Социология и философия смеха в поздней лирике А.Т. Твардовского

Шестидесятые годы - последнее, завершающее десятилетие творчества Твардовского, художественное содержание которого отчетливо явило не традиционность пути поэта. Это - Твардовский - редактор оппозиционного журнала, Твардовский - автор так и не опубликованной при его жизни поэмы «По праву памяти», Твардовский - поэт, представший перед своим читателем в качестве лирика глубинного философского склада.

Общая лирико-философская направленность и завещательный характер поздней лирики не вызывают сомнения. Так, вся последняя авторская книга «Из лирики этих лет» (1959 - 1968) пронизана чувством последнего прощания - прощания с жизнью. И одновременно - осмысление ее, подведение «предварительных (так думалось поэту) итогов».

Каждое стихотворение книги - заключительная и поэтому чаще всего афористически оформленная мысль Твардовского о том, что волновало его всю жизнь.

Трагическая судьба русского крестьянства в ХХ столетии: И невдомек нам было вроде, Что здесь, за нашею спиной, Сорвется с места край родной, И закружится в хороводе, Вслед за метелицей сплошной... Несоразмерность вечности и времени, бытия и жизни, величия космоса и суеты человеческого существования:

В зрелости так не тревожат меня Космоса дальние светы, Как муравьиная злая возня Маленькой нашей планеты. Краткость не только человеческой жизни, но и преходящесть, текучесть, вечная изменяемость мира природы:

Чуть зацветет иван-чай, - С этого самого цвета

Раннее лето, прощай, Здравствуй, полдневное лето.

От перестоя трава Никнет в сухом оперенье Как жестяная, мертва

Темная зелень сирени.

Предназначение поэта и поэзии в этом быстро меняющемся мире: Все в этом мире - только быть на страже - Полным-полно своей, не привозной, Ничьей и невостребованной даже, Заждавшейся поэта новизной.

«Природное время» книги - осень, со всеми ее мельчайшими приметами и знаками: «ночью предосенней», «листва красовалась палая», «Раннее лето, прощай, здравствуй, полдневное лето», «Еще земля с дернинкою сухой / Не отдает нимало духом тленья, / Хоть на изнанку вывернув коренья, / Ложится под лопатой на покой», «Еще не время непогоды сонной, / За сапогами не волочится гряз», «мир осенний», «Полны добра перед итогом года, / Как яблоки антоновские дни», «Перед какой безвестною зимой» и т. д.

«Личное время» поэта - осень, по его горько-ироничному признанию, - «возраст пенсионный»: «На дне моей жизни, / На самом донышке», «Твой век целиком», «стариковская палочка», то время, когда уже признаешь близкую неизбежность своего «последнего срока»: «Допустим, ты свое уже оттопал, / И позади - остался твой предел», когда приходит пора «Справлять дела и тем же чередом / Без паники укладывать вещички». Историософия позднего Твардовского много драматичнее, нежели его натурфилософия. Всю жизнь озабоченный только проблемами своей страны, в конце шестидесятых поэт решительно раздвигает рамки художественного видения, начиная трагически ощущать катастрофичность общечеловеческого бытия «маленькой нашей планеты». Здесь особо значимо стихотворение 1969 года, не опубликованное при жизни поэта:

В случае главной утопии, - В Азии этой, в Европе ли, - Нам-то она не гроза: Пожили, водочки попили, Будет уже за глаза...

Жаль, вроде песни той, - деточек, Мальчиков наших да девочек, Всей неоглядной красы... Ранних весенних веточек В капельках первой росы...

Лирико-философское размышление свидетельствует об ослаблении веры Твардовского в коллективный разум, способный на «главную утопию», и дальнейшую артикуляцию принципа - взять чужую боль, чужую вину на себя, ощутить их как свои собственные, бывший всегда основным в этической системе поэта. По его мысли конца шестидесятых, человек не может переделать ни природный мир, живущий по своим законам, ни человеческий, также живущий по своим, не всегда понятным и объяснимым правилам. Идея преобразования или построения «нового мира» решительно оставляет Твардовского, замененная традиционным «начни с себя»: «Сурово спрашивай с себя, с других - не столь сурово». Важнейшим лирическим сюжетом последней книги поэта стал классический сюжет «вочеловечивания человека».

