Представления о счастье и несчастье в русской национальной традиции
О счастье писали всегда, во всех странах и культурах, пытаясь ответить на вопрос, что делает людей счастливыми или несчастливыми в их жизни. Этот один из вечных вопросов человечества находил отражение как в философских трудах, так и в народном творчестве: сказках, легендах, поговорках, пословицах, афоризмах.
Заметный рост интереса к этой проблеме в 60-х годах XX века был связан с проведением (особенно в американской науке) социально-психологических исследований различных аспектов счастья и удовлетворенности жизнью. Отличительной чертой этих исследований была их эмпирическая направленность. Акцент делался на психодиагностике и измерении счастья и удовлетворенности жизнью, на выявлении их корреляций с другими характеристиками и параметрами личности. В результате этих исследований была получена информация, позволившая проследить как общие тенденции и закономерности, так и некоторые особенности параметров счастья и удовлетворенности жизнью в разных странах и культурах.
В рамках данного исследования представляется необходимым рассмотреть проблему счастья и несчастья в аспекте русской культуры, в связи с духовными традициями и национально-психологическими особенностями русского народа, поскольку это позволит выявить наиболее типичные национально-культурные и психологические особенности исследуемых концептов.
Традиционная для русского сознания моральность, поиск духовного смысла человеческого существования обнаруживает себя и в отношении счастья - несчастья. Как уже отмечалось, нравственная проблематика счастья активно разрабатывалась в древнегреческой, а затем в европейской философии.
Большое влияние на развитие нравственно-этических тенденций в понимании счастья и несчастья оказало христианское вероучение.
Существенным и наиболее значимым влияние православного христианства было в России. Характерной особенностью системы представлений о счастье и несчастье в русском национально-культурном самосознании остается проблема морально-этической правомерности счастья и нравственно очищающий, искупительный смысл, который придается страданию и несчастью. Как отмечает И.А. Джидарьян, счастье воспринимается не само по себе, не как самодостаточная сторона жизни, а в соотношении и через призму альтернативных форм - страдания и несчастья. Несчастье выходит на первый нравственный план, являясь «проводником» к счастливой жизни: «Поверь, мой друг, страданье нужно нам; не испытав его, нельзя понять и счастья» (Е.А. Баратынский). Такое соотношение между счастьем и несчастьем характерно для русских пословиц: Кто нужды не ведал, и счастья не знает. Бояться несчастья - счастья не видать.
В русском православии акцентируется внимание на духовно-нравственных основаниях перехода от несчастья и страдания к счастью: страдание олицетворяет подлинность человеческого бытия, истинность человеческой личности и право ее на счастье. И.С. Тургенев говорил: «Хочешь быть счастливым? Научись сперва страдать» (Тургенев 1986, т. Х, 171). В.Г. Белинский определял свою любовь к родному, русскому как страдательное чувство.
В системе жизненных ценностей русского народа страданию придается просветляющий, духовно возвышающий смысл; им определяется душевная отзывчивость человека. Именно чувство сострадания и сочувствия относится к наиболее выраженным чертам русского национального типа. Культ несчастных, страдающих и гонимых оставил заметный след в русской культуре. Так, юродивых на Руси считали Божьими людьми, их уважали и боялись, наделяли их даром прорицания. Юродивые обладали в некоторой степени большей свободой, чем другие люди, поскольку даже царю могли сказать нелицеприятные слова, предъявить обвинения. В трагедии А.С. Пушкина «Борис Годунов» в ответ на требование царя молиться за него юродивый отвечает: « Нет, нет! Нельзя молиться за царя Ирода - Богородица не велит». По мнению Ф.М. Достоевского, русская литература «должна страдать», т.е. сопереживать страждущим (См.: Вьюнов 2005, 132 - 133).
Сочувственное отношение русских людей к несчастным подтверждается социально-психологическими исследованиями. Согласно опросам, больше всего несчастный человек вызывает чувство сострадания и сочувствия (44%), ему хотели бы оказать какую-либо помощь 28%. Осуждение несчастных прозвучало в ответах 18% респондентов, оно было мотивировано тем, что эти люди сами виноваты в своих несчастьях (Джидарьян 2001, 159).
В то же время сострадание в русском сознании соединяется с сорадованием, с бескорыстным желанием сделать людей счастливыми:
Скажите мне, кто жизнью недоволен,
Скажите, кто вздыхает глубоко, -
Я каждого счастливым сделать волен... (Гумилев, «Рыцарь счастья»).
В.И. Даль отмечал, что «русский человек не может быть счастлив в одиночку, ему нужно участие окружающих, а без этого он не будет счастлив».
