13.08.2012 3729

Восприятие и интерпретация языковых процессов послереволюционного периода в работах лингвистов-оппозиционеров 20-х годов XX века

 

В период 20-х годов двадцатого века многими языковедами описываются те изменения в области языка, которые имеют место в публичных выступлениях революционных деятелей (Е.Д. Поливанов, С.И. Карцевский и др.), языке прессы (Г.О. Винокур, A.M. Селищев и др.), языке населения (A.M. Селищев, Л.B. Щерба, Л.П. Якубинский, С.И. Карцевский и др.). К тому же к числу деятелей, активно использовавших языковые механизмы в речи, преимущественно относились представители коммунистической партии, которые до этого активного участия в жизни литературного слова не принимали. «В результате не мог не произойти известный отход нашего литературного языка от общей линии предшествующего его развития» (Обнорский, 1968, с. 284). Изменение литературного языка, в первую очередь, связано с тем, что в 17-20 годы XX века изменяется система текстов, служащая ориентиром для общественной и языковой деятельности социума. Так, иерархичный характер в использовании текстов, частотность их использования в качестве цитат была отмечена как лингвистами того периода (например, A.M. Селищевым), так и современными учеными (например, А.П. Романенко). Советская словесность была построена строго иерархически: ее нормирующую основу составляли тексты основоположников марксизма-ленинизма, партийные документы, а также тексты выступлений лиц, приближенных к партийному руководству. «Все остальные тексты, согласно принципу партийности, строились по нормативам, соотнесенным с нормами языкового стандарта» (Романенко, 2003, с. 128). В качестве текстов, воспринимаемых с точки зрения языкового стандарта, выступают сочинения К. Маркса, Ф. Энгельса, а также публичные выступления В.И. Ленина, позже - Сталина: «Из индивидуальных воздействий отразилось сильное влияние особенностей речи В.И. Ленина, главным образом, в эмоциональном отношении. Эти речи с их характерными чертами служат образцами для прочих революционных деятелей» (Селищев, 2003, с. 27). Тексты же других революционных деятелей, а также художественные произведения могли стать прецедентными в зависимости от ленинской оценки и от его внимания к ним, потому как Ленин был не только авторитетным оратором, но и воплощением риторического идеала (Романенко, 2003, с. 211). Таким образом, речь других членов партии, а следовательно, и язык прессы перенимает их основные стилистические черты: происходит активное распространение речевого стандарта (лексики, словообразования, синтаксиса) среди представителей коммунистической партии. Речи, беседы и разговоры на темы по текущим вопросам ведутся в духе выставленных центром тезисов и лозунгов, отмечает A.M. Селищев. Иерархия распространения стилистических черт речи среди носителей языка определяется следующим образом: Ленин - командные высоты - широкая общественность - низшие слои населения. О распространении этих явлений за пределами партии, в речах партийных деятелей упоминалось не раз: «Наша партия - правительственная партия, и то постановление, которое вынесет партийный съезд, будет обязательным для всей республики» (Ленин, 1980, с. 173), «Мы - партия, правящая страной, - не забывайте этого», - напоминает коммунистическим деятелям Сталин (цит. по: Селищев, 2003, с. 97-98).

Итак, в 20-е годы в СССР строгость «классовой доктрины», ориентация наречь политических агитаторов, распространение через нее конкретных речевых стандартов привели к речевому единообразию и среди остального населения. Постоянные митинги, массовки, собрания, съезды, конференции, пленумы, - все это способствовало распространению и языковых черт, присущих речи представителей командных высот. Идеологическая структура общества, осмысляемая как «разум» социума, посредством языка способна была внедрить в массовое сознание особую систему нравственных, правовых, политических идей, ценностей и директив действия, являющуюся основой принципов организации общественной жизни и управления ею.