Твардовский находит способы примирить себя с мыслью о конечности своего личного существования. Это ощущение себя - «малой части» - в бесконечной движущейся жизни, которая будет продолжаться вечно: «Нет, все- таки нет, / ничего, что по случаю / Я здесь побывал / и отметился галочкой». Это - при твердом сознании того, «Что долгих лет, их не бывает просто, / И девятнадцать или девяносто - / Не все ль равно, когда их счет закрыт», не менее твердое знание абсолютной ценности человеческой жизни: Но, боже мой, и все-таки неправда, Что жизнь с годами сходит вся на клин, Что есть сегодня, да, условно, завтра, Да безусловно вздох в конце один.

Нет, был бы он невыносимо страшен, Удел земной, не будь всегда при нас Ни детства дней, ни молодости нашей, Ни жизни всей в ее последний час.

Наибольший драматизм и тревога посещают поэта не при мысли о близящемся «последнем вздохе» его жизни, но при размышлении о том, как он справился со своей судьбой, как прожил свою жизнь он, «слуга народа». Отвергая возможность, «Самозащите доверяясь шаткой, / Невольно прихорашивать итог», Твардовский мужественно идет на самооценку по гамбургскому счету.

Парадоксальное единство приятия красоты и ценности жизни и одновременного суда над собой сказалось на поэтической ткани последней книги А.Твардовского. В ней конфликтно сосуществуют элегическая и инвективная интонации, общеупотребительная лексика со сниженной, просторечиями и даже вульгаризмами, прямое слово - с иносказательным. Гармония и драматизм сопряжены в сознании поэта.

Буднично-деловая интонация и приземленная лексика, подсвеченная бытовыми поговорками и пословицами - основное лексическое поле размышления поэта о своей жизни, оценке своей судьбы. Отсутствие всякого намека на патетику характерно и для ощущения приближающейся смерти: «Справляй дела и тем же чередом / Без паники укладывай вещички», «Допустим, ты свое уже оттопал», «Спасибо в шапку», «Взялся за гуж - не говори: не дюж», «управиться с судьбою» и т. д. В последних стихах, не вошедших в последнюю подборку, то же: «Пожили, водочки попили, / Будет уже за глаза», «В один присест, бывало, / Катал я рифму по сто строк», «Болтливость - старости сестра», «Да нам-то что! / Нам как бы невдомек», «Он все равно тебя врасплох / Застигнет, час летальный», «Аминь! Спокойно ставь печать, / Той вопреки оглядке», «Час мой утренний, час контрольный», «Мир мой внутренний и окольный». И, наконец, финал стихотворения «Допустим, ты свое уже оттопал.», ставший итогом работы «огорченной души» поэта:

Нет, лучше рухнуть нам на полдороге, Коль не по силам новый был маршрут. Без нас отлично подведут итоги И, может, меньше нашего наврут.

Еще одним важным моментом в осмыслении пройденного для поэта является ощущение единства с собратьями по перу и читателями перед лицом смерти: Я полагаю, что и мой уход. Назначенный на завтра иль на старость, Живых друзей участье призовет - И я один со смертью не останусь.

Но за работой, упорной, бессрочной, Я моей главной нужды не таю: Будьте со мною, хотя бы заочно, Верьте со мною в удачу мою.

Характерной особенностью лирики послевоенного Твардовского является восстановление ее «онтологического» статуса, связанной с художественным воплощением своей версии бытия. Стремившийся ранее выразить умонастроения других теперь он испытывает настоятельную потребность быть услышанным самому.

По точному замечанию С.С.Аверинцева, «мудреца всегда труднее рассмешить, чем простака, и это потому, что мудрец в отношении большего количества случаев внутренней несвободы уже перешел черту освобождения, черту смеха, уже находится за порогом... В точке абсолютной свободы смех невозможен, ибо излишен (выделено автором - Р.Ш.)». Имея ввиду приведенную и, на наш взгляд, безупречную по своей глубине мысль, скажем, что смеховая культура позднего Твардовского претерпела значительную трансформацию, и его знаменитое «ты не свободен был» есть знак постижения, осмысления причин и форм несвободы, а, следовательно, почти крайняя черта собственно освобождения. Однако это не значит, что поэт уходит от комического восприятия жизни. Чувство юмора то и дело проявляется в его творчестве. Другое дело, что теперь оно выказывает в поэте человека пожившего, избирательного в темах комического: что-то уходит из круга юмористически воспеваемых тем, что-то, напротив, углубляется. Так, например, в связи с переоценкой своих социально-политических взглядов Твардовский уходит от восторженно-пафосного описания развития советского общества и посредством интеллектуально-саркастического смеха продолжает честный разговор, начатый в «По праву памяти». А лубочно-народные традиции в подходе к теме смерти в цикле «Про Данилу» теперь углубляются и свидетельствуют о попытке поэта бросить вызов смерти не просто внутренним спокойствием, а насмешкой над собственной рефлексией и страхами небытия. Получается, что, несмотря на накопленный опыт, свидетельство перехода за «черту освобождения, черту смеха», Твардовский все же позволяет себе смех, но это смех качественно новый.

