/ Не попрекнул ее со злом». Мало того, даже отчаянно надеявшимся, что лишь личное письмо к Сталину изменит ситуацию. Авторское отступление в скобках с горькой иронией комментирует попытку очередного «кулака» написать тому, «что в целях коммунизма / Являл иной уже размах / И на газетных полосах / Читал республик целых письма - / Не только в прозе, но в стихах».

Дьявольский смех подмены обнаруживается в трагической иронии над «возможностью» детей искупить свою «вину»: «Война предоставляла право / На смерть и даже долю славы /В рядах бойцов земли родной». Горький сарказм над политическими установками подчеркивает трагедию тысяч семей, пострадавших от культа личности. Война, страшнейший способ выяснения отношений, осмысляется как право получить оправдание за несовершенное преступление.

В стране заветов Ильича, по Твардовскому, это кажется невероятным, именно поэтому автор «оживляет» вождя русской революции. Здесь звучит второй аспект фольклорного мотива веры в доброго царя.

Ленин в восприятии поэта остается незапятнанным образцом справедливого царя. Известный своим неприятием всякой лести, Ильич явился антагонистом своему иконизированному последователю. Неслучайно возможное появление Ленина рисуется с долей комической неожиданности: Уж он за всеми мелочами Узрел бы ширь и глубину. А может быть, пожал плечами И обронил бы:

- Ну и ну!...

В любом случае, для «наигравшихся детей», как иронически называет автор и простых сограждан и руководство страны, Ленин - не бог, и потому «судить не встанет». Таким образом, второй аспект фольклорного мотива решается с позиций доминирования человеческого в человеке, а не обожествления при очевидном нарушении нравственных критериев.

Материал поэмы и поздние стихи Твардовского убеждают в том, что образ Ленина остался своего рода эталоном доброго царя, в отличие от Сталинского образа. Печальный парадокс в том, что и после смерти зло, причиненное им народу, продолжается, о чем свидетельствует «его китайский образец».

В связи с осмыслением причин иконизации Сталина саркастически высвечиваются каноны коммунистической религии. Используется прием саркастического контраста между христианскими заповедями и идеологическими установками Системы: «отринь отца и мать отринь», «в ущерб любви к отцу народов - / Любая прочая любовь», «предай в пути родного брата / и друга лучшего тайком», «и лжесвидетельствуй во имя / и зверствуй именем вождя».

Политическая инвектива усилена не только библейскими мотивами, но и цитированием Пушкина: «Хотя б ты крымский был татарин, / Ингуш иль друг степей калмык». По мнению Т.А.Снигиревой, «гневно-саркастический пафос четверостишия возникает путем соединения несоединимого: высокого гуманистического содержания пушкинского стихотворения и попрания человеческой, национальной гордости, достоинства в условиях тоталитаризма. Причем, и это важно, в этих строках Твардовского обнажена и горчайшая правда последовательного, целенаправленного использования великих имен русской литературы для своекорыстных политических целей».

Еще одним звеном в цепи развития темы отца и сына (а в связи со Сталиным темой «культа личности»), является экзистенциальная проблематика. В осмыслении смерти вождя подчеркивается призрачность земной власти обожествленного генсека: «Но все законы погасила / Для с а м о г о благая ночь. / И не ответчик он за сына, / Ах, ни за сына, ни за дочь». Лаконичность фразы содержит скрытую иронию автора: смерть обезопасила отца-Сталина от «беды отцовской», причем беды двойной: утраты (сын) и стыда (дочь). В то же время смерть усиливает мотив суетности земной жизни со всеми ее перипетиями. В поздней лирике Твардовского эта тема продолжит свое развитие, получив своеобразный юмористическо-иронический колорит.

Если рассматривать развитие темы «культа» (ведущую в поэме) в послевоенном творчестве поэта как восхождение к правде, то отсчет следует вести от «Далей», где автор призывает не замалчивать трагические страницы истории, а завершение - в политической инвективе поэмы «По праву памяти». В этом смысле кажется симптоматичной и показательной дневниковая запись 1962 года, где углубление темы «культа» впервые происходит не просто в ироническом ключе, а с очевидным трагическим уклоном: «Нечего удивляться той мере мирового разочарования в идеологии и практике социализма и коммунизма, какая сейчас так глубока, если представить себе на минуту повод и причины этого разочарования.

Строй, научно предвиденный, предсказанный, оплаченный многими годами борьбы, бесчисленными жертвами, в первые же десятилетия свои обернулся невиданной в истории автократией и бюрократией, деспотией и беззаконием, самоистреблением, жестокостью, отчаянными просчетами в практической, хозяйственной жизни, хроническими недостатками предметов первой необходимости - пищи, одежды, жилья, огрубением нравов, навыками лжи, лицемерия, ханжества, самохвальства и т.д. и т.п. И даже когда ему самому, этому строю, пришлось перед всем миром - сочувствующим и злорадствующим - признаться в том, что не все у нас так хорошо, назвав все это «культом личности», то, во-первых, он хотел это представить как некий досадный эпизод на фоне общего и «крутого подъема», а, во-вторых, это признание «меры» были того же, что и при культе, порядка».

Думается, что стремление к правдивому изложению исторических событий сопровождалось нарастанием иронических тенденций, и в зависимости от драматизма сюжета менялся характер интеллектуальной иронии. Как правило, тема «культа» звучала наряду с темой народа. Понимание, что, мол, весь народ виноватым быть не может, значит, винить некого, обусловила снисходительный тон иронии «Далей». Суровое требование вынести вердикт народному ослеплению, намеченное, но не развитое в «Далях», сообщило трагический колорит иронии последней поэме Твардовского.

Исследование поэмы «По праву памяти» подтверждает мысль о том, что это произведение во многом знаковое для поэтического мира Твардовского. Последняя поэма говорит о преобладании лирического начала, о перерастании эпики в лирику, поскольку интонация автора говорит об обращенности к своему сознанию и экзистенциальному чувству. Традиционный для эпических полотен круг вопросов осмысляется в подчеркнуто-лирическом ключе, обусловленном отчасти использованием комических средств. Характер иронии поэмы углубляет трагизм повествования, обусловливает силу политической инвективы и гражданского пафоса произведения. В свою очередь, индивидуально-авторская свобода от вероятных цензурных правок позволяет увидеть наглядную картину завершения пути поэта к духовному самостоянью.

Если одной гранью внутренней свободы явился саркастическо-трагедийный накал интеллектуальной иронии в поэме, то юмористическая самоирония (как ведущий тип смеха) поздней лирики выступили апогеем этой свободы.

 

АВТОР: Шалдина Р.В.