Словесность нормируется определенным видом речи, выступающим, в силу исторических и культурных условий, в качестве образца. Словесность в период 1917-1920 гг. нормировалась документом как основным видом реализации письменного слова. Письменное слово в этот период становится наиболее авторитетным и воплощает в себе нормы литературного языка (языковых стандартов). М.В. Панов заметил по этому поводу: «Распространилось благоговейно-почтительное отношение к печатному тексту (особенно - официальному). Грамотность для многих была внове и ценилась невероятно высоко. Это могло бы дать простор для буквенного произношения» (цит. по: Романенко, 2003, с. 264). Однако любой документ, исходящий от руководства коммунистической партией, должен был стать партийным, должен был, выполняя агитационно-пропагандистскую функцию, оказывать воспитательное и просветительское воздействие на сознание масс. «Нормативы культуры, которыми детерминировалась жизнь советского общества, - отмечает А.П. Романенко, - были представлены партийными документами, реализовавшими принцип партийности культуры. Совокупность партийных документов служила основой текстообразования практически всей системы литературного творчества. Таким образом, вся система коммуникации принимала документный характер: «Внешние правила (правила функционирования речи) строились по образцу документооборота, внутренние правила (правила стиля) отвечали стилистике документа (см.: там же, с. 259). Через язык документов также вводились и те языковые изменения, которые присущи революционному времени. Следование в речи канцелярскому стилю - это явная попытка строить свою речь в соответствии со специфическими навыками письменной речи. «И то обстоятельство, что все эти «мешания» наблюдались мною не только в прессе, но также и в разговоре, делает отмеченное явление особо значительным» (Селищев, 2003, с. 23). Итак, существовал некий языковой стандарт, согласно которому можно было легко отличить речь представителя коммунистической идеологии от речи представителя буржуазии. Чтобы стать членом партии, мыслить по-партийному, необходимо было овладеть теми языковыми особенностями, которые характерны для членов партии (см. подробнее: Романенко, 2003). Личные отступления от этих норм (норм партии) недопустимы. Недопустима была и критика их. Блюсти интересы партии, партийную дисциплину стало основной обязанностью каждого, занимающего литературной деятельностью.

Возникновение солидарности во взглядах на общественно - политические отношения происходит в одних случаях независимо от членов, уже находящихся в партии, а в других - в зависимости от агитации, пропаганды, обработки непартийных лиц со стороны членов партии. При наличии языкового стандарта, присущего речам революционных деятелей, партия, таким образом, обусловливает и поведение своих членов, то есть регламентирует их мышление, их язык, их языковое поведение. Ведь чем организованнее партия, тем глубже и всестороннее она охватывает деятельность своих членов (см.: Романенко, 2003, с. 73-80). Таким образом, в задачи партии входит тотальный контроль за всякой деятельностью своих членов. Ведь основной задачей партии была агитация, пропаганда коммунистических идей, то есть оказание воздействия как на членов внутри партии, но также и на лиц вне партии. Партийная агитация, пропаганда устная и печатная воздействует в той или иной степени на население. Селищев в книге «Язык революционной эпохи: Из наблюдений над языком (1917-1926)» отмечает, что степень усвоения языковых черт до 1917 года была гораздо слабее послереволюционного периода. «После революции 1917 г. языковые черты речи революционеров стали распространяться весьма интенсивно, проникая в различные слои населения: городского, фабрично - заводского и отчасти деревенского» (Селищев, 2003, с. 27). Особенно значительно бывает это воздействие тогда, когда партия получает законную власть в стране и располагает хорошим аппаратом, отмечает В.М. Алпатов. Это проясняет ситуацию, почему внедрение языковых штампов в сознание общественности в наибольшей степени происходит в послереволюционный период, то есть когда партия получила законную власть и в достаточной степени сформировала свой состав. До этого, как отмечает Г.О. Винокур, A.M. Селищев, речевые штампы были известны только в подпольной среде.

Распространение «стандартного языка» связано с появлением новых терминов, обозначающих явления, предметы, появившиеся в революционный период и последующие годы, с появлением новых значений слов, активным использованием различных типов аббревиации. С одной стороны, изменения в словарном составе языка вполне закономерны. Наблюдая за развитием языка революционного времени, Г.О. Винокур критически относится к пуристам, то есть к тем, кто отстаивает неизменяемый характер русского языка. Ведь всегда, в различные переломные периоды, развитие культуры обусловливает и определенные изменения в языке, который вынужден приспосабливаться к новым культурным задачам, к новым понятиям: «Социально-политический сдвиг, коренная ломка быта, новые факты жизни и исключительно эмоциональное к ним отношение со стороны по-новому дифференцированного общества - все это оставило глубокий след на русском языке, точнее, на нашем словаре», - писал С.И. Карцевский в книге «Революция и язык» (Карцевский, 2000, с. 217). С другой стороны, через систему языковых новшеств (изменение словарного состава, появление новых значений слов, широта их распространения - факт, который отмечали многие лингвисты двадцатых годов XX века: «Грамматическая система нашего языка претерпела сложные изменения в период революции, взять хотя бы так называемые «советские сокращения», которые свели к единой словарной форме, к одной лексеме целые грамматические периоды, синтаксические цепи и т.п.» (Винокур, 1990), «...в связи с ростом новой государственности одни слои лексики, отвечавшие определенным понятиям прежнего общественного уклада, совсем исчезли, иные сохранились, но были переосмыслены..., сложились слои новой лексики» (Обнорский, 1968, с. 285), «Уже 1905 год оставил после себя некоторое лингвистическое наследие в виде целого ряда слов, частью новых, частью мало известных, которые в ту пору проникли во все углы России и в самые широкие слои населения» (Карцевский, 2000, с. 207)) политическая идеология распространяла постулаты, тем самым внедряя их в сознание социума, то есть проводила сознательную языковую политику.