В отношении «позднего» периода творчества поэта можно говорить не только о социологии смеха, но и о философии смеха. Социология смеха связана с активно разрабатываемыми Твардовским в пятидесятые-шестидесятые годы проблемами общественного жизнеустройства, с проблемами времени, в рамках которого творил поэт: художник и власть, поэт и его эпоха, формы литературной жизни, поэзия и гражданственность и т.д. Философия смеха сопряжена с вечными проблемами искусства, у позднего Твардовского прежде всего с трагическим вопросом о безусловности «последнего вздоха» человека на этой земле. Не случайно в «Рабочих тетрадях» есть выписка из «Других берегов» В. Набокова (эпизод встречи/не встречи с И. Буниным, писателем, занимающим особое место в творческой судьбе Твардовского): «Его болезненно занимали текучесть времени, старость, смерть...». Тоже можно сказать и о Твардовском, если слово «болезненно» заменить словосочетанием «все больше».

Поздний Твардовский использует все обретенные им ранее формы и приемы комического, но их структура и функционирование подчинены уже несколько иным задачам. Так, Твардовский шестидесятых не отказывается от богатства народной смеховой культуры, но это уже иные жанры (народное словцо, поговорка, пословица, примета, но не сюжет, ситуация, или герой) и иные способы включения в текст (в узнаваемом, но сильно усеченном и трансформированном виде).

Углубление социальных и философских проблем сопровождается усилением иронического начала. Присущая иронии «интеллектуальность», предполагающая апелляцию к разуму читателя, обретает два полюса. Прежде всего это юмористический, проявляющийся в самоиронии автора в вопросах творчества и отношения к смерти. Второй полюс - сатирико-саркастический - где отношение поэта к последствиям бюрократизации общества балансирует между трезвым пониманием их неизбежности и безудержными попытками обличения «ученых голов».

В последние годы ирония Твардовского подернулась трагической окраской. Социальный накал смеха сменился гнетущим пониманием бессилия борьбы. Мелькнувшая надежда на торжество справедливости в государственной системе в целом после возвращения Твардовского в журнал сменилась глубочайшей апатией. Кризис творческого духа поэта отразился на выборе комических средств. Если в период написания «Теркина на том свете» автор еще верил в целительную силу сатирического смеха, прибегая при этом к комическим формам насмешливо - победительного характера, то к началу 60-х положение вещей кардинально изменилось. Саркастический смех-стон поэмы «По праву памяти» частично выразил внутренний трагизм поэта. В поздней лирике можно найти продолжение этим мотивам. Они вызваны усилением конфликта поэта и власти, которое выплеснулось в попытку не столько найти решение, сколько в условиях нарастающего тоталитаризма хоть как-то обозначить глубину разочарования. В последние годы прослеживается даже некое нарастание трагических мотивов: от насмешки едкой, интеллектуальной, вселяющей веру в победу здравого смысла, до сдавленного стона бессилия. Сравним финалы двух стихотворений 1956г и 1969г: «Вы же лекцию мне и прочтете: где ж ты был, что ж ты видел, поэт?» («Моим критикам») и «Опять представилось в натуре,/ Что самому бы Ильичу/ При нашей нынешней цензуре/ Молчу!..» («Опять над ленинской страницей»). Собственно комическое чувство поэта перешло в трагикомическую плоскость, отражая попытку выразить глухую боль художника.

Иное дело - вопросы философского характера (человек и вечность, поэт и смерть), где смех Твардовского гармонизирует экзистенциальные представления поэта «Ты дура, смерть, грозишься людям». (1955). Оптимизм и интеллектуальная ирония поздней лирики в данном контексте обусловлены осознанием единства с соратниками по перу и с читателями, подавляющим страх перед смертью. Таким образом, социология смеха обретает накал трагической безысходности, философия смеха - мудрой улыбки оптимиста, интеллектуальной иронии, гармонизирующей внутренние противоречия художника. Важности доверительных отношений с читателями, «заочными знакомыми», Твардовский всегда придавал большое значение. Поэт подчеркивал, что «наибольшая сила литературы в ее возможности воздействовать на читателя, оставаясь с ним с глазу на глаз, в интимнейшей беседе с ним». Вероятно, поэтому потенциал интеллектуальной иронии, предполагающей высокую степень взаимопонимания между автором и читателем, превалирует в сборнике «Из лирики этих лет».