В рамках русского менталитета значимой и актуальной оказывается проблема счастья и вины, проблема морального права быть счастливым:
«Да, конечно, счастье необходимо, но какое? Есть счастье - случай - это бог с ним. Хотелось бы, чтобы счастье пришло как заслуга» (М.М. Пришвин).
Нравственно-этическое неприятие собственного счастья, вины за свое «глупое» счастье связано с чувством внутренней неловкости из-за того, что другие люди несчастливы и страдают. «Счастье - это немного стыдно», - говорит Анна А. Зализняк (Зализняк 2005, 167).
Сомнение в нравственной возможности собственного счастья не раз встречается в произведениях русской литературы. В повести «Марфа - посадница, или покорение Новгорода» жители Новгорода признают себя виновными, поскольку «дерзнули повиноваться законам своего блага», в то время как «Россия бедствует - ее земля обагряется кровью, веси и грады опустели, люди, как звери, в лесах укрываются...» (Карамзин 1988, 181).
Национального осмысления проблема моральной правомерности счастья достигает в драматическом произведении А.С. Пушкина «Борис Годунов», где о невозможности счастья говорит царь. Человек, обладающий высшей властью, живет в ожидании бед и несчастий, поскольку совесть его нечиста:
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей душе.
Ни власть, ни жизнь меня не веселят;
Предчувствую небесный гром и горе.
Мне счастья нет.
Ах! чувствую: ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто едина разве совесть (Пушкин 1978, т. II, 184).
Говоря о русских чертах мировосприятия, Н.А. Бердяев замечает, что «всегда боялся счастливых, радостных минут; именно в эти минуты с особой остротой вспоминал о мучительной жизни» (Бердяев 1991, 42).
Сомнения в нравственной правомерности счастья характерны и для литературы советского времени: « От счастья только стыд начнется! Счастье за горизонтом пути. Счастье - земное блаженство, и когда оно наступит, никто не знает. Счастье - мираж», - так отзывались о счастье герои произведений
А.П. Платонова и А.И. Солженицына. Здесь мы видим еще одну черту счастья - его иллюзорность. Счастье - идеал, мечта; оно заключается в том, чего человек желает, к чему стремится, о чем сожалеет: «На свете счастья нет, но есть покой и воля», « счастья призрак ложный» (А.С. Пушкин). «Но знай - покой души не вечен, и счастье на земле - туман!» (М.Ю. Лермонтов). Счастье трудно осознать, оно не поддается осмыслению: «Я счастлив был, не понимая счастья» (А.С. Пушкин). Человек задумывается о счастье, когда его теряет, поэтому «все несчастные о счастье говорят» (Н.М. Карамзин). Если же человек заявляет о своем счастье, то «по недомыслию, либо из-за отсутствия информации» (Воркачев 2004, 90).
Несчастье, наоборот, чаще всего принадлежит области реального: Счастье - притча, а несчастье - жизнь. И если человек несчастен, то потому, «что счастья ищет он» (Е.А. Евтушенко). Человек не должен стремиться к счастью, но верить в него: «Богатство жизни - вера в счастье» (Е.А. Баратынский).
В представлениях о счастье проявляется еще одна характерная русская черта - противоречивость, двойственность, способность русского характера объединять противоположное, его устремленность к крайнему и предельному, а с другой стороны, возможность быть удовлетворенным малым. Счастье может пониматься как «простое человеческое», как возможность наслаждаться общедоступными благами: «Весело жить и весело думать о небе, о солнце, о зреющем хлебе и счастьем простым дорожить» (И.А. Бунин).
Стремление к счастью может подразумевать необходимость счастья как всеобщего, абсолютного блага. И здесь опять проявляется нравственная составляющая - неуместность личного счастья в условиях, когда другие люди несчастны, а также способность души разделять несчастье других:
« Если я несчастна, то не своим несчастьем. Мне кажется иногда, что я страдаю за всех притесненных, бедных, жалких на Руси нет, не страдаю, а негодую за них, возмущаюсь» (Тургенев 1982, т. IX, 211-212).
Счастье в значении всеобщего абсолютного блага вряд ли осуществимо, поскольку нельзя всех несчастных и обездоленных сделать счастливыми.
О двойственности восприятия счастья писал А. С. Пушкин:
От многоречья отрекшись добровольно,
В собранье полном слов не вижу пользы я;
Для счастия души, поверьте мне, друзья,
Иль слишком мало всех, иль одного довольно (Пушкин 1977, т. II, 385).
Нравственная проблема, лежащая в основе счастья - несчастья, неоднозначность ее разрешения находит свое отражение и в комедии А.Н. Островского «Лес».