Язык, как социальное явление, был объектом исследований многих языковедов: A.M. Пешковского, Е.Д. Поливанова, Г.О. Винокура, Н.Ф. Яковлева, A.M. Селищева Л.П. Якубинского, позже - Н.Я. Марра и др. Наличие языковой политики, языкового строительства констатировалось во многих работах: «Язык и общество» (Шор, 1926), «За марксистское языкознание» (Поливанов, 1931), «Культура языка» (Винокур, 1927) и др. Факт существования грандиозной по масштабам языковой политики отмечается и современными учеными: «После 1917 г. в России была предпринята попытка проведения новой языковой политики, не имевшей аналогов в мире» (Алпатов, 2000, 14). Смысл языковой политики многими языковедами, вслед за Сталиным, понимался как распространение письменности среди бесписьменных языков, создание алфавитов языков национальных меньшинств. «Никакого обязательного «государственного» языка - ни в судопроизводстве, ни в школе! Каждая область выбирает тот язык или те языки, которые соответствуют национальному составу ее населения, причем соблюдается полное равноправие языков, как меньшинств, так и большинств во всех общественных и политических установлениях» (цит. по: Селищев, 2003, с. 45). Таким образом, одной из важнейших задач революционного времени было формирование и развитие новых литературных языков, на которых надо было передавать новое содержание. Однако языковая политика 20-30 гг. не сводилась только к созданию письменностей. Сам термин «языковая политика» языковедами понимается по-разному. Различные ее стороны получили освещение в работах ученых того времени. Так, A.M. Пешковский под языковой политикой понимал очищение литературного языка от внедрения в него диалектизмов, просторечий. Рассматривая взаимодействие литературного языка и областных диалектов, он настаивает на преемственности развития языка и его относительном консерватизме: «Норма есть идеал, раз навсегда уже достигнутый, как бы отлитый на веки вечные. Это сообщает литературным наречиям характер постоянства...» (цит. по: Звегинцев, 1965, с. 293). При этом роль государства - изучение языка как нормативного.

Е.Д. Поливанов, следуя идеям марксизма, основным полем деятельности языковой политики считает сознательное распространение письменности среди бесписьменных народов. При этом для осуществления языковой политики лингвисту необходимо быть реальным строителем современных языковых культур, необходимо уметь прогнозировать языковое будущее в интересах языкового строительства, быть историком культуры и конкретных этнических культур. Г.О. Винокур, также констатируя факт распространения грамотности «среди национальных меньшинств «Революционная Россия дала небывалый простор и свободу лингвистическому развитию национальных меньшинств. Не только поляки и латыши, но и вся армия бесписьменных народов юго-востока Европейской России и Сибири начинает выделять специалистов, которые изобретают национальные алфавиты, составляют национальные грамматики, начинают вводить свой язык в круг административно-государственного пользования и т.п.» (Винокур, 1990, с. 141) при толковании термина «языковая политика» прежде всего, имеет в виду лингвистическую сторону этого явления: «Является ли это массовое производство туземных Кириллов и Мефодиев элементом языковой политики? Ни тот, ни другой случай к языковой политике в том смысле, как понимается этот термин мною, отношения не имеет. Упомянутые мною случаю являются примером того, как политика в области языка строится не лингвистически». Таким образом, Г.О. Винокур разграничивает понятия «языковая политика» и «государственная политика в области языка». Первое есть составная часть лингвистики как науки, второе - приоритет политики. Ведь политика может проводиться в различных областях, в том числе и в языке. Объясняя свое отношение к проводимой политике, он пишет: «И в том, и в другом случае политические меры в области языка нисколько в сущности не затрагивают языка самого по себе: и не только потому, что инициаторы этих мер ставят себе цели, языку посторонние, но также и потому, что предписания в данных случаях отдаются не языку, а людям: не говорите по-русски», «говорите по-чувашски». Ясно, что подобного рода декретирование имеет отношение лишь к голому факту пользования такой-то формой речи; к вопросу же - какова должна быть форма этой речи - отношения оно не имеет никакого». Языковая политика, в соответствии с вышесказанным, должна ставить себе цели строго лингвистические. Политика в области языка, проводимая коммунистической партией, по мнению Г.О. Винокура, должна осуществляться строго лингвистическими методами, а не обычными методами политического воздействия. Иными словами, целью языковой политики может быть только язык. «В противном случае язык превращается уже лишь в средство, объект достижения целей общественно-политических, а не культурно-лингвистических» (Винокур, 1927, с. 142). Таким образом, языковая политика есть не что иное, как основанное на точном, научном понимании дела руководство социальными лингвистическими нуждами. Следует заниматься языком ради самого языка. В этом суть рациональной языковой политики.