Из комических видов преобладает интеллектуальная ирония. Ее эстетическая направленность тематически обусловлена. Сатирическая ирония являет собой попытку искоренения чиновничьего царства; саркастический смех, балансирующий между сатирой и интеллектуальной иронией, по сути - стон «Гулливера в стране лилипутов» (выражение современников поэта); юмористическая самоирония доминирует в вопросах экзистенциального характера, в размышлениях об итогах творчества и «лучах славы».

В целом же обращение к иронии в послевоенные годы сыграло свою роль в мировосприятии поэта. Красноречивым доказательством тому помимо лирических произведений служат дневниковые записи Твардовского.

В стихотворении «О прописке» (1951) поэт делится размышлениями о главной цели поэтического труда. Образность имени поэзии не заслоняет авторской самоиронии - свою Музу он называет «уживчивой». В заветной мечте оставить след в душе любого поколения ведущим является желание быть понятым разновозрастной публикой, «каждым жильем», вызывая в душе любовь, а не «почтенье». Признание Музы - венец исканий поэта: «Вот тогда, как отзыв тот желанный,/ Прозвучит о ней, моей родной,/ Я и сам пропиской постоянной/

Обеспечен буду под луной». Размышления поэта о смысле своего труда звучат в унисон с пушкинскими - «чувства добрые лирой пробуждать». Демократические устремления Твардовского подчеркиваются путем самоиронии. Дистанцируясь от государственных титулов, он считает «уживчивость» своей Музы знаком истинно народного признания.

В комическом арсенале самоиронии помимо юмора встречаются и сатирические тенденции. Прежде всего, они направлены на ростки праздной самодостаточности. В стихотворении «Изведав жар такой работы» (1965) пульсирует мысль об этом губительном для ищущей личности состоянии. Автор тверд и насмешлив: «Когда весь мир как будто внове/ И дорога до смерти жизнь, - / От сладких слов, что наготове,/ По крайней мере, удержись». Основная мысль усилена ироническим афоризмом: «Не штука быть себя моложе,/ Труднее быть себя зрелей».

С годами ирония над самолюбованием усилилась саркастическими нотками. Например, стихотворение 1966г «Стой, говорю: всему помеха», в которой слышится голос поэта-трибуна. Пафос работы - борьба с «мелочной страстью успеха»: «Прочь этот прах, расчет порочный,/ Не надо платы никакой - / Ни той посмертной, ни построчной, / А только б сладить со строкой». Четкость позиции автора выражена как в конкретизации «внутреннего врага» - тщеславия, так и в емкости предложенной поэтической платформы: А только б некий луч словесный Узреть, не зримый никому, Извлечь его из тьмы безвестной И удивиться самому. И вздрогнуть, веря и не веря Внезапной радости своей, Боясь находки, как потери, Что с каждым разом все больней. Саркастическое преломление интеллектуальной иронии позволило Твардовскому, перефразируя С.Аверинцева, высмеять гения в самом себе. Сравним эту мысль с самокритичной записью «Рабочих тетрадей»: «Каждое утро кажется, что вот уже поймал жар-птицу, а к полудню она выглядит бесхвостой, общипанной курицей».

Прибегая к самоиронии как к частному поэтическому приему, Твардовский оформляет текст в виде разговора с неким собеседником, обращаясь к нему «на ты». У поэта даже есть стихотворение с характерным названием «Ты и я», красноречиво свидетельствующее о бдительном самоконтроле.

Тематический пласт поэт и власть также любопытен своей иронической подсветкой. Так, в стихотворении 1966г «Такою отмечен я долей бедовой» интересно сочетание юмористической самоиронии с аллегорическим образом волков. Присущая поэту принципиальность осознается им комически в рамках биографического нюанса: появления на свет под елью. Основная роль в этой убежденности принадлежит фольклору: «.как тогда утверждали старухи,/ Таких, из-под елки, / Не трогают волки». Вновь обращаясь к арсеналу народного юмора, автор осмысливает его конкретно-сатирически, ободряя себя в борьбе с чиновной братией иронической шуткой:

Увы, без вниманья к породе особой, Что хвойные те означали иголки, С великой охотой, С отменною злобой Едят меня всякие серые волки. Едят, но недаром же я из-под ели:

Отнюдь не сказать, чтобы так-таки съели. Эта юмористическая зарисовка продолжает важную для Твардовского проблему поэта и власти. Примерно со второй половины 50-х гг. она обретает четкое сатирическое звучание. В «Рабочих тетрадях» поэт афористически изложил суть претензий к современным ему литературным установкам: «Если о чем-то нельзя ни звука, О том, что можно - неинтересно». В послании «Моим критикам» (1956) продолжается освоение этой темы. Сатирическая направленность работы прослеживается и на тематическом, и на интонационном, и на стилистическом уровнях:

Все учить вы меня норовите,

Преподать немудреный совет, Чтобы пел я, не слыша, не видя, Только зная, что можно, что нет.