Актер-трагик Несчастливцев так объясняет причину своих несчастий: «Характер, братец. Знаешь ты меня: лев ведь я. Подлости не люблю, вот мое несчастье» (Островский 1955, 365). Несчастливцев борется за правду, старается поразить окружающих великодушием и широтой натуры, но из-за этого попадает в нелепые ситуации. Гурмыжская отзывается о нем как о восторженном и глупом человеке. Счастливцев называет его простаком и смеется над ним.
В образах Счастливцева и Несчастливцева проявляется положительное восприятие несчастья и негативное, даже презрительное отношение к «легкому» счастью. В столкновении с антагонистами Несчастливцев выступает подлинно высоким трагическим героем. Счастливцев, напротив, - неудачливый актер - комик, «смиренный», с видом клоуна, изворотливый, хитрый, способный на клевету, не вызывает ни сочувствия, ни уважения. Однако, несмотря на явный антагонизм, Счастливцев и Несчастливцев гораздо ближе между собой, чем это может показаться на первый взгляд. У них общий житейский опыт, они все знают друг о друге. Именно «презренный комик» Счастливцев понимает истинное положение дел в усадьбе Гурмыжской и раскрывает на него глаза Несчастливцеву. Теперь уже Несчастливцев не столько трагический герой, романтик-идеалист, но умный, хитрый и расчетливый человек. Хитрость, лукавство - характерные черты Счастливцева, вооружившись которыми Несчастливцев развязывает все узлы интриги и приводит к счастливому финалу любовную линию пьесы.
Соединение в образе Несчастливцева пафоса трагического героя, ищущего правды, бескорыстно готового прийти на помощь, с лукавством, расчетливостью Счастливцева представляется важным не только для понимания интонаций всего произведения, но и для установления сложной природы отношений счастья и несчастья.
С определенной долей уверенности можно говорить о благожелательном отношении русского человека к несчастью. Это связано с пониманием несчастья не только как удара судьбы, которого нельзя избежать, но и как жизненного испытания и связанного с ним духовно-нравственного страдания, которое необходимо достойно вынести, т.к. именно через страдание человек проходит путь внутреннего очищения и становится ближе к Богу и людям. Если достижение счастья связано с определенными усилиями и заслугами самого человека, то в несчастье эта личностная составляющая обычно сводится до минимума.
Проведенные социологические исследования (См.: Джидарьян 2001; Воркачев 2004) свидетельствуют о том, что тенденция занижать свою несчастливость, столь характерная для западной традиции, не получает достаточных оснований в отношении российской ментальности. Русский человек и сегодня склонен скорее поведать о своих несчастьях, чем признаться в счастье. При этом стремление к счастью не ослабевает. Опросы показывают, что представление о счастье в современном российском обществе редко выходит за рамки «я - моя семья - личные цели», о чем также свидетельствуют проведенные нами эксперименты. Такая ограниченность, по мнению
И.А. Джидарьян, естественна, но не безупречна с позиций общественной нравственности, т. к. таит в себе опасность перерастания в такие формы жизни, когда собственное благополучие и довольство заслонят все остальное.
Говоря о счастье и несчастье, не следует приписывать исключительную роль несчастью, поскольку, если «несчастье - хорошая школа, то счастье - лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному» (А.С. Пушкин). Переход от несчастья к счастью представляется закономерным с точки зрения особенностей человеческой психики. Даже в самых тяжелых жизненных ситуациях человеку свойственно скорее надеяться на лучшее, чем ожидать несчастливого исхода. Надежда эта основана на вере человека. Это может быть вера в судьбу, удачу, в людей, в Бога, в чудо. Исследователи отмечают, что подобного рода вера и надежда на чудо, а также мечта о благополучном и счастливом будущем в соединении с поиском смысла жизни является характерной чертой русского сознания.
Тема страдания «за всех» и поиска правды также характерна для представлений о счастье и несчастье. Русский человек убежден, что «правды не найти», по крайней мере, честным путем, поэтому ему приходится прибегать к нечестным (по закону, а не по совести) способам установления правды. Как показывает жизнь, установление правды не всегда способствует счастью. Здесь большую роль играет судьба, случай: «Ну, миленький, - говорит Мавра Тарасовна Платону, герою, страдающему за правду, - не очень уж ты на правду- то надейся! Кабы не случай тут один, так плакался бы ты со своей правдой всю жизнь. А ты так говори: не родись умен, а родись счастлив - вот это, миленький, вернее. Правда - хорошо, а счастье лучше» (Островский 1987, 510).
Все сказанное позволяет сделать вывод о сложной природе отношений концептов «счастье» - «несчастье» между собой и другими ключевыми концептами, а также о неоднозначном трактовании исследуемых концептов русской культурной традицией.
АВТОР: Русакова И.Б.