Однако существуют мнения, согласно которым проведение языковой политики, то есть сознательного управления языковым механизмом, невозможно. Так, Л.П. Якубинский опровергает точку зрения Ф. де Соссюра, согласно которой «не только индивид был бы неспособен, если бы он захотел модифицировать в чем бы то ни было выбор, который был сделан, но сама масса не может проявить свою верховную власть ни над одним словом; она привязана к языку такому, каков он... Знак (языковой) непреложен, то есть противодействует всякой произвольной подстановке» (Якубинский, 1986, с. 71). Получается, что если Соссюр прав, то его положение доказывает невозможность организованного вмешательства общества в языковый процесс, организованного руководства этим процессом, невозможность языковой политики в понимании Винокура. С другой стороны, язык есть «стихия, гораздо более консервативная и в основных своих элементах - кроме словаря (то есть в фонетике, морфологии и синтаксисе) - почти не поддающаяся (или, во всяком случае, гораздо менее, чем графика, поддающаяся) воздействию организованного управления» (Поливанов, 1931, с. 74). И конечно, для того чтобы в языке произошло то или иное фонетическое или морфологическое изменение, совершенно не достаточно декретировать это изменение, то есть опубликовать соответствующий декрет или циркуляр. Поэтому-то как раз в области словаря мы и имеем наиболее бесспорные результаты воздействия революции на язык.

Итак, под языковой политикой мы, вслед за Г.О. Винокуром, понимаем проводимую государством, классом или партией систему мер сознательного регулирующего воздействия на функциональную сторону языка, а через ее посредство - и на его структуру. Она существует как неотъемлемая часть общей политики государства, проводимой в рамках национальной политики.

Революционный период характеризуется появлением большого количества новых слов. События революционного времени обусловили глубокие изменения в области номинативной функции языка. Эти изменения в языке, прежде всего, были ориентированы на речевую культуру народных масс. Из него ушли многие термины, связанные с прошлым социальным устройством России. С другой стороны, появилась острая потребность в новых словах, отражающих новые условия жизни. Некоторые старые слова сохранились, но изменили свое значение или сферу употребления. Эта черта модернизации языка представляется лингвистами как его упрощение. По свидетельствам Г.О. Винокура, A.M. Селищева, С.И. Карцевского, упрощению подвергалась, прежде всего, лексическая система языка. «Упрощение словаря выразилось главным образом в его сокращении за счет религиозно-философской терминологии и всех слов, так или иначе связанных с «буржуазной культурой», - отмечает А.П. Романенко (Романенко, 2003, с. 213). В то же время словарь пополнился неологизмами, которые в основном представляли собой сокращения различных типов: буквенные (например, РСФСР, ВЧК, ДВР и др.), звуковые (например, МОНО, НЭП, ГУВУЗ и др.), слоговые (например, Генштаб, Исполком, Политком и др.), смешанные (например, Викжель, Цикука и др.), а также сложные (например, главконефть, продналог, политбюро и др.) (см: Карцевский, 2000, с. 247-249, Селищев, 2003, с. 158-164). Динамика словаря была более заметна в сравнении с другими языковыми изменениями: «...в области словаря... прежде всего и сознательнее всего сказалось влияние революции на русский, как и на другие языки СССР. Достаточно перелистать книгу Селищева «Язык революционной эпохи», чтобы убедиться, что 99% собранных автором фактов относятся именно на долю словаря» (Поливанов, 1991, с. 229). Эти сокращения, по словам B.JI. Щербы, стали «чуть ли не символами революционного языка» (Щерба, 1974, с. 31). Г.О. Винокур в книге «Культура языка» (1927) указывает, что чем сложнее культурная жизнь, тем более сложным становится и механизм языка, который порождает новые средства выражения, уточняет и совершенствует способы передачи фактов и идей, составляющих культурное содержание данной эпохи. «Сокращение слов носит исступленно-стихийный характер и угрожает в недалеком будущем сделать нашу речь нечленораздельной. Наши слова превращаются в отдельные междометия... Между тем эти сокращения абсолютно не вызваны надобностью» (Селищев, 2003, с. 167). A.M. Селищев, автор изданной в 1928 г. книги «Язык революционной эпохи» также констатирует тот факт, что русский язык жестоко пострадал за время революции: «Ничто не подвергалось у нас такому безжалостному изуродованию, - такому беспощадному исковерканию, как язык», - писал он, понимая под языком прежде всего его словарный состав (Селищев, 2003, с. 167). Следовательно, язык не создается заново, он претерпевает коренные изменения. В революционный период изменения касались всех функций языка: коммуникативной, экспрессивной, номинативной. Таким образом, свидетельствуя о появлении новых слов, Г.О. Винокур подчеркивает также и появление сложных отношений между понятиями, что оказывает влияние на грамматическую систему языка, хотя и «не заменяют старую русскую грамматику новой, но все же сообщают ей некоторые непривычные отклонения и маловероятные с точки зрения дореволюционного языка отклонения» (см.: Винокур, 1927, с. 118), в то время как С.И. Карцевский в работе «Русский язык и революция» (1921) утверждал, что система языка в революционный период изменениям не подвергалась: «Ни война, ни большевики не затронули своим влиянием основ языка, то есть его грамматики. Все новшества сводятся к новым словам, образованным либо от старых корней, либо заимствованных с иностранных языков» (Карцевский, с. 209).