Но нельзя не иметь мне в расчете, Что потом, по прошествии лет, Вы же лекцию мне и прочтете: Где ж ты был, что ж ты видел, поэт? Автор рисует образ придворного поэта советской эпохи. В продолжение стихотворения очевидно усиление сатирической иронии: за мнимым пониманием нелегкой цензорской задачи скрыт обличительный накал возмущения. Беспощадная, едко-ироническая позиция поэта к самому явлению «придворного» творчества обостряется в послевоенный период и в прозе: «Столько я знал людей из нашей литературной и журналистской братии, для которых война была страшна только тем, что там можно вдруг быть убитым или тяжело раненным. А потом - как с гуся вода. Для них война прошла тотчас по ее окончании. Они ее «отражали», когда это требовалось по службе, а потом стали «отражать» послевоенную жизнь, как ее полагалось отражать по уставу мирных людей. Но - бог с ними, представителями этого животного племени».

Не избегает поэт возможности едко высмеять и перегибы во внешней политике Советского Союза. Так, в стихотворении «Не всем приятна речь твоя» (1969) Твардовский, прибегая к метким ироническим параллелям, обличает самохвальство в государственных масштабах. Как обычно, этическая платформа автора прямолинейна: «Допустим даже, что не врем, / Что шиты мы не лыком, / Но для чего, себе в урон, / Кричать об этом криком?». Возмущение героя столь глубоко, что его ирония допускает сниженно-сатирическое сравнение: «Не лыком шиты в простоте, / Но возразим едва ли: / Не пальцем деланы и те, / Что на Луну летали».

Едкая саркастическая насмешка очевидна и в стихотворении «Я сам дознаюсь, доищусь» (1966). Кажется, нервы автора напряжены из-за чрезмерного желания критиков найти все «просчеты», не доверяя этого сделать самому поэту.

Развитие начатой в «Василии Теркине» цензурной тематики шло по пути нарастания сатирического акцента. Заметный оттенок безысходного раздражения - «Не стойте только над душой, / Над ухом не дышите» - отличается от того гомерического хохота, которым осмеял поэт редактора в «загробном» Теркине. Там смех был свидетельством веры автора в необходимость осмеяния ради позитивных изменений, здесь в смехе появляется злобная насмешка, с оттенком бессилия. Усугубится безысходность смеха в стихотворении 1969г «Опять над ленинской страницей». Ввиду небольшого объема приведем текст полностью: Опять над ленинской страницей, Несущей миру свет дневной, Не мог в смущеньи отстраниться От мысли каверзной одной. Опять представилось в натуре, Что самому бы Ильичу, При нашей нынешней цензуре. Молчу!

Думается, что в данном случае уместно говорить о трансформации сатирической иронии в саркастический смех-стон, передающий подавленное состояние поэта. Однако поэта не примирившегося, способного желчно высмеять космический карьеризм и буквоедство чиновников. Из «Рабочих тетрадей»: «Эти люди вообще по природе своей были способны врать и подличать - это было их затаенным призванием. Когда же оказалось, что это можно делать (врать и подличать) во имя социализма и коммунизма, они удесятерили свои старания».

Сродни этому стихотворению написанное в 1969г «Маркс, Энгельс, Ленин, знать бы вам», также представляющее собой тип саркастической иронии-стона. Автор высмеивает в бюрократической паутине еще одну порочную наклонность, благодаря чему интеллектуальная ирония получила трагическое усиление. В частности, автора не удивил бы факт расширения поля деятельности идейно выдержанных редакторов, от имени которых он и пишет, за счет подтасовки исторических документов - трудов Маркса, Энгельса, Ленина.