По мысли С.П. Обнорского, различные сокращения и аббревиации - временное явление в языке: «Это неполнокровная, не дающая нормального обогащения языка лексика, это слова условного, временного назначения» (Обнорский, 1968, с. 284). После революции началось освобождение языка от этих пластов лексики, началось «оздоровление языка». При этом под «оздоровлением языка» С.П. Обнорским понимается устранение из языка лексики диалектного происхождения, просторечной, профессиональной, арготической. На самом деле различного типа аббревиации, огромный пласт неологизмов (эти типы лексики в большинстве своем имели идеологический характер) существовал и в послереволюционный период, что подтверждает мысль о планомерном их использовании в целях управления массовым сознанием. «Само по себе существование «сокращений» в нашем теперешнем языке дает уже нам право поставить вопрос о роли сознательной лингвистической деятельности в появлении всех наших новообразований.... Сокращения до сих пор еще не утеряли, например, некоего условного оттенка, характера какого-то «арго», хотя и с достаточно широкими рамками социального применения» (Винокур, 1990, с. 120). И вот на почве чистой условности и возникает целый ряд общепринятых речевых формул, канонизированных оборотов речи, закрепленных выражений, представляющих собою как бы застывшие результаты языкового творчества прежней эпохи. Эти речевые формулы, клише становятся типичными для речи постреволюционного периода. Ведь для того чтобы стать типичной для речи данного периода, какой-либо необычно употребленной грамматической форме, какому-либо словарному неологизму необходимо быть повторенным «по крайней мере дважды» (Винокур, 1927).

Приводя примеры Блюмеля и Бдуэна де Куртенэ, Г.О. Винокур отмечает, что часто повторяющиеся фразы, те, которые могут быть повторены одна за другой - становятся уже формулами и отходят в область оборотов речи. Однако систематические повторы одних и тех же фраз - один из стилистических приемов, активно используемых большевиками в целях акцентирования внимания на узловых моментах. «При автоматическом повторении, при отсутствии в данный момент творческой работы, вообще при отсутствии языкового творчества, даже целые предложения могут принимать характер синтаксической неделимости. Таковы пословицы, поговорки, заученные стихи» (Винокур, 1990, с. 146-147). Но ведь автоматичное воспроизведение, сам характер воспроизводимости является одной из составляющих черт фразеологии. Это и позволяет относить различные революционные лозунги, канцеляризмы к фразеологии. К тому же вся система публичных выступлений революционного времени была направлена на то, чтобы адресат не задумывался над смыслом воспринимаемого текста, а воспринимал его эмоционально. В связи с этим революционным и послереволюционным текстам присуща повышенная эмоциональность.

A.M. Селищев, описывая выразительность и образность языка революционной эпохи, указывал, что эмоционально-экспрессивная функция речи имела огромное значение в революционные годы. «Пафос революционера, высокие идеалы братства, равенства, свободы..., категорические приказы в обстановке решительной битвы - все это выливалось в соответствующих формах речи» (Селищев, 2003, с. 121). Многие из новых терминов, слов, принявших новые значения также имели первоначально преимущественно эмоциональное значение. Однако одновременно с распространением их в широких кругах общественности они постепенно утрачивают эмоциональный оттенок. «Употребляясь в речи часто, некоторые из излюбленных слов и сочетаний утратили не только эмоциональную окраску, но и реальное значение, не соответствуя тем предметам и явлениям действительности, которым относятся они в речи лиц, бессмысленно пользующихся теми или иными модными словами» (Селищев, 2003, с. 115). Эти «модные» фиксированные выражения оказываются лишенными «породившей их динамики стиля» и получают значение как бы готовых правил речи на разные случаи жизни. Лозунги, как один из видов экспрессивно-императивного воздействия на сознание социума, также превращаются в речевые знаки, «приличествующие данному обстоятельству, моменту» (Селищев, 2003, с. 148). Интенсивность распространения различных языковых черт, исходящих от авторитетных коммунистических и советских деятелей, как характерную особенность социально-языковой жизни двадцатых годов, отмечает и Г.О. Винокур. Но вместе с этим распространением происходит неизменно ослабление и утрата их эмоциональной значимости. Таким образом, слова только тогда действенны, когда они обладают эмоционально-экспрессивными качествами. В случае же утери этих качеств слова из разряда идеологем переходят в разряд нейтральных слов, а синтаксические конструкции, содержащие эти слова, окаменевают, теряют воздействующую функцию. Это порождает появление речевых шаблонов вместо недавних форм выражения эмоциональности. Речь с шаблонными штампами не возбуждает прежних настроений. Это - трескотня. «Чрезмерно уделяется место политической агитации на старые темы - политической трескотне», - констатировал Г.О. Винокур (Винокур, 1927, с. 153).

Одним из видов экспрессивно-императивного воздействия речи являются лозунги. Во время революции эти лозунги и формулы выражали «основные узловые пункты, ударные точки», на которые направлена словесная атака политических деятелей. Ряд лозунгов сформулирован был уже ранее, в период подпольной деятельности революционеров. Революционный лозунг, по мысли Г.О. Винокура, не может и не должен быть клише: «...революционная фразеология, поскольку она есть язык агитации и действия, а не плод кабинетных размышлений на тему об агитации и действии, - уже не может быть фразеологией.... Между тем, наша агитационная речь (речь послереволюционного периода - К.З.), в огромном большинстве случаев, стала именно фразеологией, условной традицией, терминологической номенклатурой: ее экспрессивность и впечатляющая сила поблекли. Без преувеличения можно сказать, что для уха, слышавшего словесные канонады Октября, фразеология эта не более, чем набор обессмысленных звуков» (Винокур, 1927, с. 152). Также в 20-х годах Я. Шафир, характеризуя фразеологию как орудие и средство обмана «малых сих», эксплуатируемых классов также отмечал, что господствующие классы по отношению к эксплуатируемым часто пускают в ход фразеологию, пустозвонную словесность (Денисов, 1998, с. 77).