Несмотря на положенный пиетет, их наследие подверглось-таки дотошному анализу «ученых голов». Меткость наблюдения и едкость насмешки обретает афористическую форму: «Ни шагу нам ступить без вас, / Но ваших целей ради / За вами нужен глаз да глаз, / По обстановке глядя». Очевидно, что труды по коммунистической идеологии не скрывали и объективных оценок возможных поворотов истории, поэтому так понятна боязнь правды среди их «последователей»: «Ведь что уместно на бюро, / Зачем же повсеместно». А где происходит недоговоренность, там недалеко до лжи, укоров, мол, вы «верны порой не до конца / И своему ученью». Истовость несения службы обосновывается ссылкой на «голову» гниющей рыбы с ее китайским образцом: «Вас мягко Сталин поправлял,/ Того вам было мало./ Учтите, взялся за штурвал/ Небесный житель Мао». Тщательно скрываемое лицемерие «ученых голов» не сразу было обнаружено поэтом. Несколькими годами раньше в 1964 году в дневнике Твардовский отметил: «Мне ясна позиция этих кадров. Они последовательны и нерушимы, вопреки тому, что звучало на последнем съезде, стоят насмерть за букву и дух былых времен. Они дисциплинированы, они не критикуют решений съездов, указаний Н.С. (Хрущева), они молчат, но в душе любуются своей «стойкостью», верят, что «смятение», «смутное время», «вольности», - все это минется, а тот дух и та буква останутся».

Любопытен в тексте стихотворения «Маркс, Энгельс, Ленин» образ авторской личности. В очередной раз он сливается с образом автора, а в речи чувствуются манеры и самого предмета насмешки - чиновника, рассуждающего о пользе контроля «верхов». Посредством иронии происходит абстрагирование позиции автора от предмета насмешки, и она же позволяет услышать ход его рассуждений. Лишь начальная строфа демонстрирует полярность позиций стихотворения. Причем именно в ней содержится не просто насмешливое, но и глубоко трагическое наблюдение: «Маркс, Энгельс, Ленин, знать бы вам / В посмертном вашем чине, / Каким ученым головам / Мы вас препоручили». Таким образом, в рамках иронии прослеживаются ее разные по эстетической силе и эмоциональному накалу направления: от трагического смеха в начале до сатиры над торжеством канцеляризма в финале.

Противник всякой фальши, поэт ощущал неудобство своих исканий. С «духом вурдалаков» ему пришлось столкнуться в конце 60-х, когда чередой задерживались критикой злободневные произведения Тендрякова, Камю, Габриловича и др., аттестованные критикой как «антисоветские».

Этот процесс иронически высмеял автор в образе редактора в стихотворении «Московское утро» (1959). Читая стихи справа налево, он, якобы, посовещавшись с народом, выдает за мелочь свой вердикт: «двусмысленно, право». По-детски беззащитно воспринимает герой ложь «Ну зачем он мне врет?» и также непосредственно забывает об этой «мелочи». Лишь после выхода долгожданного номера газеты без заветных строк понял поэт «государственный» масштаб редакторского мнения: «Ведь мы о читателе думать должны!» Это лозунговое предначертанье иронически комментируется поэтом: «Как будто читатель / Он прибыл с луны!» Кроме того, иронии подверглась не только чрезмерная опека над читателем, но и чиновное пристрастие к заседаниям. В «Рабочих тетрадях» 1962 году поэт не только разделил, но и осовременил известную мысль Маяковского своим продолжением «Прозаседавшихся»: «Увы! Мечта перешла в предание. / По- видимому, способ предложен не тот, / Поскольку означенное (желаемое) заседание / С тех пор и доныне / без перерыва идет».

Однако не только редактор подвергается насмешке. Высмеивая формализм в литературе, автор (в поздней лирике необходимо говорить об авторской личности) в первую очередь иронизирует над собой. Трижды появляются «новые брюки в полоску». В начале и в конце стихотворения они символизируют знакомый с младых ногтей праздник публикации. В середине упоминание о брюках «Зачем же я новые брюки надел?» своей внезапностью создает комический эффект, который усиливается сравнением: «Как будто свой поезд прохлопал ушами, / Остался дурак на перроне в пижаме». Очевидна самоирония поэта, в обжигающем луче которой высветилось его тщеславие. Об этом «разврате», когда с вожделением ожидается небывалый восторг публики, писал А.Твардовский в «Рабочих тетрадях», с благодарностью вспоминая завет Гете не предаваться «разврату» самоуспокоения после публикации собственных творений.

Эпизод с неизданным стихотворением предваряет дальнейшие размышления об основах творчества. Лишь один редактор признан поэтом - «великое время», имеющее право «лупить в темя» и давать уроки истины.