В действительности в революционный период лозунг и не был клише. Об этом свидетельствует сам Г.О. Винокур: «Те фиксированные лозунги... приобрели новую, свежую силу. Эти формулы возмущали одних и вдохновляли других. Не замечать ее стало невозможно. Фразеология, бывшая достоянием партии и кружков, перестала, в сущности, быть фразеологией, вернула себе былую стилистическую динамику, как только она стала революционным призывом и импульсом... Были найдены нужные слова, переход от восприятия которых к действию не осложнялся никакими побочными ассоциациями: прочел - и действуй! Здесь определенную роль сыграла сама форма всех этих лозунгов, характеризующаяся сплошной, подчеркнутой восклицательной интонацией, монотонной, но упорной мелодикой, верно нащупанным (безглагольным) синтаксисом» (Винокур, 1927, с. 150). Время прошло, и этот лозунг (то есть его семантическая наполненность) не может и не должен соответствовать действительности, теряет свою референциальную соотнесенность. Он семантически должен умереть. Его функция выполнена. Иначе получилось бы, что мы живем в эпоху постоянной, непрерывной революции. Другое дело, когда та форма, та матрица, которая была действенна в революционное время, продолжает существовать в послереволюционное время и эксплуатироваться политиками, средствами массовой информации, и даже использоваться в разговорном стиле. Не только синтактика революционного времени, но и словесная оболочка, или, по Соссюру, означающее, языковых единиц, потеряв связь с референтом, продолжает существовать в послереволюционный период. Конечно же, использование фразеологических единиц оживляет язык текста, делает его эмоциональным. Но ведь, как отмечал С. Карцевский, экспрессивная сторона слова выдыхается тем более, чем чаще слово употребляется: «Где замешана эмоциональная сторона человеческого существа, там от слов требуется экспрессивность, а экспрессивность скоро выдыхается, слова «изнашиваются» и не производят больше впечатления» (Карцевский, 2000, с. 227). А так как эмоциональность присуща языку послереволюционного периода вообще, то и фразеологизация языка на этом фоне выглядит как закономерный процесс. Фразеологизмы способны придавать основному тексту определенную воздействующую функцию, помогают создавать специфическую образность. Они способны не только выражать соответствующую мысль более емко, но и передавать отношение, оценку. При этом интересна и другая сторона процесса использования фразеологизмов в речи коммуникантов: «Устойчивые образы, стереотипы, сохраняясь в языке и механически воспроизводясь говорящим, определяют влияние текста на сознание говорящего, показывают власть языка над говорящим» (Купина, 1995, с. 23).

Л.П. Якубинский отмечает, что не только язык используется как штамп в послереволюционный период, но и повседневная жизнь заполнена повторяющимися, шаблонными ситуациями: «В сумме наших взаимодействий с другими людьми весьма изрядная часть принадлежит шаблонным взаимодействиям» (Якубинский, 1986, с. 46). И так как социальные взаимодействия всегда сопровождаются речевыми взаимодействиями, речевым обменом, то, соответственно, шаблонные социальные взаимодействия обрастают речевыми взаимодействиями, также шаблонными. «Само говорение производится с бессознательным расчетом... и оттого оно может быть недостаточно полным, менее отчетливым; не предоставляется необходимым момент обдумывания и отбора, самое говорение склонно протекать в порядке просто волевого действия и притом с привычными элементами». Фразы эти в силу их постоянного употребления в одной и той же бытовой обстановке становятся как бы окаменелыми, превращаются в своего рода синтаксические шаблоны.

Процесс окаменелости, создание синтаксических шаблонов отмечают все лингвисты: «Некоторые имена существительные получили постоянные или почти постоянные определения-прилагательные. Этими прилагательными вначале подчеркивалось особое качество или свойство предмета и явления, - свойство, находившееся в связи с соответствующим настроением говорящих, - революционеров и коммунистов. Борьба: бешеная, беспощадная, решительная; привет: пламенный, интернациональный, коммунистический; единство: железное, стальное; путь (партии): верный, ленинский; армия: красная, трудовая, рабочая (Винокур, 1927, с. 146), «Обычное значение «фронта», так сказать, «перебивается» частными значениями: деникинский фронт, царицынский фронт, трудовой фронт, топливный фронт и т.д. Нет больше «армии» просто как армии, а есть социалистическая армия, трудовая, рабочее-крестьянска, пролетарская, советская, красная, белая...» (Карцевский, 2000, с. 238). При этом отмечается, что данные речевые формулы «затасканы донельзя и потеряли всякий смысл» там же). В свою очередь, создание устойчивых сочетаний слов является предпосылкой фразеологизации языка.

Приводя слова И. Вардина о том, что в период революции большевистские книжки, листовки, газеты вбивают в головы масс немногие, но узловые формулы и лозунги, Г.О. Винокур пишет: «Вардин прав, но не до конца. Он был бы вполне прав, если бы речь шла только о первой эпохе революции. По отношению к настоящему этого никак сказать нельзя. Лозунги правда и сейчас «настойчивы, упорны, надоедливы». Но вот какой вопрос приходится задать: действительно ли лозунги и формулы эти «вбиваются в головы масс» - не скользят ли они лишь по слуху?» (Винокур, 1927, с. 150). Таким образом, ученый в языковой политике различает два больших периода действия фразеологизированной лексики и лозунгов: революционный и послереволюционный. Они характеризуются одним и тем же лексическим составом, одной и той же семантической наполненностью лексики. Однако в период революции эта лексика носит действенный характер, в то время как в послереволюционный период она десемантизируется, «обесценивается».