Чиновные порядки высмеивались Твардовским в разных сферах общественной жизни, в том числе - сельской. О перегибах в воплощении научных замыслов в сельском хозяйстве неоднократно отмечалось в печати. Беда была лишь в том, что прозрения эти посещали руководство слишком поздно. Болью отозвались эти опыты в душе сына кузнеца, страстно любящего землю. В стихотворении «А ты самих послушай хлеборобов» поэт становится на защиту народной мудрости, нажитого опыта общения с землей. К диалогу поэт - власть подключается еще одно звено - народ.

Иронически комментирует автор «передовые» научные заповеди, шедшие «наперерез» традиционным: «Вдруг - сад корчуй / Для расширенья пашни, / Вдруг - клеверище запускай под лес». Плачевный итог - следствие догматизма: «А в зиму снова - / Зубы на полок». Негодование и ирония произведения носят явный сатирический характер, который в финале заостряется решительным заявлением автора: «Науку мы оспаривать не будем,/ Науке всякой - / По заслугам честь, / Но пусть она / Почтенным сельским людям / Не указует, / С чем им кашу есть». Основная мысль произведения представлена также в сатирически фольклоризованном варианте «Рабочих тетрадей»: Стал народ на память плох Просто до конфузу: То забудет про горох, То про кукурузу. Так-то с горем пополам В суете великой По овсу исполнит план, Проморгает с викой.

И чему какой черед На земле родимой Из последней узнает Грозной директивы. Все как будто невпопад: Сверху не подскажут - Не припомнит - с чем едят Гречневую кашу.

Ходит-бродит сам не свой. Все ему неладно: То порядок звеньевой, То опять бригадный. В комическом плане этот набросок интересен тем, что посредством сатирической иронии определяет непримиримую позицию автора в отношении «научных» перегибов. Посредством иронии Твардовский доводит высказывания самих исполнителей высоких распоряжений до сатирического, почти фельетонного саморазоблачения. Комизм в данном случае обусловлен тем, что сами носители передовых идей не подозревают об их комическом содержании. Так, например, поэт цитирует одного из выступавших на съезде «в период самого остродирективного навязывания этой панацейной культуры»: «Хорошему председателю никакая кукуруза не страшна». Или приводит пример о двух председателях, которые добились высоких показателей на местах, игнорируя «конкретные указания партии и правительства». Не видимую на первый взгляд саморазоблачающую изюминку высвечивает иронический взгляд поэта и в произведениях искусства. В частности, при размышлениях над фильмом «Секретарь обкома», вызвавшем дискуссию на страницах «Нового мира». Выполненный в духе партийного заказа, он, по мнению поэта, представил образ коммуниста-руководителя в самом невыгодном свете. «Фильм о должности, а не о человеке, культ должности», - сурово резюмирует Твардовский. И далее предлагает его в качестве антирекламы: «Его только показать: вот оно, их, т.е. наше директивное, партийное, идейное искусство во всей своей мертвящей казенности, анти художественности - вот она, их, т.е. наша, ужасная безжизненная действительность, и т.д. Да, такой клеветы, такого очернения никому нарочно не придумать. Точка». Кажется, что автору даже не пришлось прибегнуть к искусству осмеяния как таковому - все слишком очевидно, «вурдалаки», выйдя с «того света», уже не нуждаются в сатирическом разоблачении художественным словом. Автор выступает в роли не столько насмешника, сколько хроникера, периодически заостряя иронией их «перлы». Последние были замечены поэтом даже в одном из выступлений первого лица государства, который предложил в качестве способа выведения колхозов из разряда отстающих кредит «на... содержание руководителей, которые будут им посланы и не должны получать менее того, что они получали там, откуда посланы». Не является ли это признаком засасывания в чиновничью трясину и генсека, с которым у поэта сложились доверительные отношения? Среди печальных размышлений автора как свидетельство его мудрости звучит благодарность судьбе даже за позднее прозрение. Глубина философского заключения оттенена грустной иронией: «Почему же мы не можем поверить в народный разум, в неисчерпаемый запас талантов, положиться на них? Единственно потому, что некуда будет девать Снастиных, а с ними Софроновых, Кочетовых, имя же им легион. Куда девать этот легион, крепко сам себя любящий и связанный своей подлой круговой порукой!» 191. Сравним с мыслями «Теркина на том свете»: «Чтоб убавить этот штат - / Нужен штат особый», или: «Словом, чтобы сократить, нужно увеличить».

Вопросы экзистенциального плана - поэт и вечность, человек и смерть - выражают философию смеха позднего Твардовского. В стихотворении «Ты дура, смерть» (1955) возникает параллель с главой «Смерть и воин» из «Василия Теркина». Раненый боец, как мы помним, в столь же уничижительных формах обращался к своей собеседнице. Однако разговор этот был написан автором с очевидным наследованием фольклорных традиций, особенно в речевой манере героя. Оскорбительное обращение «дура» сообщает иронический пафос всему стихотворению. Подобно Теркину, верившему, что за ним придут, поэт смело утверждает эту мысль прямым обращением: «И как бы ни был провод тонок - / Между своими связь жива.// Ты это слышишь, друг-потомок?/ Ты подтвердишь мои слова?..». Вера в нетленную связь поколений явилась основанием для торжества героев над страхом смерти, чем и объясняется происхождение иронических сентенций в трактовке образа смерти. Различие лишь в принятии самого факта. Если в поэме фольклорно-эпические традиции обусловили физическую непобедимость Теркина, то в стихотворении герой физическую смерть принимает, насмешливым обращением утверждая бессмертие духовное. Думается, что данное снижение образа смерти не случайно в экзистенциальных представлениях поэта.

Ощущение единства поколений как основная преграда смерти становится все более острым в поэзии 60-х гг. Подчас именно на справедливость потомков уповает поэт. Так, в стихотворении 1968 года «Допустим, ты свое уже оттопал» автор продолжает осмысление прожитого с интонацией горькой иронии. На этот раз его самоирония также овеяна юмористическим колоритом. В известной традиции разговора с самим собой «на ты» автор насмешливо комментирует возможность использовать «некий срок. для сдачи дел», позволяющий «невольно прихорашивать итог». Представления об истинной оценке своего труда емко изложены в финале: «Нет, лучше рухнуть нам на полдороге, / Коль не по силам новый был маршрут. / Без нас отлично подведут итоги / И, может, меньше нашего наврут». Лаконичность мысли соседствует с горьким юмором поэта. В его самоиронии проявилось осознание не только личной ответственности, но и целого поколения, причастного к периоду роковых ошибок.

Те же тенденции - в элегическом стихотворении «На дне моей жизни.» (1967). Характерно, что автор не склоняется в сторону сурового анализа прожитых дней, а заменяет его благодарной улыбкой, преодолевая страх смерти. Философское спокойствие интеллектуальной иронии как проявление комического самосознания автора в очередной раз подчеркнуло оптимистические нотки: «Я думу свою без помехи подслушаю, / Черту подведу стариковскою палочкой: / Нет, все-таки нет, / ничего, что по случаю / Я здесь побывал / и отметился галочкой».

Философские размышления о смерти тесно переплетаются с осмыслением жизненных задач и поиском верного пути. Так, в рамках темы человек и мир в стихотворении «Что нужно, чтобы жить с умом?» (1969) доминирует мысль о необходимости прожить так, чтобы в любой момент «готовым быть к отлету». Грустную тему все же венчает юмористическая улыбка ироничного автора: «Аминь! Спокойно ставь печать, / Той вопреки оглядке: / Уж если в ней одной печаль, - / Так, значит, все в порядке». Мудрая улыбка принятия неизбежности. Она же озаряет светлой грустью и другое философское стихотворение поэта «Там-сям дымок садового костра» (1967). Примечательно, что юмористическая самоирония автора включает и мотив благодарности: «По крайности - спасибо и на том, / Что от хлопот любимых нет отвычки. / Справляй дела и тем же чередом / Без паники укладывай вещички».

В заключение отметим, что комическое своеобразие лирики позднего Твардовского определяется иронической доминантой, имеющей богатую эстетическую палитру. Размышления о жизни и смерти, оценка собственной деятельности и определение роли искусства в общественном процессе, взаимоотношения поэта и власти - вот проблемно-тематический пласт, позволяющий говорить о философии и социологии смеха позднего Твардовского. Характерным же является то, что интеллектуальная ирония стала не только ведущей смеховой формой его поздней поэтики, но и частью жизненной философии.

Как показывает наследие поэта, интеллектуальная ирония поздней лирики обрела явную полярность в художественном своем воплощении. С одной стороны, это юмористическая ирония, преимущественно самоирония. С другой - саркастический смех - стон. Очевидно, что это симптомы окончательного освобождения творческой и жизненной музы Твардовского от внелитературных установок. Поскольку, во-первых, умение смеяться над собственными сакральными страхами не с сатирической, а с мудрой улыбкой на устах - свидетельство внутренней свободы личности. А во-вторых, возможные директивы потеряли свою значимость в глазах пожившего человека.

Комические формы наряду с «поэтикой безыскусности» позволили подчеркнуть социальное бесстрашие поэта, опирающегося на философское достоинство.

АВТОР: Шалдина Р.В.