Речи докладчиков послереволюционного времени представляли много слов и словесных сочетаний, типичных для времени и переживаемых обстоятельств революционного периода. Время революции прошло, изменились обстоятельства жизни, однако о них продолжают писать и говорить революционной лексикой и использовать слова, образованные по старой непродуктивной модели. «У нас бывает так, - приводит пример A.M. Селищев, - что все доклады, которые делает активист, - будь то о белом терроре в Болгарии или о предстоящей конференции - как две капли воды похожи друг на друга... На самом деле заезженные, пустозвонные и высокопарные фразы о буржуазии и пролетариате, об империализме, социал-предателях, коммунизме, об обманщиках-попах и т.п. крестьянам уже надоели. Речь многих таких докладчиков не воздействует ни на ум, ни на чувство слушателей. «Сколько шуму, сколько трескотни было...» (Селищев, 2003, с. 25). Клишированность и штампованность речи как факт омертвения слова отмечал Г.О. Винокур: «В послереволюционный период невыносимы тысячекратно, кстати и некстати повторяемые... лозунги и прочие элементы нашей фразеологии, долженствующие быть лозунгами и призывами, а на деле являющиеся - в лучшем случае - поговорками, пословицами, заученными «общеизвестными цитатами» (Винокур, 1927, с. 140) (недаром еще многие десятилетия в различного рода выступлениях, в книгах цитируются основные сочинения Маркса, Энгельса, Ленина). Даже самые, казалось бы, призывные слова и восклицания, в силу той обстановки, в которой протекает их стилистическое усвоение и закрепление, превращаются в клише. Все эти «Да здравствует» и «долой», попеременно обращаемые к «передовому авангарду рабочего класса», «победе рабочих и крестьян», «международной солидарности» и - с другой стороны - к «взбесившимся империалистам», «акулам мирового капитала»,... - все эти боевые трубы приобрели настолько сильную фразеологическую установку, стали в такой степени конвенциональными, что стилистически они звучат как печати и надписи секретаря, заверяющего копию с подлинником, на воззваниях, манифестах и обращениях, которые ими заканчиваются. За этими высокопарными словами не скрывается никакой реальной мысли, никакого реального чувства» (см.: Винокур, 1927). Ведь смысл слова может быть понятен лишь до тех пор, пока жива, действенна его форма. Когда форма слова перестает ощущаться как таковая, не бьет по восприятию, то перестает доходить до сознания и смысл. Живое слово превращается в название, этикетку. «Во фразеологические штампы превращаются все эти «узловые» формулы и боевые призывы. Стоит изобрести удачное, меткое словечко, как через несколько месяцев, вследствие необузданного, абсолютно непланомерного и бездарного его применения, оно превращается в нелепую погремушку, лишенную первоначального смысла и первоначальной свежести стилистического порыва».

Весь этот процесс стандартизации языка, приведение его к семантическому примитивизму, является, по мысли Г.О. Винокура, социальной угрозой: «За этим словесным обнищанием, за этим катастрофическим падением нашей лингвистической валюты кроется громадная социальная опасность. Раз мы в нашем социально-политическом быту пользуемся потерявшими свой смысл и свое собственное назначение лозунгами и выражениями, то уродливым, ничего не значащим становится и наше мышление (ведь не только мышление реализуется в языковых формах, но и язык формирует наше мышление. - К.З.)» (Винокур, 1927, с. 152). Мышление возможно образами, различными терминами, но мышление словарными штампами, «продолжающими претендовать на выразительность и впечатляющую силу, невозможно. Такое мышление может быть только «бессмысленным»: «Мы перестаем понимать, что говорим», - заключает Г.О. Винокур.

Таким образом, описывая в своих работах изменения в языке, которые происходили в революционный и послереволюционный периоды, лингвисты - оппозиционеры, несмотря на жесткий контроль со стороны партии, все же констатировали процесс «умирания» языка посредством широкого распространения языковых шаблонов. Принимая во внимание тот факт, что словами-этикетками могут быть любые немотивированные слова, которые утрачивают связь с обозначением, оппозиционеры все же в процессах создания и распространения речевых шаблонов в языке, его фразеологизации видят социальную опасность. Эта опасность ими видится в том, что социум перестает логически мыслить, что штампованная фразеология закрывает глаза на подлинную природу вещей и отношений, подставляя вместо реальных вещей их номенклатуру «совершенно неточную, ибо окаменевшую» (Винокур, 1927, с. 162). Сам акт коммуникации при этом протекает посредством волевого действия, с привычными (стандартными) элементами.

 

АВТОР: Зуев К.В.